Вот он — крохотный холмик с деревянным размокшим крестом. Припал к нему головой:
— Мама!..
В первый же день возникла досадная закавыка, от каких в армии Бугров давно отвык. На работу отставному офицеру нельзя устроиться без прописки, а прописки дать Бугрову не могут, поскольку у него нет жилой площади — она у Феньки. Сволочная баба нахрапом захватила пустовавшую комнату и сумела прописаться.
На счастье, комиссаром в райвоенкомате до сих пор Гриценко — старый рубака, закадычный дружок отца. В сорок первом в трудную минуту он помог Андрею, направил его в Особую комсомольскую бригаду.
Военком признал Бугрова не сразу, но когда старший лейтенант назвал себя, заморгал белесыми ресницами:
— Андрий?!
— Я, Тарас Григорьевич!
— Жив?!
— Так точно, товарищ комиссар!
Старый хохол прослезился:
— Ну, спасибо, сынку!.. За то, что старший лейтенант гвардии… И за ордена с медалями… Вот бы батько твой!..
Не договорил, припал к груди Андрея, обнял его одной рукой; новые ордена Андрея прикоснулись к потемневшему ордену старой чеканки.
За полчаса запасника Бугрова поставили на учет, дали ему разрешение на московскую прописку, оформили отношение на завод. Однако с Фенькой-самогонщицей и сам Гриценко ничего поделать не мог.
— Подавай в суд. Це дило не простое. Спекули в войну развелись, як воши на тифозном.
Андрей несмело спросил про отца: не известно ли чего?
— Нема слуха, — удрученно ответил военком. — Мабуть, сгинул Иване, пухом ему земля. Добрый був комэск… — Не договорил, махнул рукой, заморгал. — Приходь ко мне вечерять. Отпразднуем нашу победу.
— Приду обязательно, Тарас Григорьевич! Спасибо за все.
Вот он, единственный в мире переулок, круто спадающий к Москве-реке. Желто-сизые булыжники мостовой, между которыми растут неприхотливые одуванчики; на горе — полубревенчатые домишки, окруженные садами и палисадниками, поверх и сквозь заборы лезут ветки одичавших кустов сирени, бузины, акаций. На крутом повороте расположилась давно закрытая церковь с вывеской химлаборатории над «паперкой».
Здесь, пониже «дворянского дома», стоял газовый фонарь, который сбили зимой разогнавшиеся ломовые сани с дровами. Внизу — чугунная колонка, где поили лошадей деревенские обозники. А под этим вот старым дуплистым тополем они мальчишками играли в ножички, в фантики, в расшибалку.
Сейчас выйдет Феликс из своего дома — худенький, босоногий, в черных штанишках на одной лямочке — и заголосит в сторону бугровского окна: «Андрю-ю-шка-аа! Пошли на Москварику купац-ааа!»
Не выйдет… Не позовет…
Медленно, как во сне, Андрей пересек маленький дворик, казавшийся некогда таким огромным. Здесь все звенело когда-то от ребячьих голосов. Здесь было сделано множество важнейших открытий. Теперь тихо. Играть некому.
Щербатая лестница из желтоватого камня ведет наверх. Он знал на ней каждую ступеньку. По этой лестнице после работы поднимался Козак Крючков, покашливая, медленно всходил политкаторжанин Котомкин.
Сейчас квартирная дверь распахнута настежь, в кухне никого нет. Андрей прошел по темноватому коридору к бывшей своей комнате, остановился перед белой дверью. На миг почудилось: там мама! В уютной комнате с тремя окошечками на «Москварику». Стрекочет на своей машинке, напевает что-то…
Распахнул дверь.
Чужая кровать с огромными подушками. Пузатый комод, на нем глиняная копилка-кошка. Над столом свисает шелковый оранжевый абажур. Под ним кастрюля, из нее поднимается суповой пар, в нем плавает распаренная рожа Феньки-самогонщицы.
— Ба! Гость! — пропищала Фенька и сделала испуганную кошачью улыбочку. — Смотри, какой ерой стал! Прям червовый валет! Ну, садись лапшу с мясом хавать.
Она схватилась одной рукой за чумичку, другой за тарелку.
— Не затем пришел, — с трудом выговорил Андрей.
— А шо — фатеру отбирать пришел? — Фенька хихикнула. — Мне она по закону дадена. И жировка на мене теперича. Но откупного дать могу — мы не бедные. Сколь ты хошь?
На комоде рядом с кошкой-копилкой Андрей увидел отцовский Медный Будильник. Потянулся к нему через закрученный Фенькин пучок со шпильками. Самогонщица испуганно охнула: подумала, видно, что Андрей собрался схватить ее глиняную кошку с деньгами. Но, поняв в чем дело, затараторила обрадованно:
— А-а, щасы? Щасы ваши. Это можно. У меня ишшо двое есть. Вона на стенке тикают и в ящике. Те золотые, трахфейные!
Андрей уже не слышал ее. Он слышал, как тикает будильник — идет время, начавшееся в Октябре. Не остановилось.
Вышел с Медным Будильником в тихий зеленый переулок, пошел в гору к Радищевской, потом к Ульяновской, крепко прижимая к груди отцовское наследство. Медали позвякивали на гимнастерке в лад с медной поступью заветных часов.
