— Мало вам тарелок? — гневно воскликнул он, указывая на стол. — И разве ты не мог, бывая в замке, научиться, как прилично подавать вещь? Где ты нашел перстень?
— Он лежал у проволочной ограды, я его сразу узнал, я всегда любовался им на вашей руке, — робко проговорил мальчик, как бы извиняясь за свою оплошность.
— В самом деле? Очень лестно! — Гофмаршал насмешливо покачал головой. — Лен, дайте ему кусок торта и спросите, что ему еще надо.
Лен вынула из кармана ключ.
— Ты за ним пришел, да? — спросила она Габриеля. Он ответил утвердительно. — Больная пить хочет, а я заперла малиновый сироп.
— Глупости! В замке и без него полно прислуги. Этот мальчик мог бы прислать кого-нибудь, но он избалован и хочет участвовать во всем, что происходит в замке, и даже сегодня, хотя священник совсем недавно в моем присутствии строго запретил ему принимать какое-либо участие в развлечениях! Забыли вы это, Лен? Он должен готовиться, — пояснил он герцогине. — Сегодня утром мы решили, что через три недели он наконец поступит в семинарию — уже давно пора.
Лиана с удивлением посмотрела на ключницу. Так вот почему она сегодня все утро бесцельно бродила по кладовой, с трудом отличая тончайшие ткани от грубого полотна, а ведь Лен была авторитетом по части льняных изделий! В конце концов она потеряла связку ключей, чего с ней никогда не случалось! Хотя эта женщина казалась холодной и суровой и вроде бы безучастно относилась к мальчику, по крайней мере при других, Лиана давно поняла, что Лен боготворит ребенка… Теперь она стояла молча, с густо покрасневшим лицом. Для всех прочих это была женщина глубоко огорченная, рассерженная незаслуженным упреком, в глазах же Лианы это была мать, любящее сердце которой разрывалось в ожидании предстоящей разлуки. Герцогиня посмотрела на мальчика в лорнет.
— Вы хотите сделать из него миссионера? — спросила она священника, качая головой. — На мой взгляд, это занятие совершенно для него не подойдет.
Эти слова точно наэлектризовали Лиану: в первый раз слышала она, чтобы кто-то противоречил священнику и гофмаршалу, тем более особа, которая несколькими словами могла изменить судьбу человека. Все сидевшие за столом были или не расположены к ребенку, или просто равнодушны к его судьбе. Например, Майнау холодно смотрел на «трусливого мальчика», стоявшего, подобно осужденному, неподвижно, но было заметно, что земля как бы горела под его ногами! Молодая женщина собрала все свое мужество: разве герцогиня взывала не к ее женскому сердцу?
— У Габриеля уже есть миссия, ваше высочество, это миссия художника, — сказала она, глядя на герцогиню с явным смущением, но твердо. Взгляды всех обратились на нее, не произнесшую до сих пор ни слова. — Хотя его никто не обучал, он так смело и мастерски владеет карандашом, что это меня поражает. Я нашла в комнате Лео его рисунки, которые помогли бы ему блистательно выдержать всякое испытание, он непременно был бы принят в число учеников академии… В этой детской головке таится редкое творческое дарование, пламенное влечение к искусству, присущее только гению… Ваше высочество верно заметили, что он не годится для миссионерской деятельности, — для этого нужно внутреннее стремление, и лишь на этом должны быть сосредоточены вся энергия и все силы души, для которой не должно существовать другого идеала. Совершить над ним насилие было бы жестоко в отношении искусства.
Герцогиня с изумлением смотрела на нее.
— Вы совершенно не поняли меня, баронесса фон Майнау, — сказала она сдержанно. — Мое замечание было вызвано его вялостью и болезненным телосложением; что же касается его умственных способностей или его увлечений, то я решительно говорю: это совершенно ни при чем! Мне, право, жаль, что находятся женщины, не разделяющие мнения, что перед такой святою целью жизни всякая другая должна исчезнуть… Пусть вольнодумцы мужчины, приобретая научные познания, впадают в заблуждения в делах веры — довольно и этого прискорбного факта. Но мы, женщины, должны вдвойне стараться твердо противостоять этим бурям, свято хранить нашу веру и никогда не поддаваться искушению мудрствовать.
— Ваше высочество, это значит определить женщинам чересчур легкую задачу в жизни, и еще это значит шире отворять дверь суеверию, дверь в воображаемый мир духов, где властвует сатана, к чему женщины, к сожалению, и так очень склонны.
Послышался стук сдвинутого стула и смущенное покашливание, между тем как молодая женщина, только что говорившая так смело, сохраняла невозмутимое спокойствие. Напротив нее сидел ее муж, рука которого, лежавшая на столе, играла кофейной ложечкой. Наклонив голову, он исподлобья, ни на минуту не отрывая глаз, смотрел на покрасневшее лицо жены, обращенное к герцогине. Выговорив последние слова, она посмотрела в его сторону, глаза их встретились, и ее взгляд был так холоден, как будто Майнау был ей совершенно незнаком. Яркая краска залила его лицо, он швырнул на стол кофейную ложечку, что вызвало улыбку на прекрасном лице герцогини.
