то это просто. Таких мы потеряли тысячи… Многие пропали бесследно…
К появлениям Вернера в госпитале начали относиться спокойнее. И однажды, в августе, когда Андрей, по обыкновению, проводил друга до ворот, к нему подошла целая группа выздоравливающих офицеров. Стали расспрашивать о немцах: что они думают о подписанном в Потсдаме соглашении?
Со слов Вернера для большинства немцев соглашение много лучше, чем они ожидали: плата за ущерб, нанесенный другим народам, могла быть значительно более высокой. А главное, конечно, то, что советским представителям удалось все-таки предотвратить расчленение страны на несколько частей, как предлагали западные союзники.
— Германия остается пока разделенной на четыре оккупационных зоны, — продолжал» Бугров, — но это временно. Потом должно произойти объединение страны. «На демократической основе», как сказано в документе.
В свое время Вернер обратил внимание Андрея именно на эти слова:
— «Демократия» слово коварное. Для нас с тобой оно означает одно, а для западных политиков — совсем другое. В трех своих оккупационных зонах они постараются установить такую «демократию», от которой прогрессивным немцам не поздоровится.
— Вот тут немецкий народ и должен сказать свое слово, — возразил Андрей. — Вы не должны бездействовать в такой обстановке.
— Мы и не бездействуем. В западных зонах оккупации немецкие коммунисты тоже работают активно. Вместе с ними прозревшие социал-демократы и просто порядочные люди, которые хотят серьезного обновления Германии. Но англо-американские доброхоты этого не хотят. И уже привлекают к себе на службу правых социал-демократов. Среди этих беспринципных трепачей всегда находились усердные прислужники капитала. Должен тебе сказать откровенно, мы их побаиваемся больше, чем открытых врагов.
— Тридцать лет назад Эберт, Шейдеман и Носке предали ноябрьскую революцию. Неужели история повторится?
— В июньском воззвании КПГ, о котором я тебе говорил, записано: «Не повторить ошибок 1918 года». Мы сделаем все, чтобы их не повторить. Нам здесь будет легче, чем там, на Рейне. Там реставраторов прошлого подпирают оккупационные власти. Особенно старается «демократическая» Америка. Из кожи вон лезет!
В середине августа Бугрова выписали наконец из госпиталя. Накануне у него в последний раз побывал Вернер. Обещал прийти на вокзал — проводить.
— Хорошо, что успеваю. Через два дня мы едем бригадой в округ Коттбус. Надо налаживать снабжение Берлина углем. Люди сидят без света, машинам не хватает энергии, зима не за горами — понадобится много топлива. А тут диверсии… Крупную электростанцию подорвали недавно.
— Кто?
— Известно кто — «они».
— Фашисты?
— Нет, представь себе, «патриоты». Таковыми они себя считают. Мы, по их словам, стараемся для Кремля, а они — для Германии!
Бугров выругался по-русски, не перевод Вернеру не потребовался.
Помолчав немного, Вернер сказал:
— У меня для тебя невеселая новость…
— Катрин Райнер? — помрачнел Андрей.
— Бруно. Он, вероятно, погиб в концлагере. Один человек мне рассказывал. Он находился там вместе с Бруно. А про учительницу твою ничего не слыхать…
— Тоже, наверно, погибла…
— Не исключено. Уцелеть было мало шансов.
Выписанных из госпиталя и комиссованных вчистую привозили обычно на вокзал к самому отходу поезда. Делалось это во избежание ЧП. А они случались: как можно ехать домой, не простившись с боевыми друзьями? Демобилизованные офицеры находили свою родную часть, и там возгорался прощальный пир. В одном полку в честь отъезжающего ветерана устроили салют из всех видов оружия, включая танковую пушку.
У Бугрова фронтовых друзей в Берлине не осталось. Последние солдаты его роты, подлеченные в госпиталях, были отправлены в Россию. Но с товарищами по палате Андрей простился как положено. Раздобыл с помощью военфельдшера литровую бутыль чистого спирта, белого диетического хлеба, американских консервов, немного луку и позвал всех к каменной чаше с золотой рыбкой, где был устроен прощальный стол.
Разбавляя спирт водою из чаши, выпили понемногу, закусили. Приятели пожелали Андрею, как водится, получше устроиться на гражданке, обзавестись красивой доброй женой и полдюжиной ребятишек.
Не пивший никогда, но больше всех погрустневший капитан Володин сказал Бугрову:
— Вам учиться надо, Андрей. У вас хорошие задатки. Если зароете свой талант — потом себе не простите.
Поскрипывая новеньким протезом, Короткевич с грубоватой прямотой возразил ленинградцу:
— Э, капитан! Учись не учись — дураком помрешь. Вон ты какой у нас ученый, а толку что? Командовал ротой, как и я со своими семью классами. И на гражданке тебе звезд не хватать: деликатный больно, не ко времени. Ты его, Бугров, не слушай. Молодостью не попользоваться грешно. Неужели остатние молодые годочки за книгами корпеть? Не! Ты жимани, браток, так, чтобы небу жарко стало! Али ты себе радости не завоевал?