ГЛАВА II
Многое за войну изменилось на заводе. Построили два новых цеха, химическую лабораторию, отделами заново рабочую столовую. Пока Андрей шел через длинный двор, встречные смотрели с любопытством на него — незнакомого рослого парня в кителе без погон, — но не очень удивлялись. За четыре месяца таких вернулось много. Старики, возможно, не узнавали Андрея, а ровесников не попалось. Зато в своем цехе его встретили шумно и радостно. Там Бугрова ждали, как-то уже проведали, что оформляется на работу в отделе кадров. Несколько парней из тех, кто тоже уходил в армию в сорок первом и сорок втором, обнимали Бугрова по-братски, шутливо приговаривая, что-де «нашего полку прибыло», теперь можно опять лыжную секцию восстановить и футбольную команду собрать.
Пришла Валя Осетрова из соседнего цеха. Перед самой войной успели они расписаться с Климом Куприяновым и пожили вместе всего месяца два. Похудела Валя и подурнела, да и немудрено: из невест — в горькие вдовы. Обняла Андрея, поцеловала, как своего, и убежала куда-то.
Ребята подвели Бугрова к Почетной доске героев. Первыми на ней он увидел братьев Куприяновых — Феликса и Клима, еще такими, какие они были перед войной. А рядом портреты Сашки Клетчатого, Гришки Зайцева, Петьки Кузьмищева и других ребят — все в черно-красных траурных рамках.
Пониже, на фотографиях меньшего формата — те, кто уцелел. Там Бугров увидел и себя на репродукции с маленькой фотокарточки, раздобытой в отделе кадров: нескладный подросток с челочкой и в ковбойке с закатанными рукавами.
— Теперь давай настоящую фотокарточку, — потребовали ребята. — Со всеми орденами и нашивками.
— Пока нет такой.
— Ступай в заводскую фотографию. Там мигом сделают.
Подошел мастер Куприянов — постаревший, поседевший, но с тем же штангелем в нагрудном кармашке черного халата. Все притихли. Старик не обнял Андрея, а сердито подал ему темную от металла жесткую ладонь:
— Сперва в отдел кадров потащился? Потом уж в свой цех?
— Пропуск был нужен, Павел Аверьяныч, — смущенно пояснил Андрей. — Сначала оформился, как положено.
— Ишь ты! Дисциплинированный стал! Обошлись бы на такой случай. Когда прибыл?
— Вчера.
— Где жить думаешь, Аника-воин? Фенька-то, слыхать, оккупировала вашу комнату?
— Угол сниму пока. А там авось отсужу площадь.
— Ну-ну… Мог бы и у меня пожить. Места теперь нам со старухой… хватает…
У старика задергалась щека. Кто-то из догадливых ребят сразу забалаболил:
— А он у нас разбогател, Палверьяныч! Трофеев привез целый вагон! Как обозный генерал!
— Трофеи имеются, — поддержал шутку Андрей и медленно полез в карман галифе. — Сейчас покажу… во!
Вынул дерматиновый футлярчик.
— Ба! Никак, брульянты?
— Золотишко в кольцах? Платина?
Андрей выхватил алюминиевую складную ложку о вилкой. Ребята громко захохотали:
— Ну, добыча! Ну, агрегат!
— Оторвал, Бугров!
— Нашел трофей!
— Обогатился на войне!
— Позубоскалили, и хватит, — строго сказал Павел Аверьяныч. — Пошли по местам.
Ребята, посмеиваясь, стали расходиться к станкам, а мастер, кивнув Андрею, направился в свой отгороженный от цеха закуток.
— Пошли поговорим.
Ждал этого Бугров и боялся. Ну что он скажет старику? Где взять слова, чтобы рассказать про его сыновей?..
Жизнь размечена по минутам, и все-таки времени не хватает. Поднимается Андрей около шести. Первым делом выключает звонок Медного Будильника. Его он заводит только для подстраховки — фронтовая «биомеханика» срабатывает безотказно.
Старается все делать бесшумно, чтобы не разбудить хозяйку, у которой он снимает «угол». Эта чертова богомолка скаредна, словно Плюшкин, и обязательно будет клянчить. Андрей отдает ей за продавленную кровать четверть своей зарплаты, но старуха, угрожая «выписать», требует вдобавок то полпайки хлеба, то талончик на жиры, а то самовольно отхватывает ножом полкуска стирального мыла, пока он на работе.
По карточкам Бугров получает только хлеб, крупу и сахар. Картошку покупает на рынке. Она дьявольски дорогая, ради нее приходится подхалтуривать. Андрей ездит два раза в неделю на резиновый завод «Богатырь», разгружает ночью угольные платформы. Там хорошо платят — галошами.
Нащупав впотьмах выключатель, Андрей зажигает в кухне тусклую, загаженную мухами лампочку. От плиты во все стороны с шорохом разбегаются крупные, как чернослив, тараканы. Он снимает чугунную сковородку, прикрывающую круглый солдатский котелок. В нем шесть небольших картофелин, сваренных вчера. Две съедает, крепко сдабривая солью, тут же, у плиты. Четыре, аккуратно завернув в обрывок газеты, укладывает в кирзовую полевую сумку. Две из них с куском хлеба съест в обед, еще две — без хлеба — в ужин, во время большой перемены в заводской школе рабочей молодежи.
Еще кладет в сумку три кусочка пиленого сахара, завернутые в бумажку. Кипятка на заводе вдоволь, по потребности.
Мимо промежуточных остановок автобуса торопливо шагает в обратную от завода сторону — на конечную: оттуда наверняка уедешь, хотя и придется постоять в длинной очереди. Опаздывать на завод после недавнего случая Андрею никак нельзя.