– Просто уходи, – сказал я. – Если хочешь уйти от меня, просто уходи. Не списывай это на что-то сверхъестественное. Это ты принимаешь решение, Селестия. Ты.
– Ты знаешь, о чем я говорю, Дре. Нам с тобой повезло. Повезло при рождении. А Рой начинает жизнь с нуля. Меньше чем с нуля. Ты же видел, он там под деревом пытался себя убить. Хотел разбить себе череп.
– Вообще-то, убить он пытался меня.
– Дре, – сказала она. – Мы с тобой, у нас просто разбито сердце. Вот и все.
– Может, для тебя это и так.
– Милый, – сказала она. – Разве ты не видишь? С тобой я поступаю так же, как с собой самой.
– Ну, так не поступай. Ты не обязана.
Она покачала головой и сказала:
– Ты его не видел. Если бы ты его видел, ты бы во всем со мной согласился.
– Ты нужна мне, Селестия, – прошептал я. – На всю жизнь. – Она подвинулась ко мне, и наши тела снова соприкасались. Когда она закрыла глаза, я почувствовал дрожь ее ресниц.
– Я обязана, – сказала она.
Селестия ничего была мне не должна. Несколько месяцев назад в этом состояла красота того, что было у нас тогда. Никаких долгов. Никаких преступлений. Она сказала, что любовь может менять свою форму, но я, по крайней мере, считал это ложью. Я обвил ее руками, хотя мое тело болело и сводило судорогами. Но я держал ее до тех пор, пока мог напрягать мышцы, потому что знал: когда я отпущу ее, она уйдет.
Рой
Я проснулся в четверть двенадцатого утра. В воздухе пахло деревьями, и, если не считать волос, Селестия снова стала моей дорогой Джорджией. Я встал, и она обняла меня, положив пальцы мне на плечи. Ее кожа была теплой, как чашка какао.
– С Рождеством, милая, – сказал я, словно Отис Реддинг[97].
– С Рождеством, – ответила она с улыбкой.
– Из-за всего этого я чуть не забыл про праздники, – сказал я, запоздало жалея, что не купил Селестии хороший подарок на деньги Оливии, что-нибудь большое в маленькой коробочке.
– Не говори глупостей, – сказала она. – Ты цел. И невредим.
Она знала, что это не вполне правда. Мне было стыдно вспоминать Сочельник, но я стыдился не жестокости, а своих отчаянных признаний, когда она не давала мне спать, чтобы спасти мою жизнь. Когда я рассказал ей про грушу, она утешила меня гимном, тем же, что она спела для Оливии. Я забыл силу ее голоса, как он соскребал с тебя все, чтобы потом начистить до блеска. Я вспомнил о Давине и ее способах возрождать мужчин. Что Селестия подумает, если узнает, что я, готовясь к приезду домой, разбил нежное женское сердце? За чужую боль приходится платить. Но это Селестия, наверное, и так знает.
– Знаешь, что я хочу на Рождество? Два моих передних зуба. Но на самом деле только нижний.
Она вывернулась и подошла к комоду. На ней была комбинация, которая делала ее похожей на девственницу. Впервые я увидел ее в белом белье в день нашей свадьбы, а в последний раз – ночью, когда нашу дверь выбили. На ее комоде стояла шкатулка – точная копия того же комода. Она открыла шкатулку, достала оттуда маленькую коробочку и передала ее мне. Я потряс коробочку и был награжден глухим стуком осколка потерянной кости.
– Помнишь ту ночь? Я там для тебя изображал из себя Супермена.
– Ты подскочил как раз вовремя. Не подскочил – подлетел.
– Надеюсь, это не выглядело глупо. Я знаю, что ты независимая женщина и все такое, у тебя есть папины деньги, свои деньги. Но мне нравилось чувство, что я могу тебя спасти. Когда я гнался за тем парнем по улице, я был героем. Даже когда он выбил мне зуб изо рта.
– Он мог тебя убить, – сказала она. – Я и не думала об этом, пока ты его не догнал.
– Мог бы, но не убил. Нет смысла волноваться из-за того, что не случилось, – я взял ее за руку. – Меня не волнует даже то, что случилось. Это новый день. Новое начало.
Не переодеваясь, мы приготовили поздний завтрак. Я предложил сделать рыбные котлеты, а она занялась кукурузной кашей. Она перемешивала еду на сковородке, а на ее пальце мерцал темный и жгучий рубин. Зазвонил телефон, Селестия взяла трубку и сказала «Мои поздравления», и фраза прозвучала как название фирмы. Стоя рядом с ней, я услышал, что она говорит с родителями. Мистер и миссис Давенпорт, сумасшедший гениальный папа и школьная учительница мама, которые жили в безопасности своего дома с призраками. Я скучал по ним, по надежности и удобству их жизни. Я протянул руку, надеясь, что она передаст мне телефон, но она помотала головой, беззвучно произнеся Шшш.
– Мы идем к ним на ужин? – спросил я, когда она повесила трубку.
– Мы сейчас немного в ссоре, – сказала она. – Кроме того, я пока не готова это афишировать.
– Рождество – мой любимый праздник, – сказал я, вспоминая. – Как только у меня вылезли зубы, Рой-старший всегда нарезал нам яблоко и мы ели его на двоих. Когда он был маленький, ему под елку клали только одно яблоко. Он не знал, что другим детям дарят игрушечные машинки, школьную форму, все такое. Он радовался тому, что получал – одно яблоко, которое можно съесть целиком.
