— МГИМО, — трубил Поздняков, — учебное заведение особого типа, которое не может мириться даже крохотным пятнышком на своем знамени. Не потерпит оно и гнилого мелкобуржуазного либерализма.
Говорил Поздняков умно, уверенно, однако некоторые из сидящих в зале хорошо знали, что из себя представляет оратор на самом деле. Но все молчали. Чтобы выступить на таком собрании, нужны доказательства, а ими никто из ребят не располагал. Вот если бы поднялась одна из облапошенных Гошкой девиц и рассказала про его «моральный облик»… Но кто ж захочет испить публично горькую чашу позора?
Бугров катал желваки под скулами. Ему вспомнилось довоенное собрание в школьном физкультурном зале. Тогда Гошка только начинал, был неловок, не уверен в себе, простоват. С тех пор он много набрал, подрос, подразвился, от застенчивости не осталось и следа. Он обрел голос, манеры не просто образованного человека, а начинающего д е я т е л я.
Но и Андрей Бугров уже не тот наивный, обиженный мальчик в вельветовой курточке. Теперь он будет драться иначе, умнее и результативнее — как дрался в конце войны. Сегодня Юрку Кирпичева защитить невозможно. Парня из института исключат, будет принята резолюция с широкими обобщениями и радикальными выводами. Но потом эту резолюцию можно будет обратить против «зеленошляпников». И против самого Гошки Позднякова.
А Юрка не пропадет, как не пропал в свое время Андрей Бугров, он — рабочая кость. Кирпичев получил письмо со своей родной шахты: там его примут, дадут хорошее рабочее место, помогут устроиться на учебу. Будет Юрка толковым инженером, может быть, со временем и начальником шахты, у него задатки для этого подходящие. Но сегодня ему плохо. Сегодня и Андрею обидно за то, что Юрка уйдет, а Гошка останется.
Андрею вдруг захотелось повидать приятелей в цехе, навестить Палверьяныча, а заодно узнать у девчат в химлаборатории, не слышно ли что о Шуренке? Может быть, написала кому-нибудь письмецо, сообщила, где находится, как устроилась и вообще про свое житье-бытье?
Визит в лабораторию ничего приятного не принес. Языкастые девчонки стали подначивать студента, намекать на то, что сам, мол, виноват — не смог удержать возле себя красивую подружку.
— Не судьба! — отшучивался Андрей. — Нашла, видно, Шурочка то, что искала. Потому и не пишет ни вам, ни мне.
В заводском дворе настиг Бугрова цеховой парторг Федор Грушин, уговорил выступить сразу после конца смены в родном цехе с докладом о международном положении.
— Ты ж теперь ого-го — международник. Давай, брат, просвещай нас, пролетариев. Зря, что ль, мы тебе положительную характеристику давали?
Несмотря на внезапность мероприятия, на доклад остались многие. Пока одни ребята переодевались и умывались, другие расспрашивали Андрея о том, как он себя «самочувствует» в новом звании студента, потянул ли в институте, достойно ли представляет там рабочий класс?
Обзор международного положения Бугров начал с германской проблемы. В Восточной зоне, где проходили решающие сражения в конце войны, экономическое положение очень тяжелое. Города лежат в развалинах, заводы еще не восстановлены. Но все эти трудности восточные немцы постепенно преодолевают, потому что СЕПГ проводит верную линию и в полном соответствии с Потсдамским соглашением осуществляет четыре «Д»: денацификацию, демилитаризацию, декартелизацию и демократизацию. А это значит, что Восточная зона по-настоящему оздоровляется и укрепляется.
Совсем иначе обстоит дело в трех западных оккупационных зонах. Там реализацию четырех «Д» не считают обязательным делом. Недобитые фашисты это почувствовали и вылезают из темных щелей. Самых матерых, правда, к власти пока не допускают, но не допускают и прогрессивных немцев. Пользуясь своими возможностями оккупантов, американцы и англичане продвигают и поддерживают консервативных политиков…
— Постой, Бугров! — слышится сердитый голос Палверьяныча. — Объясни толком! Какая ж это «демократизация», коли так? Липа! Обман!
— Конечно, обман, — подтверждает Бугров. — В том-то и дело, Павел Аверьянович, что они большие мастера извращать смысл слов. Взять, к примеру, слово «демократия». Оно пошло от древних греков. И означает это слово «власть народа», то есть власть большинства. А у них, на Западе, как раз напротив — власть меньшинства. И в Западной Германии они хотят установить такую же «демократическую» систему. Продвигают к власти старого политикана Конрада Аденауэра…
— Про это знаем! — раздаются голоса. — Читали в газетах!
— Видно птицу по полету: будет служить круппам и фликам!
— А еще фордам с рокфеллерами!
— Ему иначе нельзя, — съязвил кто-то. — А то дадут по шее, и вся недолга.
— И вся демократия!
— Постойте, ребята! — вмешался Сашка Клетчатый. — С ним все ясно. А вот с этим, с социал-демократом… тут недавно про него по радио говорили…
— Курт Шумахер? — напомнил Бугров.
— Во-во! Он же сидел в концлагере. Инвалид, пишут, потерял ногу на империалистической войне. Ему бы, кажись, понимать надо. А он что? Вместе с Аденауэром и американскими генералами прежние порядки спасает? Хорош социалист!
