Дожидаясь, пока согреется вода, я сунулся под раковину и нашел там какой-то мужской гель для душа, который, скорее всего, принадлежал Дре. Гель пах зеленью, как лес. Я покопался в шкафчике еще, проверяя, что еще тут было его, но не нашел ничего: ни бритвы, ни зубной щетки, ни присыпки для ног. Надежда заворчала снова, на этот раз как щенок ротвейлера. Андре тоже тут не жил. У него был свой собственный отдельный дом, пусть и совсем рядом.
Я стоял под горячим душем, и мне не хотелось пользоваться гелем Дре, но единственный другой вариант пах цветами и персиками. Я вымылся весь, не торопясь, сидел на краю ванной и тер ступни, между пальцами ног. Я выдавил еще геля и намылил волосы, смыв пену до боли горячей водой. Затем я надел свою одежду, которую купил на свои деньги.
Зайдя в кухню, я увидел, что она поставила тарелки и стаканы напротив стульев, на которых мы с ней никогда не сидели, когда жили вместе.
– Доброе утро, – сказал я, глядя, как она наливает масло в вафельницу.
– Спал крепко? – Селестия не накрасилась, но надела платье из вязаного трикотажа, будто собралась куда-то пойти.
– Вообще-то, да, – щенок надежды снова принялся за свое. – Спасибо, что спросила.
На завтрак Селестия подала вафли, зажаренный до хруста бекон и фрукты в собственном соку. В мой черный кофе она положила три ложки сахара. Когда у нас все было хорошо, мы иногда ходили на поздний завтрак в модные рестораны, особенно летом. Селестия надевала узкие сарафаны и вплетала цветы в волосы. Глядя на свою жену, я говорил официантке, что мой кофе похож на моих женщин: «черный и сладкий». Это всегда вызывало улыбку. Тогда Селестия говорила: «Моя мимоза похожа на моих мужчин: ненавязчивая».
Перед едой я протянул ей руку ладонью вверх.
– Думаю, надо сказать молитву.
– Хорошо.
Опустив голову и закрыв глаза, я сказал:
– Отец Наш, мы просим тебя благословить эту пищу. Благослови руки, которые приготовили ее, и мы просим тебя благословить этот брак. Во имя твоего сына мы молим тебя. Аминь.
Селестия не сказала «Аминь» в ответ. Вместо этого она сказала:
– Bon appétit.
Мы ели, но я не чувствовал никакого вкуса. Это напомнило мне утро перед оглашением приговора. В следственной тюрьме на завтрак были омлет из яичного порошока, холодная болонская колбаса и мягкий тост. Тогда я, впервые с тех пор, как меня не отпустили под залог, съел все подчистую, потому что не чувствовал вкуса еды.
– Ну? – спросил я, наконец.
– Мне надо на работу, – сказала она. – Сочельник ведь.
– Пусть твоя близняшка за магазином последит.
– Тамар уже согласилась открыться за меня, но я не могу оставить ее одну на весь день.
– Селестия, – сказал я. – Нам с тобой надо поговорить, пока…
– Пока что?
– Пока Андре не приехал. Я знаю, он едет.
– Рой, – сказала Селестия. – Мне не нравится, как все получается.
– Послушай, – сказал я, надеясь прозвучать убедительно. – Я просто хочу поговорить с тобой. Я же не имею в виду, что нам надо пойти на гумно[90]. Я хочу, чтобы мы все спокойно обговорили. Если мы зайдем с козырей, скажем друг другу всю правду, я успею уехать еще до того, как Андре будет… – я замялся. Я не хотел говорить дома. – Я успею уехать еще до того, как он будет тут.
Селестия поставила мою выскобленную дочиста тарелку на свою, где осталась половина завтрака.
– Что еще тут говорить, – сказала она устало. – Ты уже знаешь все, что только можно.
– Нет, – сказал я. – Я знаю, чем ты занималась до этого, но я не знаю, чего ты хочешь дальше.
Она прикусила губу, будто задумавшись, пробегая по всем сценариям у себя в голове. Когда она наконец готова была заговорить, я был не готов это слушать.
– Дай мне сначала собрать вещи, – сказал я. – Дай я заберу все свое.
Пораженная, она сказала:
– Одежду мы отдали на благотворительность, организации, которая помогает мужчинам одеваться на собеседования. Остальное я убрала в коробки. Но ничего важного я не выбрасывала.
Селестия будто сдулась. Мне не хватало ее дерзкой копны волос. Я хотел, чтобы она снова стала такой, какой я ее встретил: хорошенькой и слегка отбитой. Я улыбнулся, чтобы сказать ей, что до сих пор вижу в ней ту девушку, какой она когда-то была, но затем вспомнил, что моя беззубая ухмылка напоминает тыкву. Мой выбитый зуб был частью моего тела и должен был остаться со мной навсегда. В конце концов, зубы тоже кости. У каждого есть право на свои кости.
– Тебе нужно что-то определенное? У меня небольшая опись сохранена на компьютере.
Я хотел забрать с собой только зуб. Много лет я хранил его в бархатной коробочке, как для колец. Но я не мог рассказать об этом Селестии, она бы подумала, что я расчувствовался, что я ностальгирую по вкусу нашего первого свидания у меня во рту, как по вкусу мятного леденца. Она бы не поняла, что я не могу уехать без части моего тела.
