ло еще далеко. Ясмин надеялась, что Гарриет скоро получит награду и не придется до последнего торчать в ресторане.
Тебе стоит попросить мать, чтобы она рассказала ее тебе снова.
Почему? Уж не намекает ли Гарриет, что знает о Ма нечто, о чем неизвестно Ясмин? Вернувшись в Таттон-Хилл наутро после салона, Ма заявила, что вечер был «очень успешным», но была не в духе и не находила себе места. В выходные она поставила на тротуаре раскладной столик и разложила на нем вещи, которые, по ее утверждению, «лишали ее кислорода» – выражение, которое она явно зачем-то подхватила из вторых рук, словно очередную подержанную вещицу из тех, что скупала в благотворительных магазинах. На столе оказались мороженица, хлебопечка, три полупустых набора для вышивания, несколько клубков фиолетовой мохеровой шерсти, ящик кафельной плитки, предназначавшейся для туалета на первом этаже, рейка с прожекторами и сорок три предмета из синего сервиза Denby из снятой с производства линейки.
Она поругалась с Бабой, когда тот унес посуду в гараж и запретил ей превращать их тупичок в базар. Поругалась с их ближайшим соседом мистером Хартли. А еще с Арифом из-за того, что тот мешался под ногами, – преступление, в котором его никогда прежде не обвиняли.
Скорее всего, в гостях у Гарриет Ма чувствовала себя неуютно, хотя ей и понравилось быть в центре внимания. Возможно, в глубине души она понимала, что ее изучают, словно дикарку из человеческого зоопарка, словно какой-то антропологический образец.
– Это стол Гарриет Сэнгстер?
Ясмин сказала, что да. Мужчина был одет в джинсы и рубашку цвета хаки с короткими рукавами. Четыре верхние пуговицы были расстегнуты, частично открывая молочно-белую грудь под морщинистой шеей. В комнате, полной людей в вечерних туалетах, его прикид – полная противоположность дресс-кода в стиле кэжуал – говорил сам за себя.
– Передайте ей, что подходил Дэвид Кэвендиш, – попросил он, но вместо того, чтобы уйти, взял ложку и, не садясь, погрузил ее в нетронутую «Павлову» Гарриет.
– Ладно, – сказала Ясмин.
– Не знаю, зачем я вообще хожу на эти жуткие мероприятия. – На его нижней губе остались сливки. – Вечная подружка невесты и никогда – долбаная победительница.
– За что вас номинировали?
– Роман. – Мужчина уселся на стул Гарриет. – «Птичья симфония», – добавил он и украдкой покосился на Ясмин, чтобы понять, не знакомо ли ей, случаем, название. Он вытер пальцем ободок тарелки, собрав сливки и капли маракуйи. – Все равно моих книг никто не покупает.
– Мне очень жаль, – сказала Ясмин. – Но вы попали в короткий список, а это уже хорошо. Возможно, вы победите.
Он вытер пальцы о скатерть.
– Исключено. Взгляните на меня. Белый. Мужчина. Гетеросексуал. Абсолютно никаких шансов.
– Но это же ужасно! Я уверена, что всё устроено совсем не так!
– Официально – нет. – Его тон предполагал, что ему есть что добавить, но он оставит свое мнение при себе. – Ну а вы чем занимаетесь?
– Я врач.
– О, настоящая работа! А какой вы врач?
– Пока стажируюсь. В настоящий момент – в гериатрии.
Дэвид Кэвендиш наморщил нос, словно уловив царивший в отделении запах мочи, смерти и дезинфицирующего средства.
– Не хотел бы быть на вашем месте. – На его лице отразилось легкое отвращение, но он слегка приободрился. По крайней мере, этим вечером ему посчастливилось найти единственного человека в зале, чьему жизненному уделу невозможно было позавидовать. Он встал. – Передайте Гарриет… – Он умолк на полуслове. – Хотя нет, пожалуй, ничего не передавайте.
В черном кебе по пути домой Ясмин сказала:
– Вас кто-то искал. Кажется, Дэвид Кэвендиш?
– Дорогой Дэвид! Как он сегодня вечером? Несчастен? – Гарриет сидела на заднем сиденье рядом с Джо, и Ясмин, сидевшая напротив, слегка ревновала, словно Гарриет украла ее место.
– Он казался немного… Сказал, что ему не дадут приз за книгу, потому что он…
– Белый буржуй, у которого есть член?
– Да, что-то вроде того.
Гарриет рассмеялась.
– О да, они новое притесняемое меньшинство – мужчины, угнетаемые своими многовековыми привилегиями. На самом деле проблема Дэвида в том – и я не устану это повторять, – что роман как художественная форма устарел. Он работает в вымирающем жанре. Роман мертв.
– Неужели? – Для Ясмин это было неожиданностью.
Но внимание Гарриет уже обратилось на Джо. Она положила ладонь ему на колено.
– Дорогуша, ты в последнее время не ощущаешь себя угнетаемым?
– А как же, ведь я, хм, белый и все такое.
Гарриет похлопала его по ноге.
– Послушайте, дорогуши, вам нужно определиться с датой. Пожалуй, май будет гораздо лучше марта. Или июнь? Июнь еще лучше. Раз мы решили расположиться в саду, разница будет огромная. В марте бывает отвратительная погода.
Джо взглянул на Ясмин:
– А ты как считаешь?
– Давай подумаем.
– Твоя мать за, – сказала Гарриет.
– Не ей выходить замуж, – ответила Ясмин резче, чем намеревалась.
