Гофмаршал всплеснул руками и откинулся на спинку кресла.
— Бога ради, Рауль, я еще никогда не слыхал от тебя ничего подобного!
— Ну да, — отозвался, пожимая плечами, Майнау, — ты прав: я в это никогда не вмешивался. Но мне представляются очень слабыми доводы и оружие противника, который в крайнем случае укрывается за своим щитом с девизом: «Для Бога нет ничего невозможного». Да и что за охота умышленно раздражать себя, когда любишь Божий мир и хочешь наслаждаться им? Я решился пойти на радикальные меры вследствие неудавшейся попытки уничтожить колдунью в индийском саду — попытки, едва не лишившей зрения моего сына. Я не доверяю такому преподаванию Закона Божия, которое приводит к столь плачевным последствиям, и нахожу, что нужно, не теряя времени, заняться серьезным образованием молодой головы, потому что старых голов, не одна тысяча которых тяготит нашу землю, уже невозможно переделать.
— Как вы несправедливы, барон Майнау! Неужели вы в самом деле так думаете о святой простоте? — воскликнула святоша фрейлина, не будучи более в состоянии удержаться, чтобы не вмешаться в разговор. — Не сами ли вы недавно заявляли, что цените ее в женщинах?
— Я подтверждаю это и сегодня, фрейлейн, — ответил он своим обычным небрежным тоном. — Прекрасное, ясное, обрамленное шелковистыми кудрями чело, которое не мудрствует, беззаботно болтающий коралловый ротик, — как это все привлекательно для нас, мужчин!.. Да, я люблю таких женщин, но не отдаю им предпочтения.
— А когда локоны поседеют и на коралловых губках перестанет играть беззаботная улыбка, тогда игрушку бросают в угол, не так ли, барон Майнау? — резко спросила герцогиня, небрежно играя своим хлыстиком, при этом бриллиантовые глаза на тигровой головке сверкали всеми цветами радуги.
— А разве эти женщины желали бы чего-нибудь другого, ваше высочество? — спросил Майнау с холодною улыбкой.
— Да, теперь понятно, почему многие из женщин берутся за латынь, ботанику и химию, которыми так мучили нас в юном возрасте, — резко засмеялась герцогиня. — Говорят, что я все-все очень легко схватываю, а может быть, это следствие с летами пробуждающегося во мне внутреннего стремления самой все испробовать… Что бы вы сказали, барон Майнау, если бы я по вашему возвращению с Востока встретила вас латинской речью, повела бы вас в лабораторию и угостила бы разными образчиками моих ученых занятий?
— Фу! «Синий чулок» в неряшливой одежде с непричесанными волосами! — воскликнул, засмеявшись, Майнау. — Ваше высочество, я питаю к таким женщинам врожденную антипатию; но мне иногда кажется, что могут быть женщины, которые, подобно мужчинам, собственным разумом стараются изучить тайны и чудеса природы, которые самостоятельно думают и следят за всеми явлениями на нашей планете, причем эти занятия для них вторичны, а главная задача их жизни состоит в том, чтобы охранять спокойствие «семейного очага» и держать бразды домашнего правления нежными, милостивыми, но твердыми руками.
— Дорогой барон Майнау, может быть, найдется великий художник, который нарисует вам такую женщину! — воскликнула фрейлина и принялась насмешливо хихикать, между тем как герцогиня резко поднялась с места.
Как только Майнау и священник заспорили, Лиана обняла Лео и отошла с ним в нишу самого отдаленного окна. Буря разразилась проливным дождем, который немилосердно хлестал в окна; сквозь пелену дождя виднелись вершины деревьев, которые, подобно прикованным привидениям, гнулись под напором ветра, а на лужайках стояли огромные лужи воды. Молния уже давно перестала сверкать, а вот у стола, к которому теперь молодая женщина стояла спиной, собралась страшная гроза: Майнау, этот необыкновенный человек, вдруг восстал против незримой опеки, которую до сих пор молча игнорировал, потому что хотел невозмутимо наслаждаться жизнью. И он пошел еще дальше — он отказался от прежних воззрений, и кто знает, было ли то следствием такого же каприза, по которому он избрал себе в жены бедную протестантку, или же в нем действительно совершился внутренний переворот?
Молодая женщина не обернулась даже тогда, когда услышала шум отодвигаемых стульев и твердые шаги священника, величественно направившегося к стеклянной двери; вслед за этим Майнау подошел к письменному столу и громко задвинул ящик. Почти в тот же момент зашелестело платье, нежный запах жонкиля[19] — любимых духов герцогини — повеял в нише, и чья-то рука обняла талию молодой женщины.
— Ваш образ пленителен, прекрасная женщина, — прошипела ей на ухо герцогиня, — но вы напрасно хлопочете — я берусь устроить этими белыми, нежными, но твердыми руками все так, что все ваши старания окажутся тщетными, особенно учитывая предстоящее путешествие.
Губы, произносившие эту угрозу, были бледны и судорожно дергались, и молодая женщина буквально окаменела при виде искаженного гневом лица герцогини.
— Оставь мою маму! Ты делаешь ей больно! — крикнул Лео, протиснувшись между женщинами, но герцогиня уже отступила.
— Не бойся, голубчик, я на это не способна! — сказала она с веселым смехом и подошла к зеркалу, чтобы поправить шляпку и подколоть распустившиеся от ветра локоны; фрейлина поспешила ей на помощь.
Между тем Лиана, отойдя от окна, подошла к Майнау; ее сердце еще трепетало от испуга.
— Никогда не позволяй этой женщине дотрагиваться до тебя, я этого не хочу, — потребовал он мрачно и таким глухим голосом, что только она одна могла его слышать.
