И тогда… тогда Катеринушка написала, наверное, письмо Андрею. На его прежний адрес. Другого она не знает. Надо сегодня же сходить в родной переулок, вдруг там оно лежит?
Он не был в переулке ни разу с тех пор, как унес единственное свое наследство — отцовский Медный Будильник. Не хотелось терзать сердце воспоминаниями.
Но теперь от них никуда не денешься — хлынули опять потоком в душу. Здесь, на самой макушке горы, он садился в самодельные салазки и, замирая от страха и восторга, «рыбкой» мчался по переулку до самой Москвы-реки. Свистел в ушах ветер, мелькали по сторонам мальчишки и девчонки, взбиравшиеся в гору — кто на лыжах, сделанных из дощечек кадушки, кто на одном коньке, прикрученном веревкой к валенку, кто с такими же салазками, смастряченными из досок отцом или дедом. Все в снегу, промокшие, румяные, счастливые донельзя!
Вечером газовые фонари едва освещали горку, но буйное веселье и звонкий гомон долго еще не прекращались. Чуть не до ночи. А может быть, так казалось тогда? Или время в ту пору текло и воспринималось совсем иначе?..
На сей раз Фенька ничуть не испугалась, увидев его. Игриво ткнув очередного сожителя пальцем в бок, весело пропищала:
— Глянь-кось! Андрюшка Бугров обратно припер! Хотит фатеру отжиливать!
Бородавчатый сожитель утерся ладошкой и тупо уставился на вошедшего.
— Не за тем пришел, — спокойно сказал Андрей. — Отдайте только все письма, которые приходили Бугровым.
— Какея письма? Никакех писем не было!
— Были. От немецкой учительницы. От Катрин Райнер.
— Ах, теи? Во время войны которые? Ну, такыть теи кады еще… Уж их нетути!
— Куда ж они подевались?
— Нешто всяку бумажку упомнишь?.. Может, кто для дела взял: печку растопить аль в уборную…
— Мразь ты! — не сдержался Андрей. — Нет для тебя ничего святого!
— Но-но! — выпячивая дряблую грудь, сожитель поднялся со стула. — У нас без хамства!
Андрей примерился: можно врезать апперкотом. Морда с разгулявшимися бородавками вполне для того подходящая.
— Мили-цыя! — заголосила вдруг Фенька пронзительно. — Ми-и-и-ли-я-цыя! Людей уби-ва-ю-ють! Ох, уби-ва-ю-ють!..
— Кто вас убивает? — осердился Андрей. — Перестань базарить!
У открытой двери столпились соседи. Все незнакомые Андрею, все похожие чем-то на Феньку и ее хахаля. Смугловатый тип с ухватками барыги прошепелявил сквозь латунные «фиксы»:
— Вы не фулиханьте, хражданин. Вам здесь не хронт!
— Заткнись! — коротко бросил ему Андрей. — Если б фронт!..
Он резко одернул гимнастерку и пошел к выходу. Перед ним боязливо расступались. А он думал: «Отец ринулся бы на эту свору. Всем бы досталось! А я ухожу без драки… Не мельчаешь ли характером, единственный и законный отпрыск Козака Крючкова?»
Жизнь идет своим чередом. Трудностей и неприятностей, конечно, хватает, но все переносится легче, когда человек имеет достойную цель. А у Андрея Бугрова она теперь есть: после ШРМ он собирается поступить в институт. Партийная заводская организация намерена поддержать своего активиста положительной характеристикой. Пусть дерзает парень.
Где-то у Крымского моста есть, говорят, Московский государственный институт международных отношений, сокращенно — МГИМО. Он появился не так давно и готовит кадры для загранработы. Принимают туда лучших выпускников школ и обязательно со способностями к иностранным языкам. А ведь он был «тройным примусом» у Мышки-Катеринушки. И аттестат об окончании ШРМ тоже будет приличный. Одна или две «четверки», остальные — «пять».
Что, если удастся по счастливому случаю поступить? Уж он учился бы в таком институте на всю катушку. Грыз бы гранит науки с яростью, не щадя зубов. И может, встретился бы с Вернером Бауэром. И с Катеринушкой — если она к тому времени будет еще жива.
Да-а, фантастика…
И все-таки он подал заявление и документы. Риск — благородное дело, неудачи бояться — удачи не видать.
Ребята из ШРМ подняли Андрея на смех:
— Куда-куда? В МГИМО? Ух ты! Силен! С суконным рылом да в калашный ряд!
— Не вздумай в этих драных сапожищах на экзамен притопать. Купи сначала лакировки. И галстук-бабочку!
Бугров отшучивался, как мог, разговоров на эту тему старался избегать, но готовился к вступительным экзаменам упрямо и серьезно.
ШРМ окончил он с золотой медалью. Немецкий язык на вступительных экзаменах в МГИМО сдал на «пятерку» — других экзаменов медалисту сдавать не требовалось. Прошел благополучно собеседование, хотя на один вопрос ответил слабовато, расплывчато.
А через три дня, со страхом смертным подойдя к дверям МГИМО, увидел себя в списках студентов.
