Как-то раз молодому барону срочно потребовалось отправится в Волькерсгаузен, да еще на несколько дней. Он уезжал после обеда.
Наверху, у окна, стояли дядя и священник; оба смотрели, как он садился на лошадь. Лиана, шедшая с Лео в это время в сад, остановилась, чтобы ребенок мог проститься с отцом. Тот с лошади протянул Лео руку, а жене — нет. Его лицо, на которое из окна пристально смотрели две пары глаз, оставалось совершенно спокойным; лаская шею лошади, он нагнулся, и Лиана встретила его мрачный, даже угрожающий взгляд.
— Надеюсь найти тебя твердой протестанткой по моему возвращению, Юлиана, — сказал он глухим голосом.
Она в сердцах отвернулась, а он, отвесив ей и сыну поклон, ускакал.
Ежедневно утром приезжал из Волькерсгаузена верховой с запиской от Майнау, в которой он в основном справлялся о здоровье Лео.
Гофмаршал много смеялся над этой новой фантазией непредсказуемого чудака, который прежде месяцами не вспоминал ни о жене, ни о ребенке, а теперь вдруг разыгрывает сентиментальную роль нежного и заботливого родителя. Он всегда собственноручно отвечал, у кого-нибудь предварительно осведомившись о мальчике. В одно утро посланец, передав по назначению записку, явился вниз к молодой женщине и отдал ей запечатанное письмо. Вскрыв конверт, она нашла множество исписанных листов и визитную карточку, на обороте которой Майнау пояснил, что эти листки — рукопись, которой он занимается поздними вечерами для отдохновения от дневных трудов, и посылает ей начало, чтобы она прочла на досуге.
Со смешанным чувством радостного изумления и робкого смущения подержала она с минуту в нерешимости присланные ей листки. Эти новые чувства, вызванные в ней человеком, которого она вскоре собиралась навсегда покинуть, озадачили ее. Но потом она села за стол и написала несколько строк Майнау, сообщая, что теперь постоянно проводит с Лео послеобеденное время в доме лесничего и там, в лесной тишине, будет читать его рукопись.
Хотя она сама сказала ему, что у него может быть писательский талант, но, когда она углубилась в эти «письма к Юлиане из Норвегии», у нее захватило дух от изумления. Эти живые описания лились, казалось, из-под пера неудержимым потоком. Разнообразные картины могучей северной природы во всем ее диком величии как бы посредством волшебства возникали перед мысленным взором. Молодая женщина забыла, что писал эти строки высокомерный светский лев с неизменной усмешкой на устах и притворной небрежностью во всех своих движениях, — он уступал место одинокому человеку, серьезно взиравшему на суету жизни. Вся ветошь придворных этикетов слетела со смелого охотника, который с лихорадочным волнением в крови то неутомимо преследовал медведей в дремучих лесах, то бороздил бесконечные снежные пустыни, чтобы потом целую неделю отдыхать в одной из разбросанных по горам хижин. Его старогерманской природе были близки дикая простота горцев, чистота их нравов, целомудрие их женщин. Читая эти точные колоритные описания, Лиана устыдилась высказанного ею в письме к Ульрике упрека — якобы он, путешествуя, поверхностно схватывает все ослепляющее и особенно выдающееся.
Сидя перед лесным домиком, где Лиана теперь любила бывать, она читала и перечитывала путевые записки Майнау. Дом лесничего не походил на современные кокетливые швейцарские домики, которые обычно красуются на опушке леса. Это было старинное здание с кривыми стенами и перекосившимися окнами с белыми филейными[17] занавесками, которые, точно сознавая, что им здесь не место, застенчиво показывали только свои узенькие полоски. Ветеран не потерял ни одного карниза, да и хорошо сохранившаяся соломенная крыша круто поднималась вверх и была снабжена такой колоссальной дымовой трубой, что невольно возникало подозрение — не готовилась ли тут ежедневно еда на целый полк солдат? Широкая дорожка прорезала небольшой цветник, окаймленный низким заборчиком, и вела к входной двери, гостеприимно отворенной, за которой виднелся усыпанный песком пол сеней. В одном из углов цветника, под сенью раскидистой груши, стояла деревянная скамейка, вокруг нее в изобилии вился хмель, доставая до ее спинки и обвиваясь вокруг ствола груши.
Тут-то и сидела молодая женщина перед столом, покрытым пестрой скатертью. Конечно, здесь напрасно было бы искать живописные виды, так как домик стоял в самой чаще; разве только из слухового окна или голубятни можно было видеть возвышавшиеся вдали крыши Шенвертского замка. В цветнике росли вербены и георгины, а у двери стояло даже прекрасное олеандровое дерево в кадочке, но шагах в десяти от дома пестрели среди деревьев яркие лесные цветы и виднелись шляпки бесчисленного множества грибов…
Здесь молодая женщина, предоставленная сама себе, отдыхала душой. Никто не беспокоил ее. Лесничиха держалась от нее на почтительном расстоянии и в основном хлопотала по хозяйству; ее муж со своими помощниками и собаками находился большей частью в отлучке, так что в этом домике под соломенной крышей и вокруг него обычно царствовало полное безмолвие, только изредка нарушаемое шелестом крыльев голубей и мычаньем коров в стойле.
