Как всегда, держа Лео за руку, вошла она в столовую, где уже был готов завтрак. Лиана знала, что ее ожидают оскорбления гофмаршала, к которому она вчера повернулась спиной, выказывая свое презрение, а сегодня вдруг опять явилась поить его утренним шоколадом. Необходимо было собрать все свое мужество и терпение… Ей, конечно, не было известно, что говорил вчера вечером священник гофмаршалу в спальне, как он выпутался из этой ситуации. В девятом часу Ганна привела Лео, который до этого времени находился в комнате дедушки, но из его болтовни она узнала только, что между священником и гофмаршалом не было никакого оживленного разговора, все обошлось мирно и тихо, и они даже играли в шахматы.
Входя в столовую, Лиана невольно вспомнила первое утро, проведенное ею в Шенверте. Гофмаршал сидел у камина, а только что, по-видимому, вошедшая Лен стояла в нескольких шагах от него. Не обратив внимания на неловкий поклон ключницы, он оперся обеими руками на ручки кресла, наклонился вперед и смотрел на вошедшую Лиану щурясь, как будто не веря своим глазам.
— Ах, это вы, баронесса! — воскликнул он. — Я еще вчера подумал, когда вы так… так невежливо оставили нас, объявив о своем намерении отправиться в такую непогоду в давно задуманное путешествие, домой, что, успокоившись, вы наверняка примете другое решение… Еще бы, в такую бурю! Ну и, конечно, вы подумали о том, что, так внезапно покинув наш дом, без всякого судебного решения, вы много потеряете в финансовом отношении. Вы очень умны, баронесса.
Она хотела было молча выйти, чувствуя, что ей не хватит терпения. Где же Майнау? Он обещал не оставлять ее ни на минуту… Лео с удивлением отметил ее нерешительность; ребенок не понимал, что вместо утреннего приветствия его матери были сказаны оскорбления. Заметив, что она колеблется, он схватил обеими руками ее правую руку и, смеясь, потащил ее в глубину столовой.
— Вот так, вот так, милый мальчик! — весело засмеялся гофмаршал. — Веди маму к чайному столу и попроси дать дедушке чашку шоколада: он всего охотнее пьет из ее прекрасных рук, пусть от них и пахнет жженой бумагой… Что, Лен, — быстро обернулся он к ключнице, не давая молодой женщине ответить, — правду говорят, что ночью снесло бурей всю крышу с индийского дома?
— Да, барон, правда, как есть всю снесло.
— И потолок поврежден?
— Да, барон, там такие дыры, что не знаю, что с нами и будет, если снова пойдет сильный дождь.
— Очень печально!.. Но в индийском саду ничего не будет ни восстанавливаться, ни подправляться: чем скорее исчезнет эта забава, тем лучше! Позаботьтесь о том, чтобы больную перенесли в маленький круглый павильон.
Услышав это приказание, Лиана взглянула на ключницу. Люди были правы, говоря, что «суровая женщина» походила на привидение. И отвечала она коротко и резко, чтобы не было заметно, как дрожит ее голос.
— В этом нет надобности, барон: больная сама отправится! — сказала Лен в ответ на его приказание, как обычно устремив в пространство неподвижный взгляд.
— Как? Что? Вы с ума сошли? — воскликнул гофмаршал, и Лиана в первый раз увидела, как на этом старческом лице вспыхнул яркий румянец. — Глупости! Не хотите ли уверить меня, что ее разбитые члены могут двигаться, а парализованный язык — говорить?
— Нет, барон, что умерло, то и останется мертвым… С заходом солнца ее не станет.
Лен произнесла это ровным голосом, но ее слова пронзали душу.
Гофмаршал отвернулся и стал смотреть в топившийся камин.
— В самом деле? — воскликнул он нервно.
Лиана, готовившаяся подать ему чашку шоколада, поставила ее опять на стол; она не могла принудить себя подойти теперь к убийце, который вел себя странно: то открывал рот, то, словно забывшись, снова устремлял взгляд на свои болезненно скрюченные пальцы, сжимавшие костыль… Не видел ли он теперь перед собой изувеченный, умирающий «цветок лотоса», указывающий на синие пятна на своей нежной белой шейке?
Старик вдруг поднял голову, будто чувствуя на себе взгляд молодой женщины, причем его взгляд был колючим.
— Ну-с, баронесса! Вы видите, я жду своего шоколада, зачем вы опять поставили его на стол? Может быть, потому что я немного задумался? Ба! Мне показалось, что из золы выглядывает маленький клочок розовой бумажки.
Это было выше сил Лианы, но она воспрянула духом, услышав приближающиеся шаги Майнау.
Он быстро вошел в комнату. Какая разница между первым и сегодняшним утром! Не мельком взглянул он на нее, как тогда, но, забыв всякую предосторожность, устремил свой огненный взгляд на ее лицо и смотрел так, как будто не мог оторваться. Больной старик в своем кресле этого не видел — он сидел спиной к двери, но Лен была поражена; она вдруг стала резко одергивать своею огрубевшей рукой туго накрахмаленный передник и потупила глаза.
— Ты уже здесь, Юлиана? — произнес Майнау небрежно и посмотрел на часы, как будто уточняя время. — Вот зачем вызывали меня, дядя, — обратился он к гофмаршалу, подавая ему карточку. — Герцогиня прислала конного с приглашением на концерт сегодня вечером; он ждет внизу ответа… Герцогиня еще вчера говорила, что ее любимая примадонна проездом в столице и согласилась петь при дворе. Она приехала на один день и завтра уезжает, так что концерт этот незапланированный. Ты, конечно, примешь приглашение?