— Боже мой, что за несносная погода! Моему Арминиусу придется переночевать в Шенверте, — воскликнула герцогиня; она стояла спиной к залу, но в зеркале были видны ее сверкающие глаза. — Будьте так добры, барон Майнау, отправьте меня домой! Я должна ехать, уже поздно.
Майнау вызвался сам отвезти ее, так как никому не доверял своих бешеных серых рысаков. Он вышел, чтобы отдать приказания относительно отъезда герцогини и заодно поздороваться с новым наставником Лео.
Герцогиня как ни в чем не бывало подсела к сердито молчавшему гофмаршалу и начала с ним болтать, стараясь вовлечь в разговор и священника, пока не возвратился Майнау в дождевике и рысаки не подъехали с громким ржанием к крыльцу, где ожидали ее выхода два лакея с раскрытыми зонтами.
— Хотите поехать со мной? — спросила она священника.
Он сослался на то, что обещал сыграть вечером партию в шахматы с гофмаршалом, и спокойно отступил назад, когда Майнау резко и с шумом распахнул стеклянную дверь, возле которой стоял священник.
Прекрасная герцогиня, всем поклонившись, выпорхнула из зала под руку с Майнау, а гофмаршал, кряхтя, возвратился к своему креслу.
— Пожалуйста, закройте дверь, — сказал он брюзгливо священнику, опускаясь на подушки. — Вы бы не должны были и давеча отворять ее, дорогой друг; я не смел протестовать, потому что, кажется, герцогиня этого желала, но сырой воздух свинцом лег на мои ноги, и завтра я буду совершенно нездоров; к тому же гнев и досада сдавливают мне горло… Пожалуйста, отвезите меня в мою теплую спальню; там я отдохну и подожду, пока затопят камин, а то здесь стало ужасно холодно… Ну, Лео, ты пойдешь со мною! — крикнул он мальчику, прижавшемуся к молодой женщине.
— Я хотел бы остаться с мамой, она совсем одна, — сказал ребенок.
— Мама никогда не бывает одна: с нею «духи природы», и она не нуждается в нас, — ответил, лукаво подмигнув, старик. — Пойдем со мной!
Он схватил за руку сопротивлявшегося мальчика и потащил его за собой, сидя в кресле, которое священник вывозил за дверь.
Глава 20
Молодая женщина снова подошла к окну. Стук колес отъехавшего экипажа замирал вдали. Теперь он уже ехал по лесу. Чудные рысаки бежали крупной рысью и уносили дорогой экипаж, в котором, утопая в мягких белых атласных подушках, сидела прелестная женщина с лицом медузы. Она любила этого мужчину со всем пылом безумной страсти, забывая о герцогском достоинстве и своей гордости; возле него она была всего лишь женщиной, терзаемой ревностью… Зачем связал он свою судьбу с судьбой бедной девушки из Рюдисдорфа? Почему не искал он ее царственной руки? Он был бы принят с распростертыми объятиями, и они могли бы быть счастливы вместе, так как и он не был равнодушен к ней. Встреча в лесу в день свадьбы живо предстала пред внутренним взором молодой женщины, она не сомневалась: тут была какая-то тайна. «Ваши старания окажутся тщетными, особенно учитывая предстоящее путешествие», — шепнула ей герцогиня, и Лиана еще чувствовала на своей шее и щеке ее горячее дыхание… Какое же старание будет тщетным? Она ответственно выполняла свои обязанности, но, благодарение Богу, гордость не изменила ей: она и пальцем не шевельнула, чтобы завоевать любовь Майнау. Думая так, герцогиня ошиблась, но была права, предполагая, что путешествие окончательно порвет тонкую нить, даже если бы Лиана отказалась от своего решения уезжать отсюда… Каким ужасным было ее положение! Когда он после продолжительного отсутствия вернется домой, никто и не вспомнит, что когда-то была привезена сюда графиня Трахенберг, чтобы терпеть ежедневные пытки и оскорбления; он сам, путешествуя, стряхнет с себя тягостные воспоминания и овладеет наконец рукой, которая тянулась к нему с таким страстным томлением.
Молодая женщина невольно прижала судорожно сжатую руку к сердцу: отчего же оно вдруг болезненно заныло? Неужели так ужасно быть отвергнутой ради другой?.. Ей вспомнилось, что Майнау велел ей не подпускать герцогиню к себе, но почему? Конечно, причиной тому была ревность. Он просто не мог выносить того, что ей, его жене, выказывали благоволение… Она закрыла лицо руками и вдруг ощутила необъяснимую слабость. Медленно отошла она от окна, чтобы идти в свою комнату. Проходя мимо письменного стола, она остановилась как вкопанная: ключ был еще в замочной скважине ящика! Майнау забыл вынуть его, а разгневанному и раздосадованному гофмаршалу и в голову не пришло потребовать его вернуть… Сердце молодой женщины сильно забилось: там лежала бумажка, от которой зависела судьба Габриеля; ей захотелось еще хоть раз взглянуть на нее, так как она знала, что такие документы недостаточно бегло просмотреть невооруженным глазом — их нужно изучать с помощью микроскопа. Но чтобы взять эту бумажку в руки, нужно было забраться в ящик с редкостями, а это была чужая собственность, и ключ остался здесь случайно… Не совершит ли она бесчестный поступок? Но она же потом положит ее невредимой на прежнее место! Не сам ли Майнау попросил ее хорошенько вглядеться в написанное и не для этой ли цели взял у гофмаршала бумаги? Наконец решившись, она выдвинула ящик: розовая записка ее матери лежала перед ней, и, нечаянно коснувшись ее, она, как ужаленная змеей, отдернула руку. Юлиана взяла лежавшую сверху бумажку: это была именно та, которую она искала.