Надо сказать, что так называемые перверсии – необходимый компонент в понимании сексуальности, одна из сложнейших вариаций которой – мазохизм. Мазохизм почти всегда дублируется садизмом. Существует даже двойное понятие– садомазохизм. Мазохизм является камнем преткновения для психологии, ограниченной биологической моделью и полагающей, что такой подход в состоянии объяснить психическую жизнь посредством механизмов переживания. Существуют определенные моральные представления, которые мешают понять данный феномен, но примечательно то обстоятельство, что садизм менее сложная проблема, чем мазохизм.
Прежде всего несколько терминологических пояснений. Традиционно понятие «садизм» связывается с чувством сексуального удовольствия, которое возникает в процессе причинения физических или душевных страданий партнеру или при наблюдении за подобными действиями. Садизм в широком смысле этого слова означает жестокость, иными словами, то же самое удовольствие от причинения страданий, которое, однако, не обязательно должно носить сексуальный характер. Под моральным садизмом понимается склонность получать радость от психологического насилия. Агрессия, которую зачастую путают с садизмом, – другой феномен, подразумевающий наличие способности радоваться, побеждая и преодолевая противника. Агрессия в этом смысле есть необходимый инстинкт выживания. Говоря об агрессии, мы, безусловно, имеем в виду не причинение боли ближнему, а убедительное самоутверждение. В связи с тем, что садизм зачастую путают с биологически оправданной агрессией, возникает иллюзорное впечатление, что данный феномен интерпретировать проще, чем мазохизм. Удовольствие от чужих мучений получают очень многие люди, и качество это встречается гораздо чаще, чем непосредственно сексуальный садизм, хотя, разумеется, и в «нейтральной» жестокости очень часто на заднем плане проступает сексуальный мотив. Жестокость – феномен древнейший и очень стойкий, жестокость присуща воображению современного человека, царит в кинофильмах и других произведениях искусства. Римляне, цивилизация и культура которых составляет основу западного мира, никогда не испытывали смущения перед жестокостью. Когда у них появлялось желание поразвлечься, они бросали рабов и осужденных на растерзание хищникам; в том случае, если в ремарках или в тексте пьесы упоминалось распятие, на театральных помостках устанавливали настоящий крест и действительно распинали какого-нибудь преступника.
Известно, что русский император Петр I предлагал гостям в качестве развлечения полюбоваться на отсечение головы. Будучи французской принцессой, юная Мария Стюарт часто наблюдала, как гугенотов истязали до смерти, не отрываясь от десерта. Публичные казни всегда были большими народными праздниками, и бабушки спешили поднять на плечи своих маленьких внучат, чтобы те смогли получше рассмотреть происходящее. Об ужасах Второй Мировой войны говорить не приходится.
Жестокость, связанная с желанием сексуального удовольствия, – давно известный и подробно описанный в литературе феномен. Маркиз де Сад, французский писатель XVIII в., – фигура, говорящая сама за себя. Но большая часть садистической сексуальности разворачивается в фантазиях и сновидениях; именно в рамках садизма проявляются психические компоненты, играющие чрезвычайно важную роль в развитии индивида.
Отчасти садизм можно трактовать как выражение деструктивных аспектов личности – «внутреннего убийцы». Радость от разрушения является специфической чертой человека. Решение вопроса о принадлежности удовольствия от разрушения самой человеческой сущности или области ошибочного развития (хотя я скорее выбираю первое) в наши задачи не входит. В любом случае деструктивность – это психологический феномен, с которым приходится сталкиваться каждому человеку. В этом смысле радость от разрушения, от уничтожения имеет место и в сексуальной сфере.
Деструктивность и самодеструктивность взаимосвязаны. Поэтому нет ничего удивительного в том, что садизм и мазохизм всегда сопровождают друг друга; уничтожающий себя убийца – ядро архетипической тени, человеческой деструктивности, которую нельзя свести ни к чему другому.
Другим компонентом садизма является опьянение властью. Оно выражается в сексуальном удовольствии от полного подчинения партнера, от игры в кошки-мышки.
Кроме того, в рамках садизма партнер низводится до уровня чистого объекта. В садистских фантазиях большую роль играет связывание партнера и холодное, заинтересованное наблюдение за его поведением. Партнер превращается в вещь, реакции которой оказываются поводом для игры.
Превращение партнера в объект играет значительную роль в сексуальных отношениях, хотя в этом не торопятся признаваться. Ведь в идеале требуется, чтобы сексуальные и другие человеческие отношения всегда были отношениями двух равноправных партнеров. В противном случае, если партнер превращен в объект вне зависимости от целей такой метаморфозы – желания получить удовольствие или с интересом понаблюдать за ним, – отношения, по общему мнению, становятся нездоровыми.
