Наконец показался председатель. Завидев Федю, он захихикал:
— Что? Все уже обсказал?
— Не все, — ответил Федя, удаляясь. — Ужо еще расскажу.
— А вы не верьте ему, — продолжал Тесемкин. — Он у нас контуженый.
— Чему не верить? — спросил Бугров. — Может быть, он про вас очень хорошие слова говорил.
— Ну, навряд! — усомнился председатель. — Мы его знаем!
Оказалось, что и Агафон Тесемкин бывший фронтовик. Был минером, оторвало четыре пальца на левой руке.
Махнув беспалой, как оладья, ладонью в сторону длинных размытых грядок, председатель усмешливо изрек:
— Вот она, ваша плантация. Хотите — за месяц управляйтесь, хотите — за два. Мне все едино. Картошку ешьте по потребности, как при коммунизме. А хлеба нету: можете на станции покупать. На свои. Вроде все?
— Нет, не все. Чем копать? На чем возить? Куда?
Агафон показал место на меже, где ссыпают картошку. Дал десяток тупых вил, насаженных на занозистые черенки. Выбросил из кустов раскисшие корзины.
Пошли на конюшню. В загаженных, прогнивших стойлах дремали четыре тощих лошаденки. Столичной бригаде выделили древнего одноглазого мерина по кличке Нарцисс. С ним вместе был прикомандирован временно колхозный пахарь Пимен Судариков — тоже инвалид войны. Но Пимен продержался в бригаде всего полтора дня: затосковал, закручинился, умылся в поле из лужицы и подался на станцию «поправляться». Больше его студенты не видели.
Неискушенные москвичи недоумевали: зачем понадобилось Пимену уходить куда-то на сторону, если пьянка в его собственной деревне идет с широким размахом? Пьет напропалую сам председатель Агафон Тесемкин, не просыхают неделями его бригадиры. Следом за ними начинают втягиваться в пьянку и молодые, из тех, кто еще не успел сорваться в город. «Зелье», сиречь самогон, варили в каждой третьей избе.
Милиционер Федя рассказывал, что Тесемкин — восьмой председатель из числа бригадиров, входивших в правление колхоза. А меж бригадирами имелся будто бы тайный уговор: пропивать колхозное добро «всем вместях», а который становится председателем, тот и отвечает в случае чего. Как уж кому повезет.
Возможно, Федя сгущал краски, но многое в колхозе «Красный луч» и в самом деле наводило на печальные размышления. И обтянутые, словно обручи, ребра голодной скотины, и отсутствие необходимого инвентаря в хозяйстве, и то, что картошку, которую студенты складывали на межи у дороги, бригадиры и их сородичи брали без учета по записке Тесемкина.
— А что ж ты, Федя, на это спокойно смотришь? — возмутился Бугров. — Это ж, по сути дела, уголовщина.
— Я спокойно смотрю?! — вскипел Федя. — Это мой начальник в районе глазки прижмуривает! Больно уж любит свежие яйца и сливки! Разожрался котище — стул не держит.
— Иди выше. Не дрейфь: ты же фронтовик.
— Пробовал уже. Глухо…
Едва студенты на рассвете следующего дня принялись за работу, на дороге, ведущей через поле к станции, показались колхозные парни и девчата.
— Бог помочь! — насмешливо приветствовали они москвичей. — Намозолили, чай, белы ручки-то? Это вам не книжечки листать!
— Ничего, — отвечали студенты. — Нам такая работа в охотку — на свежем воздухе, на солнышке. Чудно, однако, получается: мы из города приехали вам помогать, а вы газанули в город?
— Догадливы! Точно подметили! Платили бы нам тут, как рабочим в городе, мы бы и не ездили. И втрое больше вас наработали бы.
«Верно! — подумал Бугров. — Чепуха получается. Слишком дорого обходится государству такая картошка. Не лучше ли заинтересовать материально самих колхозников?»
Ночью, при керосиновой лампе, написал Бугров докладную в ЦК партии. В стиле «не могу молчать». Выдвигал ряд предложений: как заинтересовать колхозников работой на земле, как удешевить себестоимость картошки, как сделать, чтобы клубни не пропадали из-за плохой уборки и хранения.
Написал, отправил, а сам подумал: «Неужели без меня там не знают? Чего я лезу? Что я — крупный спец по земледелию?»
А потом успокоил себя: «Коммунист должен действовать всюду, где замечает непорядок. Иначе — зачем он в партии?»
За плугом Андрей ходил посменно с Мишкой Худолаем. Низкорослый, плечистый, с тяжелыми руками, похожими на клешни, Мишка в работе казался артистом. Андрей восхищался, глядя, как из-под блестящего лемеха нескончаемым жгутом выворачивается лента земли, нашпигованная желтоватыми клубнями. И завидовал Мишкиной ловкости: ему самому не удавалось так при всем старании — не хватало практики и таланта.
Пошли обещанные синоптиками затяжные дожди. Картошку приходилось выбирать из холодной грязи не столько вилами, сколько руками. Трикотажные перчатки, которые девчата предусмотрительно захватили с собой из Москвы, быстро продырявились, штопать их они не успевали.
Андрей жалел всех девчат, но особенно переживал за Анечку. Такому ли нежному созданию мокнуть под дождем? Такими ли тонкими пальчиками выковыривать скользкие холодные клубни? Но вслух он, разумеется, ничего не говорил. Ни Анечке, ни другим девушкам. Напротив, подбадривал их, шутил, сам вкалывал за троих, дабы доказать, что норму можно перевыполнить.
