— Ты? — выдохнул наконец Андрей.
— Я… — еле слышно ответил Гошка.
— Живой?
— А почему ж нет?..
Китель у Позднякова из дорогого суконца, сшит по фигуре. Ордена, судя по колодкам, повыше, чем у Андрея.
— Штабной кителек-то?
— Штабной. Не рядовым воевал. Имел отношение к стратегическим решениям.
— Понятно. А у меня гимнастерочка так себе: мы ведь пехота — все больше на пузе. Локтями да коленками п-па-хали!
— И теперь что ж — студент?
— По совместительству! А в основном-то истопником здесь работаю. Совковой лопатой шурую.
— Ну, ну. Шуруй. Вкалывай… Я покудова не возражаю.
Гошка пружинисто встал, слегка одернул китель и пошел к дверям. Зеркала с трех сторон отразили стройную фигуру с красиво посаженной кудреватой головой. Вид у него был прямо тореадорский. Хоть сейчас в оперу «Кармен».
Андрей узнал, что Поздняков учится уже на втором курсе. Демобилизовался сразу после окончания войны, хотя в то время офицеров их возраста из армии еще не отпускали. Сыграло, видно, роль высокое служебное положение отца: Яшка Хлопотун во время войны шибко продвинулся в министерстве.
Напряженные, спрессованные недели пролетают быстро. Скоро первая экзаменационная сессия — самая ответственная. Бугров готовится к ней так, чтобы исключить случайную осечку. В полевой сумке носит постоянно книги и брошюры, газеты и конспекты, которые читает урывками в столовой, в трамвае, в очередях, но больше всего ночью, отхватывая от сна часа по два, по три. Ему надо сдавать только на «пять» и на «четыре». Получить хотя бы одну «тройку» — значит остаться без стипендии. А стипендия — единственный источник существования. Не то что у какого-нибудь «зеленошляпника», как прозвали в институте пижонистых мальчиков. Для них стипендия — мелкие деньги на карманные расходы.
Правильно недавно изрек однорукий морячок Танцюра:
— Не тушуйтесь, хлопцы. Будущее принадлежит не «зеленошляпникам», а нам. На нас Родина вполне может положиться. Мы ее и прежде никогда не подводили.
Отставные солдаты и вчерашние рабочие вошли в институтский партком, в профком, в комитет комсомола. Их избрала студенческая масса — честное активное большинство. Бугрова выбрали в профком. Поручали ему самый тяжелый и ответственный участок: соцбытсектор. В круг его обязанностей входит квартирное и бытовое устройство иногородних студентов, распределение денежной помощи, ордеров на одежду и обувь, а во время каникул — путевок в дома отдыха, в санатории, на турбазы. Работа эта хлопотная, но очень нужная. Андрей понимает, старается, хотя все это отнимает много сил и времени.
Нуждающихся студентов — легион. Они одолевают Бугрова на переменах, в столовой, в прокуренной комнате профкома и, что всего хуже, вечером в общежитии. Не дают, черти, заниматься! А он не может, разумеется, как презренный бюрократ, повесить на дверях дощечку: «Принимаю только до шести вечера».
Больше Андрея огорчает то, что при всем желании и старании не может он обеспечить всех нуждающихся: возможности у профкома скудные. А среди тех, кто голодает, живет по «углам», ходит зимой полураздетым, есть очень способные, талантливые ребята. Подкормить бы их, поддержать теперь!
Все труднее стало выкраивать время для встреч с Щуренком. Гордая девчонка не подает вида, что обижена, но Андрей чувствует это по ее демонстрациям «независимости».
Свалив первый, самый трудный экзамен, Андрей помчался в Дубровку, чтобы поделиться с Шуренком радостью. Но в Дубровках его ожидала новость: тетка сообщила, что Шура уехала. Совсем. Куда-то очень далеко.
Для него оставлено письмо. Несколько наспех набросанных карандашом строчек:
«Вот и все, Андрей! Дороги наши разошлись. Тебе надо серьезно учиться, мне пора устраивать свою жизнь. Ты со своими способностями обязательно пробьешься туда, куда стремишься. А я решила перебраться в один новый город. Там очень нужны работники моей профессии. Твердо обещают комнату и хорошую зарплату. Как устроюсь, перевезу к себе маму. Если ты в самом деле друг и желаешь мне добра, не ищи меня. Это все, о чем я тебя прошу.
Прощай! Спасибо тебе за кусочек счастья. Я буду вспоминать тебя по-доброму».
Тетка была опечалена, хотя Шуренок обещала ей помогать деньгами, когда окрепнет на новом месте. Дело-то не в одних деньгах. Трудно ей теперь будет совладать с ребятишками.
На заводе ничего толком сказать Андрею не могли: прошмыгнула с «бегунком» по начальству, за два дня рассчиталась, снялась с комсомольского учета и еще успела выменять у Зинки Чухиной какие-то шмотки на старый фибровый чемодан.
Неужели все оборвалось? Так вдруг? Так нелепо?
ГЛАВА V
Казенный ЗИМ стоит на углу Метростроевской давно: крышу толсто запушил сыроватый снежок. Привыкший к долгим ожиданиям шофер дремлет, уткнувшись в барашковый воротник.
Отделившись от своих однокурсников, Гошка помахал им кожаной перчаткой и повел к машине девушку, печатая на белом снегу елочку своими модными заграничными ботинками на толстой подошве. Девушка — красавица с «лилейной шейкой», которую Бугров приметил еще в начале года. Гошка, видно, заморочил ей голову.