На мой взгляд, такое мнение – предрассудок. Любые отношения всегда, помимо всего прочего, предполагают объективирование (превращение партнера в объект). Одному из участников отношений всегда необходимо рассматривать своего партнера предметно, объективно, переживая вместе с тем полную идентификацию со своим визави, но не желая отказываться от холодного объективного наблюдения. Без объективирования межличностные отношения оставались бы хаотичными и рискованными. На бракоразводных процессах или в их преддверии часто приходится слышать от одного из супругов: «Я так любил/а ее/его, а теперь я просто не узнаю этого человека, он стал другим, он совершенно изменился». Это разочарование, это изумление проявляется прежде всего в отношениях, в процессе которых партнер старательно избегал объективирования.
Таким образом, садизм является выражением деструктивности, власти и объективирования в сексуальной сфере.
Я считаю нужным указать на индивидуационный характер сексуальности, а вовсе не ставлю себе задачу пропагандировать сексуальные перверсии. Обширная игровая область человеческой сексуальности, проявляющаяся в сексуальных фантазиях, может быть истолкована не только как патология.
Наиболее ярко индивидуационный характер сексуальности проявляется, конечно же, в интенсивном эротическом сближении мужчины и женщины, в их кратковременном экстатическом слиянии в половом акте. Это постоянно и глубочайшим образом потрясающее человека переживание нельзя интерпретировать только как биологическую копуляцию. Такое мощное событие, характерное духовным и физическим слиянием мужчины и женщины, следует истолковывать как выраженный в реальности символ «mysterium conjunctionis» (таинства воссоединения), конечной цели индивидуации. Даже алхимики рассматривали символический образ сексуальной связи короля и королевы как венец своего труда. Половой акт знаменует собой преодоление всех господствующих в нашем сознании барьеров непонимания, противоположности и несовместимости. Мужчина и женщина, отчасти противоположные, отчасти вообще несовместимые существа, наконец дополняют друг друга, совмещая в акте любви все амбивалентности, полярности и прорехи в ткани бытия. Очарование полового акта именно в этом, а не в перспективе размножения, которую он открывает. Такой акт намного шире, чем выражение теплых личных отношений между данным мужчиной и данной женщиной. Он – символ сил, намного превосходящих личное, в том числе личные отношения. Именно поэтому в описаниях религиозных переживаний часто фигурируют эротические образы, когда мистическое единение с Богом изображается как экстаз, как захватывающий акт любви. В этом смысле большинство любовных историй мира, лирические стихотворения, песни и т. д. следует понимать не только как выражение эротических аспектов бытия, но и как религиозный символ.
Фрейд убедительно продемонстрировал, что подавляющее число частных сексуальных влечений сводится в процессе полового акта к одному большому, совокупному переживанию. Из яркого и чарующего многообразия сексуальных влечений в половом акте возникает одноединое и значительное событие.
Сексуальная жизнь и эротические фантазии потому так богаты и многообразны, что посредством этих живых символов переживается любая возможная вариация психического развития. Подобно Юнгу, который интерпретировал своеобразные фантазии алхимиков как символы духовного развития и индивидуации, мы можем сейчас проследить процесс индивидуации в сексуальной жизни с ее «отклонениями». В этом отношении величие Фрейда несомненно. Хотя он ошибочно полагал, что сексуальность можно описать только в рамках биологической модели, и верил, что нашел в ней первопричину человеческого поведения, он все же подходил к исследованию данного феномена с разных позиций. В полной мере оценить значение фрейдовского психоанализа можно только в рамках аналитической психологии. В процессе анализа Фрейд столкнулся с феноменом сексуальности и, будучи ошеломленным этим, почти вопреки самому себе создал современную сексуальную мифологию, часть которой – образ полиморфно-перверсивного ребенка, аспекты которого присутствуют в психике каждого индивида, хотя некоторые из них вытесняются и продолжают теневое существование в сновидениях и бессознательных, латентных фантазиях. Образ полиморфно-перверсивного ребенка имеет много общего с понятием самости юнгианской психологии, символом духовной цельности, божественного стержня человеческой личности, который вмещает все перспективы и противоречия психики.
В данной главе речь шла о возможном символическом значении сексуальной жизни и ее отклонений, которые можно в полной мере понять только в рамках процесса индивидуации. Речь идет о чувстве стыда и стремлении к тайне. Сексуальную жизнь, подлинную или воображаемую, большинство из нас хранит в тайне. Сексуальные образы, проявившиеся в сновидениях пациентов и истолкованные терапевтом, теряют, как правило, свою значимость и силу. С точки зрения полового инстинкта, наслаждения и межличностных отношений, такая потребность в тайне едва ли понятна. Однако тайна и интимность суть свойства души и процесса индивидуации. Время от времени этот процесс должен приводить к буре, образно говоря, в закрытом сосуде, и никто и ничто не должно препятствовать этому.