– Обхохочешься! Но, если честно, похоже, что Гарриет относится к твоей маме, как к домашней зверушке.
– Вот и я о том же! Рада, что не мне одной так кажется.
– Или как к прислуге, – добавила Рания. – Ну ты понимаешь, суп и прочее.
– О нет! Ничего подобного. Хотя Розалита иногда смотрит на Ма с большим подозрением, словно та пытается отнять у нее работу.
– Ладно, но это определенно ориентализм. Это унизительный патернализм. – Рания прервалась, чтобы завершить восстановление нефритово-зеленых стрелок вокруг глаз. – Подобная экзотификация неотделимо связана с обесцениванием, потенциально мизогинистична и недалеко отстоит от расизма.
– Гарриет не настолько ужасна!
– Возможно, – без особого убеждения сказала Рания. – Дадим ей кредит доверия. Но самое меньшее, что можно сказать, так это то, что она очуждает твою маму.
– Хорошо. Согласна. Но все-таки нельзя не признать, что у меня и правда очень своеобразная мама. Иногда кажется, что она не то что из другой культуры, а с другой планеты.
– Жестко! Но давай закажем. Умираю от голода.
– Я тоже. – Ясмин поискала глазами официанта. Ресторан, полупустой к моменту их прихода, наполнился посетителями. Несколько рождественских корпоративов, рождественские хлопушки рядом с каждым набором приборов. Когда мимо проходил официант, блюда с ассорти шашлыков на шампурах и рисом проплывали в дразнящей близости от их стола.
– Давай закажем кучу всего и поделимся, – предложила Рания.
– Этот кузу тандыр – просто объедение! – Рания отложила вилку, с трудом оторвавшись от запеченной баранины с рисом. – А теперь расскажи про Арифа. Как он? Ваш отец еще не остыл?
– Остыл? Если бы! Понятия не имею, что делать, как все исправить.
– Разве это твоя забота?
– Больше об этом думать некому.
– А что Ариф?
– Ребенок родится в середине января, а он до сих пор без работы. Теперь он, видите ли, желает работать на телевидении. Таков его гениальный план.
– Хочет стать актером? Ну, сейчас вроде появилось больше ролей для азиатов и других меньшинств, но…
– Не актером. Продюсером и режиссером.
– Ох, пусть даже не мечтает. Это только для белых.
– С чего ты взяла?
– Ясмин, я не только иммиграционный адвокат, я также специализируюсь на проблемах дискриминации.
– А я не только врач, я также специализируюсь на семейных проблемах.
– Нет худа без добра, – сказала Рания. – Если все до такой степени плохо, значит, нечему пойти наперекосяк. Можно поинтересоваться, как у тебя дела с Джо?
– Конечно можно, – сказала Ясмин. – Прости, что взъелась на тебя, когда…
– Забудь. Честное слово. Я вот уже забыла. То есть забыла бы, если бы ты перестала напоминать! Каково ночевать у Джо, когда в доме твоя мама?
– Нормально. Я думала, будет неловко… Ну, то есть первые несколько ночей я делала вид, что ухожу в гостевую спальню. Чтобы не… ну ты понимаешь.
– Не проявлять неуважение.
– Но ей, похоже, все равно.
– Ну а как у тебя с Джо?
Что же ответить? Ясмин подняла взгляд на беззастенчиво голые светильники с оранжевыми лампами накаливания. Что бы сказала Рания, расскажи она ей про Пеппердайна?
– Хорошо. Знаю, ты считаешь, что я сошла с ума, раз его простила, но…
– Буду с тобой полностью откровенна, – перебила Рания. – Сначала я и правда решила, что ты спятила. Но я много думала и поняла, что была не права. – В обрамлении блестящих зеленых стрелок ее янтарные глаза были особенно прекрасны. Рания всегда одевалась скромно, но иногда Ясмин казалось, что если бы она сняла хиджаб и побольше оголилась, то выглядела бы менее соблазнительной. – Во-первых, ты его любишь. А он любит тебя. И если судить людей только по их худшим поступкам, о которых они, возможно, жалеют больше всего на свете, то каждый заслуживает пожизненного приговора. Это противоречит всему, во что я верю и ради чего работаю. Всем нужно давать второй шанс.
– Спасибо.
– Пожалуйста.
– Можешь еще раз повторить, что была не права? Приятно было это услышать.
– Не наглей, – ответила Рания.
Свобода
Это случилось снова.
Войдя в его кабинет, Ясмин закрыла за собой дверь. В ту же секунду она поняла. И отказалась понимать.
Я тут, только чтобы обсудить пациента.
Пеппердайн поднялся. Он понял то же, что и она.
В кабинете было безумно жарко, хотя он открыл малую часть окна, которая не была наглухо запечатана. Кожа над его верхней губой блестела от пота. Губы не были ни слишком полными, ни слишком тонкими.
«Я вызвал водопроводчика, – сказал он, беспомощно разведя руками. – Радиатор непреклонен».
Он вышел из-за стола, и она сказала себе, что в этом нет ничего необычного.
Ясмин рассказала ему о пациенте, и он выслушал ее, сложив руки на груди и глядя на нее голодным взглядом.
