…Чем глубже он погружается в свою самость, в свои самости, чем скрупулезнее себя исследует, чем более доскональному анализу подвергает свое «я», тем больше приходит к выводу, к полному осознанию, что единственной уместной и подобающей темой для романиста – любого романиста – является он сам. Более того, это единственное, о чем можно писать честно.
– Х…ня! – Рания стояла прямо у нее за спиной. – Простите, миссис Горами, случайно вырвалось. Единственная подобающая тема для романиста – это он сам? Ну да, мы же не хотим, чтобы романисты испытывали интерес к миру. Или, боже упаси, что-нибудь выдумывали! Кто этот идиот?
Ясмин выключила радио:
– Мне нужно проветриться. Пойдем в парк.
Они шагали по широкой центральной аллее, засаженной раскидистыми буками с куполообразными кронами. Сквозь темно-зеленую листву пробивались оранжево-золотые блики. Под ногами хрустели буковые орешки. С самого выхода из дома девушки не перемолвились почти ни словом, но Рания взяла Ясмин под локоть, и Ясмин не отняла руки. Когда они дошли до Таттон-Хилл, Рания предложила посидеть в кафе. Ясмин подняла взгляд на серые каменные стены и архитравы из песчаника, поблескивающие на фоне ясного голубого неба.
– Погода слишком хорошая. Давай останемся на свежем воздухе.
– Как насчет игровой площадки? – спросила Рания. – Смотри, там никого.
Повернув налево, они направились вниз по дальнему склону к пиратскому кораблю, веревочным переходам и оранжевым канатным сеткам-лазалкам. У подножия холма коротенький воскресный поезд из четырех вагонов, тащившийся по рельсам, приостановился, дожидаясь, пока три светоотражающих жилета перейдут рельсы и подадут сигнал, что путь свободен. С чьего-то заднего двора лениво вился дымок костра. По траве скакала ворона.
На запертых на висячий замок воротах висело объявление: «Игровая площадка закрыта на ремонт».
– Сюда, – позвала Рания. – Мы пролезем.
– Но туда нельзя. – Однако она протиснулась в дыру в заборе следом за Ранией. Вон там, за стеной из покрышек, она впервые поцеловала Руперта Гази.
Рания сунула голову в огромную бетонную водосточную трубу, покрытую граффити.
– Мочой воняет.
– На качели, – предложила Ясмин.
– Наперегонки! – крикнула Рания.
Качели были непомерно огромные, так что, ухнув вниз, вы впечатывались в прорезиненную площадку, а взлетев, ударялись пахом о металлическую ручку. Но если приноровиться и уравновешивать друг друга, можно было спокойно качаться вверх-вниз, не стукаясь и не ушибаясь.
– Блин, больно, – сказала Рания, тяжело приземлившись.
Она с силой оттолкнулась, и Ясмин подбросило вверх.
– Рания! Нет! – завопила Ясмин, едва не свалившись с качелей.
– Ты в порядке?
– Да. Просто будь поосторожнее.
– Нет. В смысле ты в порядке?
Ясмин кивнула.
– Можешь сказать мне, чтобы я не лезла не в свое дело.
– Если честно, мне не хочется это обсуждать.
– Все нормально. Поговорим о чем-нибудь другом.
Но они не стали ни о чем говорить, и вскоре Рания по давней детской привычке закрыла глаза. Если закрыть глаза на качелях, то взмывая ввысь и падая вниз, чувствуешь, что летишь, и желудок слегка отстает, но в конце концов становится на место.
Ясмин запрокинула голову. В небесной синеве плыло одинокое белое облако. Оно выглядело таким далеким, но, когда она воспаряла в высоту, казалось, будто до него рукой подать. За этой стеной из покрышек Ясмин в пятнадцать лет поцеловала семнадцатилетнего Руперта Гази. Он носил тесные джинсы Diesel, водил мопед, а иногда – машину своей мамы, хотя права у него были только ученические, и на вкус был как лакрица и окурки. «Руперт, Руперт, Руперт», – писала она в тетради по биологии и вымарывала его имя, пока кончик ручки не дырявил страницу.
У него дома они снова поцеловались, – очень много слюны, очень много зубов, – Руперт позвал ее подняться с ним наверх, и она собиралась согласиться, хотя он запустил язык ей в ухо. Но потом заявились Ариф с младшим братом Руперта и все испортили. Ночью, в постели, Ясмин гладила себя между ног и просунула пальцы внутрь, воображая, что это он. Посасывая уголок одеяла, повернувшись сначала на бок, а потом на живот, она ласкала и гладила себя, пока не напряглась всем телом, а потом стала очень мягкой.
В школе он почти не обращал на Ясмин внимания, но она не обижалась. Как-никак, она была младше на два года и не считалась крутой даже среди одноклассников. Еще через несколько недель, когда она, одетая в школьную форму, шла домой от автобусной остановки, Руперт притормозил рядом на мопеде. Она уже почти дошла до Бичвуд-Драйв, так что ему не было никакого смысла предлагать ее подвезти. Перекидывая ногу через сиденье и кладя руки на его бомбер, она знала, что они поедут к нему. И молилась, чтобы на этот раз Ариф им не помешал.
– Совсем забыла, насколько это здорово, – сказала Рания, не открывая глаз. – Прямо как транс.
Ясмин закрыла глаза.