Гарриет зевнула и посмотрела в окно:
– Я лишь пытаюсь помочь.
– Мы знаем, – сказал Джо, – и мы тебе очень благодарны.
– Надеюсь, я была доброжелательна. Надеюсь, я была гостеприимна.
– О, конечно, – сказала Ясмин. Гарриет действительно была исключительно добра к ней и ее семье. – Лучше май или июнь. Однозначно.
Она подождала, пока они лягут в постель.
– Ниам сегодня сказала кое-что странное. – Было почти ровно полночь. Почти начало нового дня.
– М-м-м, – откликнулся он, перекинув через нее руку. – Что она сказала?
– По ее словам, ты переспал с ее подругой. Недавно.
– Вот это да, – сказал он. – Ниам? Это рыжая медсестра? Которая тебе не нравится? Та, что вечно тебя достает.
– Да, – ответила Ясмин, – она самая.
Миссис Антонова
На отделение снизошел глубокий покой. Шторма мытья, одевания, гигиенических процедур, обходов консультантов, приема лекарств, тележек с едой, физиотерапии, эрготерапии, бинго, скребла и причесывания утихли, сменившись зловещим штилем. Ясмин огляделась. Бельевая тележка была почти пуста, всего несколько белых простыней и наволочек вяло свисали с проволочных полок. За открытой дверью на склад виднелась накренившаяся башня из портативных унитазов, кое-как сваленные в кучу подъемники и груда стоек для капельниц. Перед аптечным шкафчиком лежали похожие на мешки песка желтые мешки с грязным постельным бельем. Ни движения.
Часы посещения часто были такими. Ясмин на цыпочках кралась мимо тел, закрытых глаз, открытых ртов, рядов рук, вцепившихся в простыни, словно трупное окоченение уже наступило. Возле одной из коек Ясмин замешкалась, борясь с порывом потыкать и пощупать. Незачем ходить и проверять, все ли пациенты по-прежнему дышат, нарушая их покой. Это всего лишь переутомление. Старость, болезнь и самое обыкновенное утомление, поскольку мытье и одевание начинаются в ночное дежурство, в полшестого утра. Может, и хорошо, когда в часы посещения пациентов никто не навещает: так они могут хоть немного выспаться.
Что-то шевельнулось. Ясмин обернулась и увидела пытающуюся сесть в постели миссис Антонову.
– Давайте я вам помогу. – Ясмин поспешила к ее койке и, положив ладони на ее спину, ощутила под хлопковой ночнушкой с начесом ее хрупкие ребра.
– Спасибо, тыковка. – Девяностошестилетняя миссис Антонова называла тыковками всех, от уборщиков до консультантов. За последние три месяца она трижды попадала в больницу, на сей раз – после того, как упала у себя дома. – Если не сложно, сделай мне еще одно одолжение: возьми одну из этих подушек, прижми к моему лицу и не отпускай, пока не убедишься на все сто.
– Мне очень жаль, что вы не в духе, – ответила Ясмин. – Если вы настолько подавлены, могу прописать вам антидепрессанты.
– Не сомневаюсь, тыковка. Но я не в депрессии.
Ясмин села на койку и взяла миссис Антонову за запястье. Пульс был слегка нитевидным, но для пациентки с хронической предсердной фибрилляцией и аритмией в этом не было ничего необычного.
– Нет у меня депрессии, мне скучно, – продолжала миссис Антонова. – Меня окружает… – Она огляделась по сторонам, и, несмотря на ее задравшуюся ночнушку и съехавший набок парик, Ясмин поразила ее царственная манера держаться. – Вот это!
– Миссис Антонова, – сказала Ясмин, – вы не против, если я немного с вами посижу?
– Называй меня Златой. – С момента своего последнего поступления миссис Антонова выглядела неимоверно тщедушной. Невозможно было представить, что ей хватило сил толкать тележку, которой она в знак протеста подперла дверную ручку телевизионной комнаты в свое предыдущее пребывание. Но ее голос по-прежнему был полон озорства, и она, подмигнув Ясмин, спросила: – Проблемы с муж-чиной?
– О нет, – ответила Ясмин, гадая, как миссис Антонова это поняла. Неужели всё настолько очевидно? – Просто подумала, что мы можем составить друг другу компанию.
Вчерашний торжественный ужин прошел кошмарно. Ясмин так нервничала, что каждая минута казалась ей пыткой. Потом она поговорила с Джо о том, что рассказала ей Ниам, и… Ну, они оставили это позади. Все разрешилось. Разговор был не из приятных, но ей никогда больше не придется возвращаться к этой теме.
Миссис Антонова потянула себя за парик, отчего он еще больше съехал набок. Густые блестящие локоны баклажанового цвета резко контрастировали с сухой и тонкой как бумага кожей.
– Проблемы с мужчиной! Меня не проведешь. Недаром я пять раз замужем была.
– Пять раз! – ахнула Ясмин. Во время своего предыдущего пребывания миссис Антонова рассказала ей о трех мужьях: стоматологе-уругвайце, который оказался гомосексуалистом; скрипаче-израильтянине, который провел два года в Треблинке, а через три дня после медового месяца на Галилейском море, покончил с собой, бросившись под поезд (рейс в девять сорок пять вечера в Ход-ха-Шарон) на центральной станции Тель-Авива Савидор Мерказ; и чиновнике из Бекслихита, который – миссис Антонова показала это, неопределенно взмахнув рукой, – не стоил того, чтобы о нем говорить.