— А! Барон Майнау, это вас волнует? Какого вы мнения об этом? — спросила она его ласково-вкрадчивым голосом.
Его губы сложились в горькую улыбку.
— Вашему высочеству хорошо известно, что женщины, которые верят в колдунов и привидения, особенно притягательны, — произнес он свойственным ему небрежным тоном. — Женщина обворожительна в своей беспомощности и боязни, ее влечет, как ребенка, в наши покровительственные объятия, и тут возникает любовь. — Он помрачнел, а взгляд его устремился на жену. — Между тем как от мудрой Афины Паллады на нас веет ледяным холодом, и мы отворачиваемся от нее.
Неужели это была та женщина, которая в день свадьбы, бледная и расстроенная, подобно ангелу смерти, на ходу заглядывала в экипаж с невестой? Горделивое торжество сияло теперь на этом прекрасном лице, и это выражение делало ее необыкновенно привлекательной.
— А вы? — обратилась она к священнику, сидевшему напротив нее со сложенными на груди руками. При звуке ее голоса он точно пробудился от глубокой думы. Было похоже на то, что герцогиня собирала войска под свои знамена, готовясь выступить против молодой женщины, осмелившейся мыслить самостоятельно.
— Разве у вас нет оружия против антихриста в прекрасном женском образе? — спросила она почти шутливо.
— Ваше высочество, благоволите вспомнить, что я не охотник до таких прений за кофейным столом, — ответил он сурово. Он вдруг превратился во всемогущего духовника, который держал в повиновении эту высокорожденную душу. — Оставим пока все это и удовольствуемся тем, что баронесса Майнау, в сущности, не отрицает вмешательства невидимого мира в нашу реальную жизнь.
Он снова хотел прийти ей на помощь — ей стоило только утвердительно нагнуть голову, и борьба была бы окончена. Но в таком случае ей пришлось бы солгать и принять протянутую ей руку священника. Она никак не могла согласиться на это и уже второй раз за этот день отвергла ее.
— Вмешательство невидимого мира в действительность я, конечно, отрицаю, — сказала она слегка дрожащим голосом, при этом сидевшая рядом с ней фрейлина с шумом отодвинулась. — Я не верю в чудеса и небесные явления, хотя этому и учит нас церковь.
Зловещее глубокое молчание последовало за этими словами; герцогиня будто окаменела, ее глаза с беспокойством, почти со страхом, останавливались попеременно то на Майнау, то на его молодой жене. Он минуту назад сказал, что ему противны женщины самостоятельные, с холодным пытливым умом, но эта женщина не походила на щитоносную Афину — она скорее казалась по-детски наивным существом, которое, с сильно бьющимся сердцем, краснея и бледнея, высказывало свои убеждения нежным, мелодическим голосом.
Герцогиня не могла видеть выражения лица Майнау: он сидел к ней вполоборота, сохраняя то небрежное спокойствие и хладнокровие, в которое обыкновенно драпировался, так что казалось, что он вот-вот, равнодушно пожав плечами, насмешливо скажет: «Пусть ее себе говорит — какое мне до того дело?»
— Ваши воззрения так чужды истинно верующему христианину, баронесса, что я нахожу прения на эту тему не приличествующими ни времени, ни месту, хотя уверен, что победа осталась бы за мной, — нарушил священник эту томительную тишину своим глубоким, приятным, хотя и чересчур тихим голосом; он должен был ответить ей, так как она принудила его к этому. — Оставляя в стороне Священное Писание, позвольте напомнить вам изречение одного из великих писателей, который говорит устами своих мудрствующих героев: «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам».
— Это правда, но я имела в виду не таинственные силы природы. Большая часть людей до сих пор полагает, что в природе нет ничего непостижимого, над чем можно было бы задуматься, потому что они могут все видеть, слышать и понимать, а что в этом-то и состоит чудо, им и в голову не приходит. Разве не чудо та жизненная сила, заставляющая произрастать из земли полевой цветок с пестрой чашечкой?..
Священник смотрел на нее с тем же выражением лица и с мольбой во взгляде, с каким он сказал ей сегодня: «Вы противоречите сами себе, баронесса!»
— А вы забываете основателя вашей церкви, Лютера, который не только не отрицал существование духа зла, но даже утвердил веру в могущество его враждебной силы на земле, — сказал он, как бы уговаривая ее.
— В нашем веке он не только запустил бы в него свою чернильницу, но и могучее перо свое обратил бы против порождения человеческой фантазии, — было ее ответом.
— Довольно, довольно! — воскликнул гофмаршал, будучи вне себя, и выставил вперед руку, как бы приказывая молодой женщине замолчать. — Ваше высочество, простите, что за моим столом вам приходится слышать такие противорелигиозные мудрствования, — обратился он со зловещим спокойствием к герцогине. — Баронесса Майнау воспользовалась уединением Рюдисдорфа, чтобы предаться научным занятиям, ничтожность которых говорит о том, как они были добыты — занятиями на хлебе и воде.
Герцогиня быстро встала; она должна была это сделать: как правительница и как женщина, она не могла допустить семейной ссоры в своем присутствии.