— Жених был такой рыжий, сухопарый — неужто не помнишь его? Двор их стоял на краю села, отец взял меня тогда с собой, наверняка и ты был там. Лесничии были в те времена люди уважаемые, а вы оба ходили всюду вместе, и это я тоже помню. Ну что, не припоминаешь?.. А может, случайно вспомнишь, что у отца были шуры-муры с девушкой, которая выходила замуж в Зеленицах, а?
— Откуда ты взял это? Где слышал эти глупости? Герасим никогда не был бабником, понятно?!
Я замолчал, но никак не мог преодолеть ощущения, что Дяко что-то скрывает и между нами не все сказано. И вообще неправда, что я не похож на отца, я только стал каким-то чересчур нервным, но это все оттого, что мне просто необходимо добраться до истины. Я ведь уже не раз пытался это сделать, всех обошел в Дубравце, со всеми поговорил, но, когда дело доходило до самого важного, люди замолкали и пожимали плечами. Известный человек был Герасим Боров, во всех селах вокруг его любили и уважали, и вот кто-то взял да и убил его. И потом, как только я начну расспрашивать чуть поподробнее о его жизни — ну, например, чем он интересовался, какие у него были привычки, — так передо мной возникает стена молчания, недоверия и даже, я чувствую, меня в чем-то подозревают. И я начинаю злиться и думать о том, что жизнь моя складывается каким-то идиотским образом — ни в городе Богдан, ни в селе Селифан, не стал я по-настоящему горожанином и перестал быть сельским жителем, вот почему люди здесь неоткровенны со мной.
— Как ни вертись, Дяко, а истина рано или поздно все-таки проявится — попомни мое слово!
— О чем ты, Боян? О какой истине говоришь? Меня просто пугают твои слова…
— О той истине, которую никто не сможет оспорить.
— Вот оно что? Уж не думаешь ли ты, что я что-то скрываю? — Глаза его наливаются гневом, и мне кажется, что еще минута — и он может меня ударить. — Ты что, мне не веришь?!
— Глупости! — Я обнимаю его за шею с набухшими синими венами и наклоняю его голову к своей. — Что это ты придумал?
— Тогда хотелось бы мне знать, кто тебе выскажет эту истину!
— Тот, кто над всем!
— Э-э, да ты просто готовый поп!
В конце концов мы оба рассмеялись и я рассказал ему все о тайнике — подробно о том, как «прижал» Марину (конечно же, я придал этому слову переносный, а не прямой смысл…) и как она передала мне разговор Митьо с кем-то из бывшей школы в Зеленицах. Он знал о моих давнишних подозрениях — я был почти уверен в том, что кто-то из наших помогает «им», то есть браконьерам.
Услышав мой рассказ, Дяко вскочил из-за стола, возбужденный, красный, и закричал, что сейчас же выведет этого гада Митьо на чистую воду! Я, как мог, успокоил Дяко и все повторял ему, что сейчас самое важное хранить полное молчание, никакой спешки, ни одного рискованного шага, иначе мы вспугнем «птенчиков», иди потом лови их. Да, может быть, и Марина по каким-то причинам возвела напраслину на Митьо, кто ее знает…
Был уже десятый час, когда мы добрались до базы. Чуть раньше к дому подъехал мотоцикл. С него слез — весь в снегу — Митьо. Пока я припарковывал джип, Митьо отволок машину под навес, к нему вышла Марина, и они о чем-то заговорили. При этом она обернулась в мою сторону и указала рукой на меня. В маленьких прищуренных глазах Митьо я увидел откровенный вызов, а Марина зыркнула с тем же презрением, с каким ночью окрестила меня замечательным словом «евнух». Лопнуть от смеха можно, глядя на эту женщину и слушая ее!
Если бы я был чуть более прозорлив, я мог бы догадаться, о чем у них идет речь, но я, дурак, вообразил, что она демонстративно мстит мне…
В коридоре на первом этаже я встретил Васила. От него несло ракией за версту, и вид у него был такой, будто он только что оторвал голову от смятой подушки. Он, очевидно, наблюдал из окна за своей женой и Митьо, потому что, увидев меня, кинулся тут же, размахивая руками и крича во всю глотку:
— Ну?! Ты видел их? Бесстыжие твари! Насмехаются надо мной, я знаю! Ну, ничего, ничего! Я так посмеюсь над ними, что они меня всю жизнь помнить будут!
— Не понимаю — ты о чем? — Я изобразил из себя придурка и поспешил в кухню. Обычного моего утреннего кофе не было. Впрочем, я так и знал — «оне», видите ли, сердиты за ночное. Васил шел за мной по пятам и ныл:
— Слушай, Боров, будь человеком! Вышвырни этого типа с базы! У меня душа горит, подлец этакий!
Все остальные из охраны, сидевшие за столом, подняли головы и навострили уши.
— Кого я должен вышвырнуть? — с наивным видом спросил я и налил в турчик воды из крана.
— Митьо, подлеца, кого же еще!
— А за что?
— Ты что, не видишь, как он вертится около моей жены!
— Вот оно что! Значит, он вертится около твоей жены, а ты… — я перешел почти на шепот и крепко схватил его за лацканы пиджака, — ты в это время валяешься с уборщицей! Поэтому я, пожалуй, вышвырну прежде всего тебя!.. И, конечно же, не только из-за уборщицы, но и потому, что осточертело мне твое проклятое пьянство и нытье. И вообще — всякий стыд потеряли на этой базе, черт бы вас побрал! Эй, Митьо! — закричал я из коридора. — Прекрати шушукаться с Мариной и иди сюда!
