Чуток бы еще!.. Мимо… мимо…
Вот они — широченные каменные ступени!.. Толстенные колонны… Как у Большого театра… Лопнуло небо!
ГЛАВА VI
Только в середине мая Бугров пришел в себя. Когда немного окреп, к нему пустили солдат его роты. Всех пятерых «стариков» — кто остался в живых и не попал в госпиталь. Вояки радовались, словно дети. Полищук хихикал, прикрывая изуродованную губу ладошкой. Петлай деловито выпрямлял своими ручищами помятую спинку железной кровати и басил с медвежьей ласковостью:
— Истаял ты, командир, маленько… Но ничего… кости целы — мясо нарастет… Молодой еще — здоровьечко образуется, прибудет…
— А мы тебе щиколаду на поправку принесли! — спохватился Полищук. — Заграничного! Целый вещмешок!
— Куда столько!.. — слабо усмехнулся Бугров. — Как там наши?
— Ничего! Поправляются ребята, — бодро начал Петлай. — Те, которые пораненные. Кроме нас еще четырнадцать… Но ты их не жди: они по разным госпиталям лежат. Их отсель прямиком по домам отправят.
— Ты мне дай список, старшина… Я знать должен… кто… там… у рейхстага…
Говорить было трудно не только из-за простреленного легкого. Подошла медсестра, строго потребовала, чтобы солдаты уходили. Пообещала денька через три пустить опять.
В следующий раз Петлай принес три списка: убитых у рейхстага, умерших в госпитале от ранения и тех, кто собирается домой. Первый список — самый длинный.
Кое-что Петлай приберег напоследок. Начал издалека, жалеючи ротного:
— Мы, командир, проскоблили твою фамилию на рейхстаге. Пусть она там на каменном столбе навечно будет.
— Навечно? Ну-ну…
— И фамилию твоего дружка капитана Куприянова рядом проскоблили. Штыком, поглубже, но его уж, понятно, посмертно…
— Феликс?! — остро рвануло в груди, в глазах поплыли желтые пятна…
— Ты что? — встревожился Петлай. — Сестра-а!
Приходившие к раненым однополчане рассказывали, что весь центр Берлина разбит. Поначалу нельзя было даже проехать на машине: приходилось растаскивать завалы из щебня, покалеченной военной техники, трупов своих и чужих солдат. К этим работам стали привлекать цивильных немцев — их из подвалов и бомбоубежищ выбралось довольно много, однако все они были еле живые. Гитлер довоевался «до ручки»: в Берлине не осталось ни продовольствия, ни медикаментов, ни топлива. В последние недели не было воды, не работала канализация, начались эпидемии.
Генерал Берзарин, назначенный комендантом Берлина, прежде всего распорядился накормить изголодавшихся берлинцев, оказать медицинскую помощь больным и раненым, дать кров бездомным. Особое распоряжение было принято о детях, им начали ежедневно выдавать молоко.
Интендатский майор, приходивший навестить капитана Володина, лежавшего в палате рядом с Бугровым, сообщил поразительные цифры: только первые дни после капитуляции советская военная администрация выдала населению Берлина шесть миллионов пудов муки и зерна, около ста тысяч тонн картошки, тысячи коров и свиней из юнкерских брошенных поместий. В огромных количествах выделялись армейские консервы. Без этих чрезвычайных мер многие немцы умерли бы от голода и болезней.
Новости, доставленные интендантом, вызвали в палате, целую бурю. Сосед Бугрова, младший лейтенант Кравченко, раненный у рейхстага в голову и оставшийся без глаза, взорвался словно фугас:
— Чи воны там сказылысь?! За що годувать их, фрицев, нашим хлибом? За тое лихо, шо воны нам вчинилы?!
— Да это-то-то… Да это-то-то… — побелев от ярости, силился высказаться контуженый лейтенант Рыжов.
Бывший тракторист Тюрин пропел из угла ехидным деревенским тенорком:
— Из дома пишут: крапиву у нас в деревне с лебедой кушают. Как в крепостное время. Не знают, чем яровые засевать, чем огород засаживать. А тут, понимаешь, вываливают немцам тысячами тонн. Кушай, разлюбезный фриц!
— А мы в России покудова корьем пробавляться будем! — плеснул Короткевич и ударил костылем об пол. — Будь моя воля, засадил бы я их, сволочей, в самые глубокие шахты — пускай там вечно убытки отрабатывают!
— Убытки? — опять взревел Кравченко. — Чи воны Оксану, мою голубу, отпрацують? Десь мени ее шукаты? Мабуть, вже и нэма ее на билом свити. Я им, катам, свой трибунал вчиню! Зализу в Берлине на самый наибильший дом и почну из крупнокалиберного садить!
— Ну и пойдешь под трибунал! — сердито сказал Бугров.
— А за що? — вскипел Кравченко. — «Смерть за смерть, кровь за кровь!» — так нас учили в войну. И добре учили! Коли б не билысь ми як скаженни, то не доперли бы сюдой, до Берлину.
— Теперь не война, младший лейтенант, — резонно заметил капитан Володин. — Лозунги придется менять. Трудовые люди в Германии сами были жертвами фашизма. Многие радуются теперь, что мы их освободили, а вы собираетесь с пулеметом на крышу лезть.
— «Трудовые люди»! — саркастически проскрипел из угла одессит Рогозинский. У него было тяжелое ранение в позвоночник. — Они «радуются!» Это они от «радости» так нас встретили? Две недели «салют» в нашу честь давали?