— Разумеется! Я уже давно изнываю в этой глуши. Ты знаешь, что я всегда готов явиться, когда меня зовут ко двору, хотя бы мне пришлось тащиться туда на четвереньках.
Насмешливо улыбаясь, отворил Майнау дверь и велел лакею передать ответ.
— Это развлечение будет очень кстати, — добавил гофмаршал. — Опустошения, произведенные бурей в садах, расстраивают меня, а кроме этого есть и другие неутешительные вещи… Вот Лен, — он указал, не оглядываясь, туда, где стояла ключница, — докладывала мне сейчас, что с «той», в индийском доме, сегодня все будет кончено… Я всегда чувствую себя нехорошо, когда знаю, что у нас в замке покойник, оттого я два года назад тотчас же отправил в город, в покойницкую, убившегося работника. Но как поступим мы в этом случае?
— Признаюсь, дядя, это ужасно — слышать от тебя такой вопрос! Он в высшей степени возмущает меня! — вскричал раздраженный Майнау. — Как можешь ты так говорить о человеке, который еще дышит? Послали за доктором, Лен? — обратился он к ключнице.
— Нет, барон, к чему? Он помочь ей не может, а только будет мучить ее разными пустяками… Я говорю: ее души уже нет более на земле, иначе она не смотрела бы такими спокойными и неподвижными глазами на Габриеля, который горько рыдает над ней.
— Убирайтесь вы с вашими жалобными причитаниями, Лен! — воскликнул раздраженно гофмаршал. — Если бы вы знали, как не пристало вашему грубому голосу это жалобное нытье, вы и сами замолчали бы. Возмущаешься ты этим, Рауль, или нет, мне все равно, — сказал он, с возрастающим волнением обращаясь к Майнау. — В подобном случае я не стану скрывать своего отвращения. Как говорится, своя рубашка ближе к телу. При подобных обстоятельствах я с ужасом вдыхаю воздух… Я совсем расхвораюсь, если ты не позаботишься, чтобы тотчас же после катастрофы останки были отправлены туда, где им место, то есть на городское кладбище.
Лиана понимала, почему старика охватил ужас, проявившийся и в его голосе, и в нервной дрожи, пробегавшей по его телу. Он не боялся замученной им души, пока она была прикована к изувеченному телу, но как только она отлетит, то, по народному поверью, будет парить над местом своего пристанища до тех пор, пока тело не будет погребено.
— Женщина будет покоиться в могиле под обелиском, — сказал Майнау серьезно и с чувством. — Дядя Гизберт лишил ее отечества, и она была единственной женщиной, которую он любил. Так что по справедливости она должна лежать рядом с ним. А теперь давайте закончим этот печальный разговор.
— Она по справедливости должна лежать рядом с ним? — повторил старик и хрипло захохотал. — Осмелься только, Рауль, и ты узнаешь, на что я способен!.. Я ненавижу эту женщину даже мертвую. Она не должна лежать рядом с ним, хотя бы мне самому пришлось лечь между ними!
Что же это такое?.. Майнау смотрел широко раскрытыми глазами на старика, о котором он сказал: «Дядя скуп, в высшей степени одержим бесом высокомерия, он имеет свои недостатки, но при его благоразумии и холодной натуре никогда не был игрушкой страстей…» Что же, как не долго сдерживаемая безумная страсть, прорывалась теперь в этих резких протестующих жестах, в этих лихорадочно горящих глазах?
Гофмаршал встал и довольно твердым и скорым шагом подошел к ближайшему окну. Он близко прошел мимо Лен, почти касаясь своего тайного беспощадного врага. Глаза его смотрели в пространство; ему и в голову не приходило, что на этом суровом, бесстрастном лице тоже могли отражаться чувства, что эта женщина выследила высокорожденного гофмаршала.
Утренний ветер, врываясь в приоткрытое окно, поднимал надо лбом его тщательно причесанные седые волосы, но он, обыкновенно избегавший малейшего дуновения ветерка, как злейшего врага, теперь не замечал его.
— Я не понимаю тебя, Рауль, — сказал он, стараясь справиться с волнением. — Неужели ты хочешь осрамить моего давно упокоившегося брата?
— Если он не считал срамом приблизить к себе индийскую девушку и боготворить ее… — Тут гофмаршал громко засмеялся. — Дядя! — воскликнул Майнау, нахмурив брови, напоминая ему, что он вышел за границы приличия. — Я только один раз при его жизни был в Шенверте, но помню, что рассказы людей в замке заставляли тогда лихорадочно биться мое сердце. Человек, который бережет предмет своей страсти с такою боязливой нежностью…
Он невольно замолчал при виде зловещего огня, грозно вспыхнувшего в обычно холодных, бесстрастных глазах гофмаршала. Он ведь не подозревал, какой раны касался неосторожной рукой. Соблазнительная оболочка несчастного «цветка лотоса» с тихими, неподвижными глазами готовилась умереть и превратиться в прах, человек же, который когда-то «с боязливою нежностью» нес ее на руках через сады, чтобы ни один камешек не обеспокоил ее дивных ножек, давно уже спал под обелиском вечным сном, а он, отвергнутый, все еще мучился бешеной ревностью и до сих пор не мог простить умершему того, что женщина, внушившая ему безумную страсть, принадлежала брату…