— Там видно будет, — уклончиво отвечал Андрей. — Жизнь покажет…
Отъезжающих оказалось больше десятка, в небольшой, крытый брезентом «доджик» еле вместились. Как ни пялился дорогой на вокзал Бугров в маленькое окошечко, ничего примечательного в Берлине не разглядел. Протянулись унылой чередой несколько разбомбленных улиц, промелькнул какой-то завод с обломанной кирпичной трубой, небольшая площадь с заржавевшими трамвайными линиями и оборванными проводами на покосившихся столбах, кирха с отбитой конической башней…
«Шлезишер банхоф» — единственный уцелевший вокзал в восточной части Берлина — произвел на него удручающее впечатление: обшарпанные стены, недостроенные лестницы, мусор, грязь, едкий запах хлорки. А хуже всего то, что поезда приходили и уходили без расписания. Московский состав еще не был сцеплен. Отправка откладывалась часа на два.
— Успеем сходить к Бранденбургским воротам? — спросил Андрей у Вернера. — Там мои товарищи… Братская могила.
— Рискованно, — ответил Вернер. — Ходок из тебя еще неважный. Но до Франкфуртераллее добраться успеем.
Вернер взял на плечо солдатский мешок Андрея. Он был не тяжел: сухой паек на три дня, суконная парадная гимнастерка, синие диагоналевые галифе, ордена и медали, завернутые в чистую тряпицу, и единственный «трофей» — томик стихов Генриха Гейне.
Вышли на «Франкфуртер», и Бугров остановился, пораженный страшной картиной…
Будто нечто стихийное и неотвратимое, вроде тунгусского метеорита, пронеслось по широкой осевой улице Берлина. От чудовищного огненного шквала полегли большие каменные дома — на улице длиною в шесть километров.
В жалких остатках зданий копошились крохотные фигурки людей: вдовы, сироты, немощные старики…
На плечо Андрея участливо легла рука Вернера:
— Ничего, Андрей. Мы вылезем из этих горьких развалин. Построим свой Берлин. Нашу новую Германию!
Часть втораяИНЫЕ БАТАЛИИ
ГЛАВА I
Узкая колея не дает паровозу разбежаться как следует, помчаться на всех парах к Москве. Бугров досадует, от нетерпения ему хочется соскочить с подножки выгона и, обгоняя медленный состав, бежать по шпалам.
В противоречии с этим нетерпением глаза его, изголодавшиеся в госпитальном однообразии, радуются тому, что видят окрест: зеленым лесам и раздольным полям, речкам и болотным урочищам, жилищам крестьян и всему, что находится рядом: телегам, колодцам, копнам сена, грядкам с капустными кочанами…
Старые солдаты в последние месяцы военной страды частенько вспоминали одну примету: после большой войны обязательно наступают годы, особенно «урожайные» на ребятишек. А уж после такой войнищи, самой громадной и страшной в истории, они пойдут и вовсе, как грибы после теплого дождичка. «Но, — шутковали старики, — вам, молодым, придется постараться!»
Что такое «настоящая любовь», Андрей представляет только по книгам и кинофильмам. И он не исключение среди ребят, которые отправились на войну, едва окончив школу. Редко кого из них осчастливила «настоящая любовь». Возмужали прежде, чем стали мужьями, убивать научились раньше, чем дали новую жизнь, взяли на грудь автомат вместо первенца-сына…
Но, может быть, еще не все потеряно? Еще выпадут и на их долю те самые заветные «золотые денечки»? Еще встретится та единственная, о которой так давно мечтается?
На всем пути по лесистой Белоруссии не видел Бугров ни единого уцелевшего вокзала или станции. Вместо довоенных мостов — почти всюду временные, деревянные, едва выдерживающие тяжесть состава. Незасыпанные воронки от снарядов и авиабомб, черные пятна пожарищ, искореженные, бесформенные остатки того, что было когда-то народным добром: вагонов, машин, тракторов, комбайнов… Не меньше и немецкой искалеченной военной техники.
На долгих стоянках воинского поезда, идущего вне графика, осаждают «заграничные» вагоны местные жители: рано постаревшие вдовы, голодные, оборванные ребятишки, немощные старики. Редко кто из них просит — только смотрят на демобилизованных солдат. Но как! Разве после этого не потянется рука к вещмешку с дорожным пайком?
Андрей раздал почти все свои припасы, но намного ли хватило его трехдневного пайка? Эх, война, война! Ты, видать, еще не натешилась горем людским. Помучаешь еще сирот, вдов и убогих не один годок!
На привокзальных базарах нужда соседствует с бойкой спекуляцией. Плохо одетые, тощие люди кишат суетно и бестолково. Самые голодные пытаются выменять какую-нибудь заношенную одежонку или пустяковую вещицу на хлеб. Кто немного посытее, ищут сахар, соль, мыло, спички. Есть и такие, кто на обмен ничего не имеет и надеется только на шальное базарное счастье или на быстроту собственных ног. Но украсть или обмануть на базаре непросто: люди за войну стали бдительные.
Опять появились исчезнувшие перед войной нищие. «Христа ради» не гнусят, как бывало в старой России, а упирают на гражданскую сознательность. Все мы, мол, граждане, от войны пострадали, а значит, надо друг дружке помогать, взаимовыручка требуется. И такой метод оправдывает себя. Бугров видел не раз, как растроганный инвалид отсыпал свой пайковый сахарный песок в газетный кулек, делился хлебом и махоркой…