Не дождавшись ответа, Рогозинский едко продолжал:
— В меня из окошка кто пальнул? Гитлер? Геббельс? Геринг? Нет: мальчишка, плюгавый, берлинский недоносок! А почему? Потому, что его с горшка еще учили ненавидеть нас — советских людей. Убивать учили повсюду и при всякой возможности. А потому фашистскую заразу эту надо ликвидировать до последнего микроба!
— Верно! Дурную траву с поля вон! — Короткевич громко пристукнул костылем. — Всю, с корнем!
— Как это «с корнем»? — сердито спросил Володин. — Детей, что ли, истреблять? Чем же мы тогда будем лучше фашистов?
Все притихли от такого простого аргумента, но Рогозинский не унялся.
— Эту бледную спирохету, что меня поуродовала, я на дне моря найду! За мной не пропадет!
— И не стыдно вам будет, Рогозинский?
— Ничего, Володин. Бог мне простит. Он знает, каково мне…
Бугрова одолевали сомнения. Действия командования он признавал правильными, но в то же время не мог забыть того, что пережил, увидел и узнал за войну. Фашистские оккупанты жалости и пощады к советским людям не знали: истребляли их планомерно и методически, не делая исключения даже для детей.
— Бывало ли такое в истории, — спросил Бугров капитана Володина, преподававшего до войны философию в Ленинградском университете, — чтобы победитель отдавал свой хлеб побежденному? Поил молоком его детей?
Володин снял очки, провел тонкими пальцами по векам, дергающимся после контузии, промолвил раздумчиво:
— Не припоминаю, Бугров, Бисмарк, помнится, учил немцев так: побежденным следует оставлять лишь глаза, чтобы они могли оплакивать свою судьбу. После победы над Францией в 1871 году он так и поступил: взыскал с французов чудовищную, поистине разбойничью контрибуцию. Гитлер намеревался захватить наши земли до Урала и стереть все следы нашей тысячелетней культуры.
— Вот видите, какая разница!
— Это естественно, Бугров. Мы с вами представители совсем иной цивилизации. Мы несем людям свободу и небывалые возможности для демократического и социального развития.
Да, Андрею было над чем поразмыслить. Он понимал и одобрял Володина, но не мог не сочувствовать боли остальных. И все-таки знал Бугров наперед: Кравченко не полезет с пулеметом на берлинскую крышу, Короткевич никого не угробит своим костылем, а Рогозинский не станет разыскивать «бледную спирохету». Пройдет время, подлечатся израненные, издерганные, уставшие фронтовики и станут глядеть на мир спокойнее, разумнее, добрее. Иначе и быть не может. Иначе их великая победа утратит смысл.
Берлина Бугров по существу еще не видел. Не считать же Берлином те несколько покалеченных улиц, по которым его рота пробивалась к рейхстагу. Да и ничего примечательного на них не было. А если и было, что могли они разглядеть в суматохе боя, в дыму и пыли?
Тихий пригород за стеной графского парка — с низенькими домишками, чахлыми садочками, с обшарпанной кирхой и щербатой мостовой — тоже, разумеется, не Берлин. Но все-таки в нем обитают «цивильные» немцы — то есть совсем другие, отличные от тех, что лупили в Бугрова из всех видов оружия. Их куда с большим основанием можно назвать «немецким народом». Надо бы рассмотреть их как следует, узнать получше их суть.
Однако как это сделать? Стена высокая, у ворот — постовой. Он выпускает только тех, кто предъявляет пропуск, подписанный главврачом. Бугрову такой пропуск дадут не скоро: рана в груди каверзная, заживает плохо. Правда, имеется другой способ: уговорить одного славянина из соседней палаты «махнуться» трофеями, дать ему мельхиоровый портсигар за полевой бинокль.
Удалось! Пряча громоздкую оптическую штуковину под халатом, Андрей пробрался на пыльный графский чердак. Глянул мельком на унылый пригород, потом стал рассматривать детальнее, по кварталам, особенно ближайшую к замку улицу.
Обнаружил, что мужское население в пригороде почти отсутствует. Лишь изредка шаркают по тротуарам хилые старики и шмыгают тонконогие мальчишки в коротких кожаных штанах. Минут через пятнадцать появился первый взрослый мужчина. Без руки. Бежевое пальто болталось на нем как чужое. Еще через несколько минут проехал на рычаговой коляске другой инвалид. Торопиться ему, судя по всему, некуда. На культях, прикрытых пледом, возлежит кошка. Вместо грелки, наверное.
Вышел на перекресток слепец с желтой повязкой на рукаве и с белой тросточкой. Постукивая впереди себя палкой, прошел шагов двадцать по тротуару, прислонился к стене и вытянул руку, прося подаяния. А вокруг — никого. Некому подавать.
«Так кончаются войны», — вспомнилась вдруг Андрею фраза из какого-то забытого романа.
В Берлине выходит газета «Tägliche Rundschau». Иногда она попадает в госпиталь — ее приносят военврачи, которые квартируют в городе. Бугров каждый номер прочитывает от первой до последней строчки. По репортажам и заметкам видно: оживает понемногу Берлин, пущен уже водопровод, кое-где включена газовая сеть, пошел трамвай, задымили бани, выдали первую продукцию три небольшие фабрики. Все это помогли наладить и восстановить советские солдаты. Они пашут брошенные земли юнкеров и кулаков, засевают пашню русской рожью и украинской пшеницей. Не для себя сеют — для немцев, для вчерашних врагов, чтобы не голодали те с приходом зимы. Бывало ли такое в мирово