— Ты вот скажи что, докладчик, — строго обратился к Бугрову Палверьяныч. — Почему мы бездействуем? Почему позволяем в Европе хозяйничать разным Трумэнам, Даллесам и Черчиллям? По какому праву? Что им Европа — колония? Нас в правом деле все народы поддержат. И силы, я думаю, у нас довольно.
— Силы достаточно, Павел Аверьянович, — уважительно ответил Бугров своему учителю. — Но применять ее произвольно мы не можем. Не в наших это принципах. И рискованно. Разве нужна нам война?
— Оно конечно, — вздохнул Палверьяныч. — Тут ничего не скажешь… Нам война без надобности.
— К тому ж у американцев атомная бомба, — напомнил кто-то из подростков.
— Ну и что? — напустился на него Сашка Клетчатый. — Дай срок, и у нас будет. Не глупее их.
— Сделаем, это несомненно, — подтвердил Федор Грушин. — Но наша мощь не в бомбах, а в идеях. Для них наши идеи страшнее всего. Потому и сочиняют всякие «планы Маршалла», отгораживаются от идей консервами. Всю Европу залежалой кукурузой и бобами завалили. Но это ж пустое дело! Разве можно от идей харчами и барахлом спасаться? Да ни в жисть! Конечная победа все едино будет за коммунизмом!
Раздались громкие аплодисменты:
— Правильно, Грушин! Верно!
— Ничего у них не выйдет, сколь бы ни гоношились!..
— Моржового им…
После столь единодушных высказываний докладчик посчитал излишним делать обобщение. Молодцы все-таки заводские ребята, в четкости политической ориентации им не откажешь.
И аудитория осталась довольна докладчиком.
— Ты, Андрюха, приходи почаще, — сказал Палверьяныч. — Полезный разговор получается. Не зря мы тебя в интеллигенцию выдвинули.
Приятно было услышать такие слова от крестного, но сердце Андрея сжалось от набежавшей мысли: если бы Феликс вернулся с войны, он пошел бы дальше Андрея, стал бы за это время признанным поэтом. Песни Феликса звучали бы по радио, а старый мастер гордился бы успехами сына…
Вечерами, шагая после лекций по Крымскому мосту, видит Бугров разноцветные гирлянды лампочек в Центральном парке. С катков доносятся звонкие голоса, взрывы девичьего смеха.
Подмывает желание ринуться туда, в этот зимний раздольный праздник, взять на последние гроши коньки напрокат, промчаться вихрем по ледяным дорожкам, упиться морозным воздухом.
Но ни единого раза за зиму не свернул Андрей со своего пути от института до общежития. Каждый час дорог и становится все драгоценнее. Усложняется учебная программа, все больше дают курсовых заданий, умножаются и общественные нагрузки. Бугров начинает теперь понимать услышанную некогда поговорку: кто везет лучше, у того и воз больше.
Чтобы совсем не зачахнуть от долгих сидений на лекциях и за книгами, он делает по утрам короткую, но интенсивную гимнастику, поднимает двухпудовую гирю — коллективное достояние студентов, пребывающее на половичке в коридоре общежития. В воскресный день ему удается иногда прогуляться, возвращаясь из Ленинки или Исторички, по центральным улицам, через Китай-город и Зарядье.
Институт помог Андрею заново открыть всю прелесть московской старины. Теперь он знает, что стоявшие некогда по окраинам Москвы монастырские обители служили передовыми оборонительными сооружениями. А выйдя однажды из Зарядья на Старую площадь, Андрей представил вдруг себе войско Дмитрия Донского. Оно стояло коленопреклоненным по всему склону холма перед крохотным храмом Богородицы на Кулижках. Торжественно совершался молебен, суровые воины клялись не пожалеть живота в битве с ненавистным врагом. И не пожалели. Многие пали, замертво на поле Куликовом…
В другой раз он шел на закате зимнего дня через Китай-город. Громко каркали вороны над бывшими боярскими теремами и торговыми рядами, собираясь на ночлег у своих гнездовищ на крышах и чердаках. Слушая их голоса, Андрей впервые подумал, что они наверняка правнучки тех ворон, что видели Великий пожар Москвы, а потом сопровождали побитое и замерзающее войско Наполеона до Можая, а может быть, и до самой Березины.
«И все-таки, — подумалось Андрею, — подвиг народа во Вторую Отечественную был еще огромнее, чем в Первую: не крепостные темные мужики воевали, а сознательные советские граждане, не за царскую, а за свою, народную власть. Потому сражались еще храбрее, самоотверженнее и заклятого врага в столицу не пустили. А в столицу врага, в Берлин, — вошли!»
Привычную череду студенческих будней оборвала внезапная весть: умер Палверьяныч. Умер возле станка, за которым обучал очередного новичка, пришедшего в цех.
Подточили сердце старого мастера горести, что послала ему судьба: гибель сыновей на войне, недавняя кончина жены, с которой прожил сорок лет.
Хоронили мастера с наивысшими почестями. За гробом шел весь завод, много других людей, знавших Палверьяныча. Пришли те, кто жил вместе с Куприяновыми до войны в тихом Котельническом переулке, и те, кто жил с ними в новом доме на Ленинградском проспекте. Приковыляли давно ушедшие на пенсию старики с бывшего завода «Гужон», где начинал мастер свою рабочую жизнь в двенадцать лет.