– Ты мне никогда об этом не рассказывал, – сказала Селестия.
– Наверное, не хотел, чтобы ты нас жалела, потому что на самом деле это одно из моих самых светлых воспоминаний. Когда мы поженились, в Рождество я сбегал один сюда, чтобы съесть свое яблоко.
Она посмотрела на меня так, как смотрят, когда вдруг осознают что-то.
– Ты бы мог мне рассказать. Я совсем не такая, какой ты меня считаешь.
– Джорджия, – сказал я. – Теперь я это знаю. Не грусти. Все было так давно. Я ошибался. Ты ошибалась. Все хорошо. Никто никого ни в чем не винит.
Мне показалось, она все еще думала об этом, когда открыла духовку и достала противень с тостами, которые приготовила так же, как когда-то делала Оливия: мягкие внизу, хрустящие сверху, с пятью капельками масла. Она поднесла ко мне противень с хлебом, чтобы я оценил. Ее лицо говорило: Я стараюсь. Я очень стараюсь.
Я покопался в холодильнике и нашел там большое красное яблоко, какие обычно дарят учителям. Нож, который я вынул из подставки, был маленьким, но острым. Я отрезал толстый кусок, передал его Селестии и отрезал еще один для себя.
– Счастливого Рождества.
Она подняла ломтик вверх:
– С праздником. Bon appétit.
В эту секунду впервые все снова стало как надо, и истинное воссоединение впервые показалось возможным.
Вкус яблока, сладость, за которой гнался укол кислинки, напомнил мне о Рое-старшем. Я подумал, что он проводит Рождество в одиночестве. Уиклифф празднует с дочерьми и внуками, а больше Рой-старший ни с кем особенно и не общался.
– Селестия, – сказал я. – Я знаю, я сказал, что мы не будем зацикливаться на прошлом. Но мне надо поговорить кое о чем еще.
Селестия кивнула, жуя яблоко, но глаза у нее были испуганные.
– Я не хочу ссориться, – сказал я. – Клянусь, не хочу. Это не касается Андре, это не касается детей, которых у нас нет. Это касается моей матери.
Она кивнула и накрыла мою руку липкой от яблочного сока ладонью. Я сделал вдох.
– Селестия, Рой-старший сказал мне, что ты рассказала Оливии про Уолтера. Он сказал, это ее убило. Реально убило. Он сказал, что ей становилось лучше, но, когда ты рассказала ей про Уолтера, она сдалась. Перестала видеть в этом смысл.
– Нет, – сказала она, когда я убрал свою руку из-под ее. – Нет, нет, все было не так.
– А как это было? – я пообещал ей, что не буду на нее злиться, но, возможно, это было не так. Яблоко у меня во рту было на вкус как грязь.
– Я к ней поехала уже ближе к концу. Она не уходила легко, Рой. Было плохо. Медсестра из хосписа попыталась, но Оливия отказывалась принимать обезболивающие – думала, что это убьет ее быстрее, а она пыталась жить для тебя. Когда я приехала, ее легкие были настолько забиты раком, что я слышала, как у нее что-то клокочет в груди, как когда выдуваешь трубочкой пузырьки в молоке. Она боролась отчаянно, но выиграть не могла. Кончики пальцев у нее уже синели и губы тоже. Я попросила твоего отца выйти и все ей рассказала.
– Зачем? Зачем ты это сделала? Она и дня не прожила.
Оливия умерла в одиночестве, когда Рой-старший вышел в магазин, чтобы купить ей немного яблочного пюре. Я ее упустил, говорил он мне. Я вернулся, а ее уже нет. Мама такого не заслужила.
– Нет, – она покачала головой. – Ты меня во многом можешь обвинять, но не в этом. Когда я ей рассказала, она покачала головой, подняв глаза к потолку. «Бог, конечно, шутник. Послал Отаниеля на помощь». Твой папа думает, что она сдалась, но все было не так. Когда она поняла, что ты не один, она, наконец, отпустила, – Селестия скрестила на груди руки, будто успокаивала себя. – Я знаю, ты сказал никому не говорить, но если бы ты был там.
Теперь настала моя очередь становиться в ту же позу, скрестив руки, сжимая свое тело по бокам.
– Я не виноват, что меня там не было. Я бы был с ней, если бы меня отпустили.
Мы сидели за столом, не в силах утешить друг друга, она вспоминала, как оказалась свидетелем маминой смерти, а я страдал потому, что меня лишили этого опыта.
Она первой взяла себя в руки, взяла со стола яблоко, отрезала еще один кусок для себя и другой для меня.
– Ешь, – сказала она.
День сменил вечер, как это всегда бывает, и каждый вечер обещал мне новый день. В этом я находил утешение последние несколько плохих лет. Когда Селестия пошла в душ, я позвонил Рою-старшему и услышал тоску, с какой он произнес нашу общую фамилию.
– Все хорошо, пап?
– Да, Рой, все хорошо. Небольшое несварение. Сестра Франклин принесла мне еду, и я съел слишком много, может, слишком быстро. Она, конечно, не так готовит, как твоя мама, но не так уж и плохо.
– Это нормально, что тебе это нравится, пап. Давай, действуй.
Он засмеялся, но каким-то не своим смехом.
– Пытаешься поженить меня и сбыть с рук, чтобы тебе не надо было приезжать домой и заботиться обо мне?