Жили пять девушек-второкурсниц в одной большой избе у бабы-солдатки. С первого дня учредили коммуну. Все складывали в общий котел: хлеб, который покупали на станции, сахар, селедку и маргарин, привезенные из Москвы. По очереди кухарничали, вместе устраивали стирку, баню, уборку дома. Хорошо, в общем-то, жили, правильно. По вечерам из-за отсутствия электрического света и радио пели песни.
Ребята жили не так складно и организованно. Некоторые запустили себя, ходили грязные и небритые. Опустился малость и сам бригадир: забот у него было побольше, чем у прочих. Но тяготы картофельной страды он переносил легче других — пригодилась фронтовая закалка.
За месяц бригада студентов позволила себе только один выходной, вернее, санитарный день. Нужно было помыться, обстираться, почистить и подлатать одежонку. Но все же к вечеру нашлось время и для отдохновения души. Кто засел за книгу, кто взялся за гитару, верную спутницу студенческих лет, а несколько парней и девчат отправились прогуляться «в багрец и золото одетые леса».
Прекрасный осенний день угасал; медленно синел хрустальный воздух над полями, кольцо лесов вокруг них стало покрываться сизоватой дымкой, но еще было светло, и все краски вблизи заявляли о себе ярко и чисто.
Пока студенты шли по проселку до леса, они оживленно говорили, шутили, смеялись, но вступив под кроны деревьев, притихли. Шелест листвы, запахи хвои и увядающих листьев будили в душе какие-то смутные волнующие догадки о временах давно прошедших. Чем-то невыразимо приятным веяло на них в лесной тишине, хотелось идти и идти без цели, пить бесконечно целебный хвойный настой.
На этот раз свое родство с лесом Андрей ощущал особенно глубоко и сильно. Рядом с ним была Анечка. Сперва они шагали по золотому шуршащему ковру вместе с другими ребятами, потом их словно ветерком отнесло в сторону, и они, взявшись за руки, стали уходить все дальше и дальше. Вскоре не слышно стало шороха листьев — слышалось только биение сердец. Продолжая держаться за руки, они понеслись сквозь березовую рощу.
Белые, омытые осенними дождями стволы берез стояли часто, и роща в отдалении казалась сплошной молочной стеной: Но она не препятствовала им — приветливо пропускала влюбленных все дальше и дальше в бесконечную счастливую сказку…
Газеты, купленные утром на станции вместе с хлебом, сообщали о важном событии: 7 октября 1949 года на карте Европы появилось новое государство — Германская Демократическая Республика. Возникла при не совсем обычных обстоятельствах — в ответ на незаконное (вопреки положениям Потсдамского соглашения) сколачивание западными державами Федеративной Республики Германии.
Событие обсуждали всей бригадой возле бурта свеженакопанной картошки. Годы ученья не прошли даром, студенты начинали мыслить широко, высказывали по поводу появления ГДР интересные суждения.
В дискуссии принял участие и сельский милиционер Федя Крынкин. Федеративную Республику он сразу окрестил как «Федепротивную» и очень переживал, что в ФРГ у власти оказалась «та же свора, что и прежде».
— Они ж опять приноровятся и будут пить кровь из рабочих и крестьян. Опять станут задуривать голову простым людям и, глядишь, когда-нибудь опять науськают немцев против нас. Нет! Зря мы тогда остановились возле Берлина. Надо было переть дальше — до самого конца Европы, очистить ее всю целиком.
— Ну, силен ты, Федя, — усмехнулся кто-то из ребят. — У себя в деревне с самогонщиками не справляешься, а собрался в Европе наводить порядок.
— И навел бы! — разъярился Крынкин. — В этой самой «Федепротивной» республике я бы за неделю управился! Пролетариат-то был бы на моей стороне.
— Нет, товарищ участковый, — захохотал Мишка Худолай, — не сможем мы тебя послом в Западную Германию направить! Ты нам за три минуты все дипломатические отношения поломаешь.
— Вот и завершилось послевоенное устройство Германии, — заметил кто-то. — Нет больше единой страны, образовались два государства. Теперь будут катиться в разные стороны все дальше друг от друга.
— Не согласен с тобой, — возразил Бугров. — В ФРГ будет продолжаться процесс классового размежевания. В конце концов победят те, кто за обновление, за прогресс, за истинную демократию.
— Что ж тогда будет? — спросила Анечка.
— Социализм! И тогда оба немецких государства опять сольются в одно — в единую социалистическую Германию.
— Навряд ли это произойдет скоро, — усомнился Мишка. — Против этого нацелены план Маршалла и доктрина Трумэна, да и войска свои, помяни мое слово, американцы еще долго не выведут из Западной Европы.
— Хотите, я вам расскажу про одного берлинского парня? — предложил Бугров. — Такие, как он, основали ГДР.
— Расскажи! — первым откликнулся Федя-милиционер.
И Андрей начал рассказывать о своей встрече с Вернером Бауэром, о том, как освобожденные из тюрем и концлагерей немецкие коммунисты собрались у Бранденбургских ворот в Берлине и провели там первое свое партийное собрание. В разрушенные триумфальные ворота они воткнули красный флаг, и он развевался на ветру рядом с победным советским знаменем над рейхстагом.