Она свой выбор сделала. Я понял это по упрямому квадрату ее плеч, когда она мыла мои тарелку с чашкой. Она выбрала, что будет дальше, и на этом все. Как присяжные в наспех собранном зале суда решили, что я насильник, и на этом все. Как судья, уже в другом обшарпанном зале суда, решил, что я сяду в тюрьму, и на этом все. Как судья в Вашингтоне посочувствовал мне и согласился, что прокурор сшил мне дело, и меня освободили, и на этом все. Последние пять лет другие люди решали за меня, как мне жить. Но что я мог поделать? Сказать судье, что не собираюсь садиться в тюрьму? Сказать окружному прокурору, что я решил остаться? Что я мог сказать Селестии? Потребовать от нее, чтобы она снова меня полюбила? Прошлой ночью, когда мы были в постели, когда она заладила «защита, защита», на секунду, меньше чем на секунду, на микросекунду, наносекунду, мне захотелось показать ей, что это не она решает. Пять лет назад я поклялся присяжным, что ни разу не насиловал женщину. Даже в колледже я никогда не давил на девушек, пока они сами не захотели. Мои парни, ну, некоторые из них, рассказывали, как, обнаружив, что девушка их обманула, они заманивали ее в постель на последний злой секс. Я был далек от идеи дубасить кого-то членом, но прошлой ночью я на секунду задумался об этом. Вот во что меня превратила тюрьма. Она превратила меня в человека, который способен остановиться на подобной мысли.
Чтобы дойти до гаража, надо спуститься вниз по лестнице и пройти через прачечную комнату, где гудят стиральная машина и сушилка из нержавеющей стали, современные и удобные. Я вошел в гараж, нажал на выключатель, поднимая массивные складные ворота. Услышав звук металла по металлу, я с усилием сглотнул. Когда мы только поженились, Селестия говорила, что скрежет гаражной двери вызывает у нее улыбку, потому что это значит, что я вернулся домой с работы. Тогда мы жили тут же и были вместе во всех измерениях – в умственном, духовном и, да, физическом. Теперь она ведет себя так, будто вообще меня не знает. Или, хуже того, никогда меня не знала. Как тебе такое, Уолтер? Никто меня к такому не готовил.
Дневной свет слегка осветил помещение. Сегодня рождественский сочельник, и вне зависимости от того, что происходит со мной, каждый ребенок будет ждать[91]. На другой стороне улицы стильная женщина переставляла дюжину пуансеттий на крыльцо. Наискосок мигали лампочки в канделябре. В дневном свете я едва мог разглядеть огоньки, но, прищурившись, я их все-таки увидел. Прямо передо мной стояло дерево, за которым Селестия ухаживала, как за домашним животным. Нет, конечно, я тоже умею любить растительность. В детстве мне был небезразличен один пекан, но не просто так – на нем росли первоклассные орехи, которые можно было продать по доллару за кулек. А Оливия выращивала мирты у нас на заднем дворе, потому что ей нравились бабочки и цветы. Так что это не то же самое.
Снова обратив взгляд на гараж, я заметил, что за помещением явно следили, и это, скорее всего, дело рук Дре. Он всегда любил порядок. В гараже было как на выставке-продаже – слишком чисто, чтобы тут чем-то действительно пользовались. Когда тут жил я, лопата пахла грязью, газонокосилка – бензином, а садовые ножницы – срезанными ветками. Теперь все инструменты висели на крючках, начищенные, будто она пыталась их продать. Все было подписано, будто кому-то нужна бирка с надписью, что топор – это топор.
Вдоль южной стены стояла груда картонных коробок. Ровные печатные буквы: «Рой Г. разн.». Уж лучше там было бы только мое имя, «Рой». Или «Вещи Роя». Даже «Говно Роя» звучало бы не так официально. Когда я вышел из тюрьмы, мне дали бумажный пакет с надписью «Гамильтон, Рой О. Личные вещи». В этом пакете было все, что у меня было с собой, когда я сел, за исключением тяжелого складного ножа, который принадлежал дяде Роя-старшего, его тезке, первому Рою. Теперь передо мной было шесть-семь средних по размеру коробок. Они все с легкостью поместятся в «Крайслер». Мужчины поумнее, Рой-старший или Уолтер, загрузили бы все в машину и умчались по шоссе прочь. Но не я. Я вытащил коробки наружу и поставил их на скамейку в виде полукруга у корней Старого Гика.
Вернувшись в гараж, я стал искать, чем можно было разрезать скотч, но не нашел ничего, кроме двустороннего топора. Выбора у меня не было, и я стал вскрывать коробки ключами – теми, которые открыли входную дверь, наполнив меня ложной надеждой.
В первой коробке было все, что я хранил в верхнем ящике комода. Вещи лежали в беспорядке, будто они с Андре просто открыли коробку, вынули ящик и вытряхнули все туда. Рядом с небольшим флаконом одеколона «Давидофф» валялись мятые фотографии – мои детские, мы с Селестией, когда только начали встречаться. Почему она хотя бы снимки не захотела оставить? На картонном дне рассыпались семена из небольшого пакетика травы. В другой коробке я нашел свой диплом, он лежал невредимый в кожаной обложке, чему я был рад. Но таймер для яиц и полупустая пачка антибиотиков? В этом не было никакой логики. Стеклянное пресс-папье завернули в фиолетовый с золотым свитер, который я тут же надел. Он пах секонд-хендом, но хоть что-то защищало мое тело от холода.