ГЛАВА IV
Первые дни ходил Бугров по институту, словно лунатик: не верилось в реальность такого непостижимого счастья. Но нет! Он живой каплей движется в густом потоке студентов, кочующих из одного лекционного зала в другой. Коридоры соединяются под прямым углом, и за каждым углом в толпе все новые незнакомые лица. Сколько ума в глазах, воли, веры в себя! И он, Андрей Бугров, совсем обыкновенный человек, слесарь пятого разряда, недавний ванька-взводный — среди них. Сон, сон! Счастливый и жутковатый сон!
Целую неделю не заходил в буфет: томило глупое предчувствие, что именно там, среди зеркальных стен, дивный сон оборвется, белые колонны растают, как свечи, студенты поблекнут и исчезнут, словно призраки при третьем крике петуха; а возникнут вновь землянка, нары, покрытые сосновыми ветками, и спящие после боя солдаты в грязных шинелях…
На кафедру полуприлег слабой грудью сутуловатый старичок с бледным, добрым, слегка оплывшим личиком — академик Тарле. Знаменитый историк, мудрец и корифей, две книги которого — «Наполеон» и «Талейран» — Андрей читал еще до войны.
Говорит он тихим, слабым голосом. Неторопливо распутывает события минувших веков: «Периоды» академика длинны и витиеваты, повествует он обо всем наиподробнейшим образом — не день за днем, а час за часом. Словно жил сам тогда, в годы Великой Французской революции, ходил с ружьем на штурм Бастилии, слушал в Конвенте громогласного Дантона, вел куртуазные беседы с лукавым Талейраном и поднимался на эшафот с непреклонным Робеспьером. А когда речь заходит о Наполеоне, то его хладную душу ученый извлекает и препарирует так, словно был бессменным исповедником у Бонапарта с младенческих лет и до конца жизни.
Лекция окончена. Вместе с другими студентами Андрей Бугров провожает академика к выходу, где ждет институтская машина.
Академик застенчиво улыбается, дотрагивается слабыми пальцами до орденских колодочек Андрея на гимнастерке. Шепчет ему ласково и доверительно уходящим голосом:
— Об этом, юноша, будут написаны многие тома… Фолианты! Библиотеки!
Тарле сменяют на кафедре другие корифеи — целая плеяда блистательных профессоров, ученых, авторов известных книг. Студент Бугров слушает их лекции с упоением, с сознанием того, что ему выпало редчайшее счастье, какое выпадает, может быть, на долю одного из миллиона людей.
Счастье-то счастье, но как вместить его — этот океан знаний?
А Шуренку не повезло. Пыталась поступить в педучилище и не набрала нужных очков. Жаль девчонку, хотя этого следовало ожидать: занималась она мало, дни, которые полагались для подготовки к вступительным экзаменам, использовала для поездки к больной матери.
Шуренок наверняка стала бы хорошей учительницей. У нее к этому талант. Детишек она любит, легко находит для них нужные слова, умеет заинтересовать. Андрей не раз видел в Дубровках, как она занимается со своими маленькими родственниками. Но таланты и наклонности поступающих экзаменаторы, к сожалению, во внимание редко принимают.
И за других ребят из ШРМ, которые не попали в институт, Бугрову тоже обидно. По баллам они уступили тем, кто пришел на экзамены из дневной школы, хотя потом заводские ребята наверстали бы и учились бы в институте упорнее и старательнее, чем избалованные мальчишки из благополучных семей, не знавшие ни военного лиха, ни заводских грохочущих будней. А получив заветный диплом, работали бы на совесть, с полной отдачей сил.
Наверное, об этом догадываются самые добрые экзаменаторы в приемных институтских комиссиях. Заводским ребятам они делают скидки, прощают небольшие ошибки и промахи. Но почему все это не предусмотрено указами и инструкциями?
С Шуренком произошел не очень приятный разговор:
— Уходишь с завода? — спросила она вроде бы равнодушно.
— Ухожу. Учиться в институте надо как полагается. Мне стипендии на прокорм хватит.
— Значит, скоро будет у нас расставаньице?
— Почему бы это?
— Гусь свинье не товарищ. У матери с отцом так же было. Выучился мой родитель и — «с большим приветом!»
— Ерунда! Разве он ушел от твоей матери потому, что получил образование? И вообще, зачем всех мерить одним аршином?
— Ладно… Посмотрим…
— Чего ж смотреть? Пошли хоть сегодня в загс. Я получил деньги под расчет. В воскресенье можно позвать ребят», отпраздновать, как водится.
— Не хочу. Говорено уже.
— Ну, ты все-таки ягодка! У меня ведь тоже самолюбие есть!
— Ишь ты! Обидели убитого.
— Последний раз говорю: пошли!
— Ультиматум? Ты еще «хенде хох» мне скомандуй!
Андрей выругался, а Шуренок весело рассмеялась, как ни в чем не бывало подставила для поцелуя пухлые губки, трепетно обняла. Он вырывался, а Шуренок все жарче и крепче обнимала его…
Голод не тетка — как ни настроен был Бугров против институтского буфета, но зашел в конце концов заморить червячка. Взял, как все живущие на стипендию, две порции винегрета, стакан сладкого чая, положил на тарелку побольше бесплатного черного хлеба. Сел за столик со своей роскошью, поднес ко рту кусок… Что такое? Гошка!
Точно, рядом сидит он — Гошка Поздняков. Возмужалый, красивый, в кителе с орденскими планками.
Гошка тоже пялится на него, как на выходца с того света. Ни тот, ни другой слова промолвить не могут.