Лиану в простом светлом летнем платье легко можно было принять за дочь лесничего: такой милой и невинной казалась она, сидевшая в тени развесистого дерева. Круглая соломенная шляпка лежала около нее на скамейке, на другом конце которой бесцеремонно растянулась большая пестрая кошка лесничего. На столе блестел медный кофейник, тут же лежал круглый ситный хлеб, стояла тарелочка с маслом и жестяная лакированная корзинка, наполненная только что сбитыми с дерева желтыми грушами.
Но в эту минуту об этих вкусностях никто не думал. Лео принес запоздалый цветок земляники и с помощью мамы подготавливал его для гербария. Голова матери с блестящими золотистыми косами низко наклонилась к темной курчавой головке малютки, на щеках обоих играл румянец, а сердца их бились сильнее от лесного приволья.
— Папа! — закричал вдруг Лео и с распростертыми объятиями побежал к нему.
Майнау, в темной летней паре, с тростью в руке действительно шел быстрым шагом по узкой извилистой тропинке из лесной чащи. Лиана встала и пошла ему навстречу, а он, высоко подняв Лео, поцеловал его и опустил на землю.
— Из глубины леса, Майнау?.. И пешком? — спросила Юлиана с удивлением.
— Меня утомил стук колес на шоссе — я ехал в экипаже и оставил его у придорожного дома.
— Но оттуда до домика лесничего добрый час ходьбы…
Он, улыбаясь, пожал плечами.
— Чего не сделаешь, когда так соскучился по своему мальчику! Из твоего письма я знал, что в эту пору я найду Шенверт пустым. — Майнау подошел к столу. — Как это все заманчиво выглядит! — сказал он и опустился на скамью, осторожно отодвинув кошку: она ведь была тут у себя дома.
Лиана на минуту скрылась в доме лесничего и тотчас же возвратилась с кипятком. Вмиг запылал под кофейником огонь, заклубился пар, и аромат кофе смешался с пряным запахом леса… Лиана нарезала хлеб, намазала ломти маслом и все это делала так весело и ловко, как будто и в самом деле была дочерью лесника и делала то, что было для нее привычным.
— Нет, мой милый мальчик, это мамино место, — сказал Майнау, отстранив Лео, хотевшего влезть на скамью, и предложил знаком Лиане, наливавшей в это время в чашку кофе, сесть возле себя.
Она колебалась. Он ведь мог прогнать кошку, и тогда бы на том конце скамейки стало бы достаточно места для всех, но он этого не сделал.
В эту минуту появилась лесничиха с плетеным стулом и тем положила конец ее колебаниям. Юлиана посадила на скамейку Лео, а сама, вздохнув с облегчением, села на стул… Майнау бросил шляпу на траву и провел обеими руками по своим великолепным темным курчавым волосам; в мрачной улыбке, которой он поприветствовал услужливую лесничиху, не было и тени благодарности.
— Теперь я видела собственными глазами, что это несчастная пара, — сказала лесничиха своей старой служанке, войдя в комнату. — Погляди-ка туда! Им даже и сесть-то рядом не хочется. А уж что за лицо у него было, когда милая, добрая баронесса подала ему своими прелестными руками чашку кофе, как будто она угощала его уксусом! Ему бы надо такую жену, как покойная баронесса, — вот та была ему парой… Да, поди угоди на нынешних мужчин!
Тень недовольства уже сошла с лица Майнау. Он прислонился к спинке скамейки так, чтобы его голова оказалась в тени хмеля. Взгляд его неторопливо перемещался с шелестевших вершин деревьев на угол дома и наконец остановился на накрытом столике с приготовленным кофе.
— Мы, кажется, разыгрываем сценку из «Векфильдского священника»[18], — сказал он, улыбаясь. — До сих пор я, право, не знал, что у нас есть такой поэтический уголок. Лесничий усердно хлопочет о том, чтобы заменить соломенную крышу, но я оставлю ее. — Он с видимым наслаждением поднес чашку к губам. — Найти такую скатерть-самобранку среди лесной чащи после езды по пыльному шоссе и после часовой ходьбы…
— Я знаю, как это приятно, — перебила его с восторгом молодая женщина. — Когда я, бывало, с Магнусом возвращалась домой после сбора растений, усталая, голодная, и сворачивала около фонтана в длинную аллею, которую ты знаешь, то я еще издали видела за стеклянной стеной накрытый стол в зале, а вокруг него — милые старые стулья, тоже тебе известные, и в тот момент, когда Ульрика замечала нас, под кофейником вспыхивал синий огонек. Такое возвращение усладительно — невероятное удовольствие, особенно когда приближается гроза и ты несешься к дому, а дождевые капли уже падают тебе на лицо, и вот, уже в доме, защищенная от непогоды, слышишь, как воет буря и потоки дождя льются на землю.
— И так возвращаться ты и мечтаешь с тех пор, как живешь в Шенверте?
Ее глаза вспыхнули, сложенные руки невольно прижались к сердцу, и радостное «да» чуть не сорвалось с языка, но она овладела собой и не произнесла его.
— Мама считает, что Трахенберги вымирают, вырождаются, — сказала она с пленительной улыбкой, уклоняясь от прямого ответа. — Жить тихой, мирной домашней жизнью в тесном кругу близких людей, стараться по мере сил делать их счастливыми и в этом видеть свое собственное счастье — вот истинное наслаждение. Пусть оно будет «доморощенным», как называет его мама, и пусть уже лет десять его не существует в Рюдисдорфском замке, но именно