— Можешь не сомневаться.
— Но Советскому Союзу трудно держаться одному против трех западных держав. А у них свои интересы. Говорят, что американцы собираются расчленить Германию на несколько частей.
— Зачем это им?
— Так им удобнее будет кушать нас по кусочкам, как разрезанный бифштекс.
— Не позволим! Германия должна быть единым, демократическим и, главное, мирным государством. А наше слово решающее.
— Оно и должно быть решающим, но за столом переговоров западники действуют куда энергичней, чем на поле боя. Они объединились против вас.
— Нам это известно. Они и во время войны пытались обманывать нас — своих союзников. И все же, я думаю в Потсдаме мы немецкий народ в обиду не дадим. Не для того мы вас освобождали. Но тут и от вас многое зависит. Сами-то вы, немецкие патриоты, действуете?
— Ты читал программное воззвание КПГ от одиннадцатого июля?
— Нет, откуда же?
— Там изложена наша начальная практическая программа. Прежде всего — объединение антифашистских сил и создание демократических органов власти. Затем — постепенное восстановление хозяйственной жизни страны.
— Ну, и что удалось на деле?
— Мы уже создали антифашистский берлинский магистрат. В него вошли люди разных партий. Местные органы власти созданы и в наших провинциях, в округах — тоже преимущественно демократические. Берем в свои руки брошенные заводы и фабрики, правда, все они сильно разрушены. Готовим земельную реформу: хотим передать землю помещиков в руки тех, кто ее обрабатывает.
— Хорошо. Это похоже на то, что делалось у нас после Октябрьской революции.
— Похоже. Но и разница есть немалая. У вас в преобразованиях участвовало большинство народа. У нас только часть. Двенадцать лет фашизма со счетов не сбросишь. Теперь самая тяжелая работа — расчистка немецких мозгов.
Они присели на край нагретой солнцем каменной чаши. Андрей показал на золотую рыбку, затаившуюся в тени.
— Позабыл граф. Торопился очень.
— А золото и бриллианты, наверное, не позабыл. Такие, как он, все ценное увезли туда — на Запад.
Вернер рассказывал о стихийном «размежевании». Самые матерые фашисты и военные преступники бежали на Запад. Они опасались справедливого возмездия со стороны Советского Союза и рассчитывали на «понимание» у американцев и англичан. И напротив: немцы, пострадавшие от фашизма, в большинстве своем остались в Восточной Германии.
Поведал Вернер о том, как сотрудничают с Советской военной администрацией «активисты первого часа», какую огромную помощь получают они при восстановлении разрушенного городского хозяйства.
— Я познакомился с десятками советских офицеров. Они зачастую числятся в своих воинских частях, но работают у нас в Берлине как цивильные строители, механики, врачи, переводчики, даже знатоки искусства — помогают нам спасать и приводить в порядок музейные ценности.
— Уже до этого дошло?
— Ваши люди работают исключительно добросовестно и заинтересованно. Но притом — представляешь себе? — им приходится еще завоевывать доверие немцев! Доказывать нашим милым обывателям, что все делается им же на пользу. Есть такие, кто считает вас не освободителями, а покорителями!
— Для фашистов мы и были покорители. А для большинства немцев — избавители от чумы фашизма.
— Советских специалистов я считаю подвижниками, независимо от того, чем они занимаются. И слесаря, починившего котел в бане, и медсестру, которая лечит инвалидов бывшего вермахта, и музыканта, который играет вечерами в духовом оркестре, чтобы подбодрить приунывших берлинцев. Все они делают великое дело: помогают немцам избавиться от ложных представлений о советском народе, о вашей стране. Жаль, что сил и знаний у этих самоотверженных людей не всегда достаточно. Они обращаются к тому опыту, который накоплен в Советском Союзе, а он — скажу тебе, Андрей, с полной откровенностью — не всегда здесь пригоден: у большинства немцев не только другая идеология, но и совсем иные представления о многих конкретных вещах…
Палата встретила Андрея зловещим молчанием. Потом заклокотал Кравченко:
— Це була картына! Як он шмаровал з тем фрицом!
— Да-а! — подхватил Тюрин. — А ведь всю войну человек прошел! Видел своими глазами, что они у нас вытворяли!
— Половину роты у рейхстага оставил, — проскрипел из угла Рогозинский. — И сам чуть концы не отдал…
— Ось мий батько подывывся б, шо фрицами повешанный! Ось подывывся б!
— У Вернера отца тоже фашисты убили, — сердито ответил Андрей. — Еще раньше, чем твоего: в тридцать третьем.
— Сравнил!
— Отец у Вернера коммунист был. И сам он коммунист.
— Знаем мы этих коммунистов!
— Видно, не знаешь. Если бы сейчас поднять отца Вернера, он бы порадовался, что мы с его сыном так вот встретились — как друзья. Потому что он настоящий коммунист был — интернационалист. Не тебе чета.
— Ого! Советский коммунист, выходит, хуже немецкого?
За Андрея вступился капитан Володин:
— Что вы, товарищи! Вы, я смотрю, за войну основы марксизма подзабыли. Коммунист не может быть лучше или хуже в зависимости от национальности.