Сейчас он с небрежным изяществом подтолкнул девушку в автоальков, ловко впрыгнул туда сам, ЗИМ плавно тронулся и, быстро набирая скорость, пошел по Садовому кольцу.
Крымский мост штурмуют ноябрьские ветры с дождем и снегом. Бугров шагает против этой злобной стихии и с возмущением думает: «Ну почему, почему такое возможно? Пожилой шофер сгибается по-холуйски перед каким-то Гошкой! А эта девушка? Она же комсомолка! Что за слепота такая?»
Мост кажется сегодня длиннее, а подъем до Калужской к кинотеатру «Авангард» значительно круче. Потом надо еще пройти по всей Житной до Серпуховки и свернуть к Стремянному переулку, где находится их студенческое общежитие.
Андрей шлепает в такую погоду пешком не потому, что хочет освежить после лекций усталую голову. Есть другая более прозаическая причина: приходится экономить каждую копейку. Обидно, конечно, и досадно, потому что время по существу несравненно дороже денег. Но без денег — будь они трижды прокляты! — никак не обойдешься: в метро не войдешь, ботинок даже самых плохоньких не купишь, А ботинки, между прочим, вовсе не роскошь, а первейшая необходимость. Сапоги сносились вдрызг, из-за вечно промокших портянок недолго и захворать.
Бугров шагает, наклоняясь вперед при сильных порывах ветра, придерживая рукой поношенную кепчонку, купленную по случаю на барахолке.
Где-то рядом в сизой дымке, окутавшей изогнутый берег, прикорнул родной завод. Там все по-прежнему: ребята вкалывают, не упуская возможности позубоскалить и похохмить, когда выпадает минутка. Может, ой зря ушел с завода? Там ему жилось легче и проще. Работали бы с Шуренком в одном цехе, поженились бы, завели пару ребятишек, как нормальные люди. Летом ездили бы всей семьей купаться в Серебряный бор, осенью за грибами в Белые Столбы, зимой учил бы малышню бегать на коньках и на лыжах…
Где она теперь, дурочка? Куда ее занесло? Получила ли обещанную комнату? Эти вербовщики трепаться мастера, а как до дела доходит — руками разводят и напирают на пролетарскую сознательность.
Несмотря на дурную погоду и опустевшие катки, в Центральном парке слышится веселая музыка. Репродукторы доносят новую, недавно появившуюся песенку, слова которой звучат сегодня словно специально для Андрея:
«Догони!.. Догони!» —
Ты лукаво кричишь мне вослед…
Может быть, и в самом деле бросить к чертовой бабушке МГИМО и догонять Шуренка?
Весь институт взбудоражило «персональное дело» студента Кирпичева.
До того Юрка Кирпичев ничем особо не выделялся. Воевать ему не довелось, но пришел он в МГИМО не со школьной скамьи — успел поработать около года в шахте навалоотбойщиком. Учился прилично, вел себя правильно, так что на втором курсе его даже выбрали в курсовое профбюро. Но вскоре после этого угораздило его жениться на столичной маникюрше по имени Леокадия. Тут, как говорится, и таилась погибель его.
Леокадия по-своему любила Юрку. И почему бы ей его не любить, ежели он парень симпатичный, энергичный и к тому же «перспективный»? Однако после того, как Юрка перебрался из общежития в ее комнату, она начала обнаруживать такие стороны характера, что даже неприхотливого Юрку привела в растерянность. Две первые его стипендии — в придачу к собственной зарплате Леокадия угрохала на новое крепдешиновое платье и туфли-лодочки. Юрка этот номер вытерпел, попросил только свою благоверную не расходовать впредь все до копейки на шмотки. Оставлять хотя бы маленько на харчи.
Два месяца брал Юрка в студенческой столовке черняшку и чай, экономил даже на куреве. Молчал, не попрекал легкомысленную супругу. Но когда Леокадия промотала и третью стипендию вместе со своей зарплатой, терпение у парня лопнуло. Обложил он суженую по-шахтерски и ушел жить к ребятам в общежитие.
Втайне Кирпичев надеялся, что Леокадия очухается, раскается и больше никогда не станет вытворять подобные штуки. Тогда он, разумеется, вернется к жене. Но не тут-то было. Леокадия выкинула новое коленце, похлеще. Взяла и наглоталась каких-то порошков — изобразила перед соседями самоубийство!
В больнице ее прополоскали, поставили на ноги, но, естественно, выдали затребованную справку об отравлении. С ней она и явилась в институтский комитет комсомола. «Разоблачила» Юрку и потребовала немедленно «вернуть мужа законной жене»!
Логики в ее заявлении было маловато, но материала для «персоналки», как посчитали некоторые, оказалось вполне достаточно. Было объявлено общее институтское собрание.
Бугров на собрании выступил коротко, не стал морализировать, а предложил простое решение: пусть Кирпичев и Леокадия встретятся и сами договорятся меж собой, как им быть дальше. Решать такие вопросы на общем собрании вряд ли удобно.
Инициаторов «воспитательного мероприятия» возмутило выступление Андрея, причем особенно старался Гошка Поздняков. Он обрушился на «кирпичевщину» и на тех, кто по своей политической слепоте не только оправдывает ее, но и пытается оказать ей поддержку.