В кухне он поцеловал ее, не вынимая жвачку. Ясмин пошла за ним вверх по лестнице в его спальню – незаправленная кровать, задернутые занавески. На пороге нерешительно замялась. Он протянул руку: «Тебя целый день, что ли, ждать?» Он взял ее за руку, притянул в комнату, поцеловал и пропихнул свою жвачку ей в рот. Она попыталась отстраниться, чувствовала, что задыхается, не могла вдохнуть, чуть не проглотила жвачку. Не отрываясь от ее рта, он застонал, его ладонь оказалась у нее под юбкой, под колготками. Она оттолкнула его, попыталась отвернуться, но Руперт крепко прижимал ее к стене. Он закряхтел, силой просунул пальцы между ее ног, протолкнул один палец внутрь и наконец оторвался от ее губ. «Ты об этом мечтала, – сказал он. – Хватит ломаться».
Ясмин пнула его по лодыжке. «Фригидная сука!» – крикнул он ей вслед, когда она бежала вниз по лестнице.
Где-то в вышине небо разорвал самолет. Ясмин не открывала глаза. Может быть, так и есть. Может быть, она фригидная.
В следующий раз она поцеловалась с мальчиком только через два года. Ин был ее первым парнем. Руперт не считался. В выпускном классе Ин стал садиться рядом с ней. Они ни разу не ходили на свидания, но пошел слух, позже ставший правдой, что Ясмин и Ин встречаются. Их, двух зубрил-иностранцев (хотя оба были англичанами), толкнули в объятия друг друга, и они приняли свою судьбу. В обеденный перерыв они поцеловались по пути в закусочную, в которую отправились, потому что туда ходили все старшеклассники. К счастью, у Ина был ужасный синусит, и он не мог надолго присасываться ртом к ее губам, ему приходилось прерываться, чтобы набрать воздуха.
Ин спешил сесть рядом с ней на протяжении триместра, и Ясмин пришлось признаться себе в своих подозрениях. Он хотел у нее списывать. Она была не против, но постаралась как можно мягче донести до него, что на экзаменах этот номер не пройдет. Ин вцепился в свой ранец, который носил спереди, словно сумку кенгуру, и, насупившись, заявил Ясмин, что «Ин» значит «умный», а она слишком глупа, чтобы это знать. Ясмин поступила в медицинский, а Ин отправился в какой-то колледж пересдавать выпускные.
Насколько она помнила, она никогда не испытывала к нему ни малейшего сексуального влечения. А как насчет Кашифа – ее второго парня и первого любовника? Была ли она фригидна с Кашифом?
– Эй! – окликнула ее Рания. – Ты что, заснула? Ясмин! Проснись!
Стена из покрышек на самом деле была кирпичной, с торчавшими кусками шин, заменявшими опоры для ног и поручни. Несмотря на туфли на танкетке, Рания взобралась на нее быстрее Ясмин. Место, где они сидели, было самой высокой точкой на детской площадке. Вдали виднелся городской силуэт лондонских небоскребов, отчетливо отпечатанный на постепенно выцветающем холсте: раскрашенный оружейно-серыми чернилами «Осколок», «Корнишон», «Рация», отливающая багрянцем и синевой «Сыротерка». Ниже по склону, за железнодорожными путями, стояли одноэтажные коттеджи красного кирпича, где тлел костер, малоэтажный жилой комплекс и ряд магазинов, где Ясмин однажды столкнулась с Люси и Арифом – казалось, с тех пор прошла целая вечность.
– Я только что взялась за новое интересное дело, – сказала Рания. – Женщину выставили из школы, где учится ее сын, за то, что на ней был никаб. Она пришла на родительское собрание, и учительница велела ей уйти. Женщина подала в суд за дискриминацию, и, мне кажется, мы победим.
– Думаешь? Наверное, для школы это вопрос безопасности. Должны же они знать, кто находится в здании, а если ее лицо скрыто покрывалом, пусть и с вырезанной для глаз полоской…
– Она его подняла. – Рания покачала головой, на которой был тюрбаном повязан закрывающий волосы леопардовый платок. В рваных черных джинсах, шелковой блузке и кожаной косухе она выглядела, словно хрупкая мусульманочка из «Ангелов ада», излучающая гламур пятидесятых. Рания всегда одевалась с характером. – На входе она подняла никаб для охранника у ворот, и он не стал к ней цепляться. Так что дело не в безопасности.
– Ну, скорее всего, такова школьная политика. – Ясмин по выходным носила джинсы-бойфренды и джемперы, а на работу ходила в застегивающихся на пуговицы платьях с воротником или в сорочках с коротким рукавом. У нее было несколько дорогих жакетов. Обычно Ясмин предпочитала пастельные тона. Хотя это едва ли можно было назвать предпочтением. Она не знала, какие цвета ей идут, поэтому безопаснее было избегать слишком смелых оттенков. Одежда Рании говорила «Это я!», а одежда Ясмин – «Понятия не имею, кто я».
– Нет. Не было никакой политики. Она попросила показать ей соответствующую инструкцию, но у них таковой не оказалось. Вдобавок директор потом открытым текстом написал ей, что такой политики у них не существует, потому что раньше в ней не было необходимости, но теперь они ее введут. Если это не дискриминация, то я не знаю что.
– Ладно, – сказала Ясмин. Спорить с Ранией было бессмысленно: ей вечно надо было выиграть. – Над чем еще ты работаешь?