— Все коммунисты на планете — братья, — добавил Бугров с запалом. — Как бойцы одной роты.
— Куда загнул! — яростно выпалил из-под гипсового барабана Рогозинский. — Ты что ж, сравнишь ребят из твоей роты, которые тут схоронены… с этим?!
— Двуличный ты все-таки, Бугров! — пропел Тюрин.
— Я тоби в упор не бачу! — по-прокурорски заключил одноглазый Кравченко и повернулся к соседу спиной.
Упрямый хохол и в самом деле перестал замечать Бугрова. А когда его выписали из госпиталя, не подал Андрею даже руки на прощание.
Вернер навещал Андрея каждую неделю, рассказывал много интересного, например, о первых приказах СВАГ — Советской военной администрации в Германии, главноначальствующим которой назначен маршал Жуков.
Приказом номер два разрешено создавать в Советской зоне оккупации различные политические партии, профсоюзы и другие общественные организации, проводить публичные собрания, митинги и демонстрации, выпускать газеты и печатать книги. Одним словом, обеспечено свободное волеизъявление немецкого народа, созданы все условия для демократического переустройства всей жизни.
— Это полное доверие к прогрессивным силам нашего народа, — говорил Вернер, — оказано всего через месяц после окончания военных действий. Но мы оправдаем это доверие. Вот увидишь, Андрей, оправдаем!
Вернер подробно рассказал о концерте Краснознаменного ансамбля, который состоялся с самом центре Берлина, на площади между двумя разбомбленными соборами. На него собралось не менее ста тысяч берлинцев. Люди пришли со всех концов города, приехали из пригородов.
— Не для того, чтобы поразвлечься — нет! Чтобы поглядеть на вас, русских.
— И что? — полюбопытствовал Андрей. — Какими же мы показались берлинцам?
— Вы их потрясли! То, что произошло, похоже на библейское чудо. Попробуй себе представить: площадь, расчищенная среди руин, два обрушенных обгорелых собора вместо кулис. На эту «сцену» выходит хор людей, одетых в гимнастерки, — Краснознаменный ансамбль Александрова.
— Хотел бы я там быть!
— И грянула русская песня. Такая мощная и широкая, что может сравниться разве что с ливнем сказочной живой воды. И немцы поняли сразу: победа русских — это не страшно. Так может петь только очень добрый и великодушный народ. А когда солист ансамбля сладчайшим тенором вывел по-немецки строчку из бессмертной «Розочки»[31] стотысячная толпа берлинцев засветилась улыбками. Впервые после войны, впервые за много месяцев немцы… запели!
— Где ты живешь теперь? — спросил Андрей своего друга в конце беседы.
— Стыдно сказать. В шикарной трехкомнатной квартире.
— «Оккупировал» особняк сбежавшего нациста?
— Нет, это квартира моей жены.
— Ты женат? Когда ж успел?
— Уже целый месяц. Но мы еще не оформились, негде зарегистрировать брак.
— А кто твоя жена?
— Ее отец известный врач, у него еще до войны была своя хирургическая клиника. Но мы с Эвой вместе боролись в подполье.
— А ее отец?
— Как тебе сказать?.. С фашистами он особенно не якшался, но в тюрьму я попал все-таки из-за него.
— Хорош тестюшко!
— Эва стала пропадать из дома. Ее отцу сказали, что у нее завелся ухажер. Чтобы выследить нас, профессор нанял частного сыщика. А тот, разумеется, был связан с гестапо. Никаких фактов у них не было, но что-то, видно, показалось подозрительным. Меня бросили в бранденбургскую политическую тюрьму, где сидели видные люди нашей партии. Для начинающего, как я, это, разумеется, была честь не по заслугам. Но и ловушка. Они решили использовать меня как подсадную утку.
Опустив руки в каменную чашу, Вернер зачерпнул воды, плеснул на лицо.
— Я стал изображать из себя простачка. Мол, недалекий парень, к политике не причастен, страдаю исключительно из-за роковой любви к дочери богача. Но требовалось сообщить товарищам, что я как связной не провалился: все в полном порядке. Когда повели на допрос и конвоир шибанул меня в бок прикладом, я закричал: «Что вы меня бьете? Я ничего не знаю, и вы ничего не знаете! Наговариваете только напраслину!» В ближайших камерах услышали, передали мои слова на волю — связь работала четко. Но тюремщики тоже не дураки. Меня отделали так, что я три дня себя не помнил…
Рассказ заметно утомил Вернера. Лицо его побледнело.
— Ты плохо себя чувствуешь? — участливо спросил Андрей.
— Плоховато. Мало сплю.
— Много забот?
— Хватает. У нас, по сути, началась гражданская война. В особой форме, в особых условиях… Мне пора. Проводи меня до ворот.
Они пошли вдоль темноводного ручья, перешли по мостику.
— Ты помнишь, я просил тебя узнать про одну женщину?
— Про твою учительницу, Катрин Райнер?
— Да. И про ее сына Бруно.
— Извини, пока ничего не узнал. Не думай, ч