«Да, – сказал он. – Я согласен с твоим планом лечения».
Она помолчала.
«Что-нибудь еще?» – Он приблизился.
С той ночи, проведенной в одной постели, они не избегали друг друга, но и не встречались глазами. Оба вели себя профессионально и невозмутимо.
Она покачала головой.
Он подошел к двери и повернул замок.
Когда он попытался ее поцеловать, она отстранилась:
«Подожди. Я действительно хочу кое о чем тебя спросить».
«Ладно, – сказал он. – Спрашивай».
Она снова покачала головой.
«Через полчаса у меня встреча, – сказал он. – Добираться на нее десять минут».
По ее затылку пошли мурашки от волнения, пота или страха.
Нет, не от страха. В это мгновение, которое она держала в своих руках, Ясмин была бесстрашна. Она скинула туфли и запустила руки под платье, чтобы снять колготки. Он потянулся к ней, но она остановила его взглядом.
В это мгновение она всесильна. Она контролирует всё. Ясмин быстро снимает платье. Она ощущает запах своего тела: пот, увлажнивший подмышки, кондиционер, которым она воспользовалась утром, мускусный аромат промежности, масло какао на небритых ногах. Она становится перед ним в неподходящих друг к другу бюстгальтере и трусах – это доказательство. Она предлагает их вниманию судьи и присяжных в подтверждение непредумышленности преступления.
Пеппердайн бессознательно облизывает губы, и ей становится почти смешно. Его плечи поднимаются и опускаются, дыхание становится медленным и глубоким. Они стоят поодаль друг от друга, не ближе, чем на расстоянии человеческого тела, но она чувствует, что ритм ее дыхания подстраивается под его. Жесткий, беспощадный свет превращает его глаза в темные воронки. Ее лобок ноет. Он увидит ее голой. Каждое несовершенство. У Ясмин их много, и она не глядя знает, что на ее мягком животе остался след от резинки.
Она не контролирует ничего, даже себя саму.
«Сними их», – хрипло говорит он. И расстегивает ремень.
Она снимает бюстгальтер, стягивает трусы и стыдится того, насколько они мокрые. Никогда еще она не стояла полностью обнаженной перед мужчиной под резким ярким верхним светом. Только сейчас ей стало ясно, сколько дальновидности и хитрости это потребовало. Как же жутко и чудесно стоять в этом безжалостном кабинете в конце долгого жаркого дежурства в отделении, с щетиной на ногах, обнаженной, беззащитной и таинственным образом неуязвимой, словно своим раздеванием она уберегла от опасности самую сокровенную и драгоценную часть себя.
«Теперь иди сюда», – говорит он, и она повинуется.
В следующий раз, когда это произошло, она поклялась, что он станет последним. Кому я это говорю? Могу ли я сказать себе что-то, что уже знаю? Неужели здесь две меня: одна – полностью осведомленная, другая – совершенно невинная?
Она увидела его, когда шла через стоянку по пути на станцию. Когда он сел в автомобиль, не взглянув в ее сторону, она почувствовала укол разочарования. Окно со стороны водителя медленно опустилось. Она на неверных ногах подошла к машине, а потом пассажирская дверца открылась, и внезапно, словно перенесшись по волшебству, она оказалась сидящей рядом с ним.
«Хочешь поговорить?»
«Нет, – ответила она. – А ты?»
Оба уставились вперед на первые дробины дождя, чиркавшие по лобовому стеклу.
Он повернул ключ зажигания, а она потянулась к ремню безопасности.
Когда они добираются до его дома, она не тратит время на вопросы, а он ни о чем не спрашивает, только просит принять ту или иную позу. Она знает, что это неправильно, что они поступают плохо, и до чего же приятно вести себя дурно без всяких оправданий и просто брать все, что хочешь. Она свободна. Порочна, испорченна, распутна. Ее спина изгибается, плечи вдавливаются в простыню. Кулаки сжимаются и разжимаются. Она запятнала себя, и самоунижение заставило ее открыться неистовым наслаждениям близости. Она дурна, а потому и свободна. Сознание меркнет, мир вертится, все переворачивается с ног на голову: свобода приводит к падению – такова правда. Он ложится на нее сверху, и она растворяется в своем теле, следующем своим собственным истинам.
Позже, сидя на заднем сиденье «приуса» по пути домой в Таттон-Хилл, к Бабе и импровизированному ужину, который они вместе съедят, притворяясь, будто все нормально, она в мыслях заново переживала предыдущий час. Воспоминания были настолько насыщенными, что втиснулись в единственную секунду, и настолько обширными, что заполнили собой вечность. Когда водитель «Убера» обернулся сказать ей, что пора выходить, она вздрогнула, а открывая садовую калитку, заметила исчезающее из окна лицо отца: он дожидался ее, свою послушную, целомудренную дочь. Закрыв за собой входную дверь, она на миг прислонилась к ней и закрыла глаза.
Шандор
Джо выпрямился во весь рост. Вставая, он сильно ударился голенями о скошенный край стола-паука.
– Слушайте, извините, но это… глупо. Пустая трата времени.
– Вы злитесь.
– Злюсь? Еще бы, черт возьми, я не злился.
– Понимаю. Вы можете просто побыть со своей злостью?