Я вовсе не собирался читать им мораль, но эти ежедневные скандалы меня просто угнетают. Выходит, Генчев прав — у меня, может быть, и вправду чего-то не хватает, чтобы стать хорошим руководителем. Эти трое действуют мне на нервы и портят и без того нелегкую жизнь — пьют, ругаются, занимаются любовью, превратили заповедник в коммуналку, а я в это время как псих мотаюсь по Чистило.
— Чего тебе надо? — Митьо стал передо мной, раздвинув крепкие ноги и насупив брови.
— И ты еще спрашиваешь?! — заорал Васил и кинулся на него с кулаками. Митьо ловко увернулся, подставил Василу ножку, и тот плюхнулся вперед, опрокинув стул и едва не перевернув обеденный стол. Охранники захохотали, но я чувствовал, что дело идет к большой драке.
— Немедленно прекратите! — Я поднял лежавший на столе половник и готов был треснуть любого, кто двинется. — Обещаю вам, что через несколько дней вы все втроем вылетите из базы! Идите ко всем чертям с вашими вечными историями!
Митьо ухмыльнулся и закурил сигарету. Марина отступила к дверям и делает мне из-за его спины какие-то знаки, а Васил шмыгает носом и пытается вырваться из цепких рук надзирателей.
— А нас-то за что? — снова захныкал Васил. — Я же тебе про этого борова говорил, а я-то в чем виноват? У меня ни порицаний, ни выговоров… И если так, то я могу… могу и в профсоюз, значит… вопрос поставить в профсоюз…
— Ставь где хочешь! Я сказал — и точка! И запомните — повторять не буду!
— Ты, однако, большая шишка на ровном месте, Боров! Ну а если я возьму да и расскажу шефу кое о чем, а? — наступает на меня Митьо и выпускает мне в лицо струйку дыма.
— Ты? Ты расскажешь шефу? О чем это, интересно знать?
— А о том, что ты выгоняешь нас потому, что Марина не дала тебе…
— Митьо! — Марина испуганно рванулась и встала между нами. — Ты что несешь?!
— А ты молчи! — И он с такой силой грохнул кулаком об стол, что турчик опрокинулся и мой несчастный, так и не сваренный кофе темным пятном разлился по скатерти.
— Этот паршивец растормошил кобылу, а я должен скакать на ней, так, что ли?
Да, насчет «паршивца» — это уж чересчур, но времени дать ему в зубы не оказалось, потому что в ту же секунду в канцелярии зазвонил телефон — и звонил, звонил, будто разрывался. Делать нечего — служба прежде всего. Пришлось ограничиться только тем, что я подошел вплотную к «герою» и четко произнес:
— Значит, так. Говорю тебе перед всеми этими людьми, — и я указал на притихших вокруг стола мужчин. — Прежде чем я тебя выгоню, я сделаю из тебя отбивную котлету… Через два-три дня ты лично убедишься в том, какой и вправду мерзкий паршивец Боян Боров!
Он смотрит на меня зверем, просто убивает взглядом. Я медленно поворачиваюсь спиной, иду в канцелярию, чтобы влипнуть в самую идиотскую историю, какую только можно себе представить.
III
Звонит кмет[3] из Дубравца, голос у него дрожит от волнения, и он выпаливает одним духом: час назад вдруг откуда-то появились одичавшие собаки. Их так много, может быть миллион!.. Там собралась огромная страшная стая, самые разные породы, впавшие в бешенство от голода и холода, с диким воем они пронеслись по полю, обошли Дубравец и ринулись к заповеднику, первыми их почувствовали охотничьи собаки в селе, уцелевшие после весенней истребительной акции, прогавкали два-три раза да и скрылись в конуры, видели их и скотники, когда грузили из скирд сено за селом. Собаки кинулись к ним, но скотники успели набиться в кабины грузовиков, как сардины, дали полный газ и рванули к дому кмета, трясутся от страха, слова сказать не могут… Особенно тяжелое положение складывается у каракачан из Большой поймы, стая бросилась к овчарням, и там идет сейчас настоящая война — у пастухов нет оружия, стрелять нечем, забрали у них винтовки из-за чертова заповедника, они только кричат, руками и вилами размахивают, а сторожевые псы просто надрываются от лая, но высунуть нос за колючую проволоку и не пробуют…
Кмет произнес эту тираду и стал сразу пугать меня, что о подобном безобразии он немедленно доложит в город кому следует. А я ему в ответ заорал, что это безобразие вызвано не мной, а теми, кто не забил своих собак весной и пустил их «из милости» на свободу в леса и горы. Потом я попросил его немедленно собрать всех дубравецких охотников, посадить на грузовики и отправить на базу. Я напомнил ему, что Дяко сейчас находится дома и может во всем помочь. Пусть люди как следует вооружатся, возьмут побольше патронов с крупной дробью, потеплее оденутся и запасутся едой. Кмет долго увиливал, все пытался как-нибудь отвертеться от предстоящей трудной акции, но, когда я напомнил ему, что заповедник — это не имение моей бабушки, а государственное учреждение, он сдался и пообещал, что охотники через час прибудут к нам.