Обрубок руки воинственно торчит, бесстрашные глаза Опанаса — сама непреклонность.
— Это не только твое личное дело, Бугров. Это общая проблема. Вопрос государственного значения. Если ты настоящий партиец, то при решении этого вопроса не можешь рассуждать как амеба. Или… или клади на стол партбилет! Клади, сукин кот!
— Ты что? Ошалел совсем?
— Нет! Не ошалел! Разве можем мы допустить, чтобы наши девушки, наши комсомолки выбирали себе женихов по таким вот критериям? Шикарная квартира, казенная дача, машина?.. Если вся эта мура станет эталоном семейного счастья, что тогда будет? Ради чего ж, спрашивается, мы огород городили?
— Ну, ты хватил, Танцюра! Загнул!
— Ничего не хватил. И не загнул. В точку бью. Подумай, коммунист Бугров. Подумай, куда нас приведут вот такие вот уступочки. И о себе подумай — о своей судьбе!
Во дворе дома Калинкиных стояла грузовая машина, заполненная до половины домашним скарбом и старой мебелью. Командовала погрузкой Марья Васильевна. Вещи со второго этажа носили четверо парней, не похожих на профессиональных грузчиков.
Андрей сдержанно поздоровался с Марьей Васильевной. Она бойко затараторила:
— А-а! Вот и еще помощник объявился! Это наш знакомец — Андрюша Бугров. Он с Анечкой вместе учится.
— Опоздал малость, — сказал один из парней, неприязненно глянув на Бугрова. — Мелочь осталась.
Из дома вышла Анечкина сестра Зойка. Она несла свои учебники и тетради, перевязанные бечевками в две пачки. Зойка радостно сообщила:
— А мы папу с Аней вперед отправили! Они уже там, на новом месте!
Поднявшись в квартиру вместе с Зойкой, он вынес к машине какие-то остатки: корзинку со старой обувью, вешалку, картину в дешевой рамке. Четверо парней, получившие, как видно, исчерпывающую информацию от самой хозяйки, встретили его насмешками.
— Интеллихент! — осклабился один, сплюнув на сторону.
— Навроде Чернышевского! — добавил другой.
Не будь рядом Зойки, он нашел бы, что ответить этим мордоплюям. А она, ничего не заметив, вдруг радостно захлопала в ладоши:
— Едет! Едет Георгий обратно.
Во двор врулил черный лаковый ЗИМ. Из него выскочил оживленный Гошка. Словно бы не заметив Андрея, распорядился:
— Все спроворили, ребята? Увязывайте получше, и поехали. Прошу в машину, Марья Васильевна. Битте зер!
Усадив будущую тещу, Гошка галантно распахнул дверцу перед счастливой Зойкой:
— Прошу, синьорита!
Сияющая Зойка шмыгнула в машину со своими учебниками.
— А Дмитрий Данилыч там по паркету в коляске катается. Пока в комнатах просторно.
— Не упал бы… — забеспокоилась Марья Васильевна.
— Не упадет. Он на первой скорости, — отшутился жених.
Все совершалось словно на сцене. Андрей стоял, прислонившись к стволу безлистого тополя, как единственный невольный зритель.
Мария Васильевна глянула в окошко лимузина на свой опустевший, ободранный дом, всхлипнула громко и начала утирать быстро краснеющий нос платочком.
— Двадцать годов тут прожили… Всю молодость… Детей взрастили…
— Чего ж плакать, Марья Васильевна? — с бодрой задушевностью утешал Гошка, усаживаясь рядом с шофером. — Радоваться надо. В отличной квартире будете жить. Со всеми удобствами.
Он взмахнул перчаткой — сделал знак, чтобы грузовик следовал за ним, и черный ЗИМ плавно выехал на улицу.
Круто, со скрежетом выползла из ворот нагруженная скарбом машина. Четыре наглеца скалились сверху на Андрея, лежа на полосатых матрацах. И ему вспомнилась берлинская подворотня, последний бой за рейхстаг… Феликс… Лопнувшее небо…
Жгучая обида сорвала Бугрова с места. Он рванулся к застрявшей на колдобине машине, одним прыжком перемахнул в кузов и свалился на какой-то тюк. Парни удивленно притихли.
Грузовик вышел на Новослободскую, потом свернул влево и поехал по переулку. Вскоре Андрей увидел большой новый дом с разбросанным вокруг него строительным хламом. Около одного из подъездов стоял черный Гошкин лимузин. В нем никого уже не было.
Андрей спрыгнул с остановившегося грузовика и вошел в подъезд. Светящийся красный квадратик показывал, что лифт занят. Андрей торопливо пошел вверх по лестнице, хотя не знал, на каком этаже новая квартира Калинкиных!.
«Затем иду? — тоскливо думал, поднимаясь. — Пошло и бессмысленно…»
На площадке шестого этажа двери одной квартиры были открыты настежь. В конце освещенного коридора виднелся Гошка. Он снял куртку, свитер красиво облегал его спортивную фигуру. В дверях большой комнаты шофер и Марья Васильевна возились с длинными палками, наверное, гардинными.
Из боковой комнаты вышла Анечка, испуганно вскрикнула, схватила Андрея за руку, потянула его за собой в пустую комнату, резко захлопнула дверь.
Они остались вдвоем. Глаза в глаза.
— Андрей… — прижавшись к его груди, она зарыдала.
— Аня!
Еще миг — и никакая сила их не расторгнет. Они будут вместе всю жизнь. Всегда.
Но она подняла несчастное лицо, жалобно проговорила:
— Прости меня… И уйди…
Распахнулась дверь — в проеме Гошка с молотком в руке, за ним еще четверо.
— Пропустите его! — вскричала Анечка. — Не смейте!
Сжав опущенные кулаки, Андрей медленно пошел на них. Все расступились.
По паркетному коридору шустро подъехал на коляске Дмитрий Данилыч:
— Вот, Андрей, радость у нас какая! Не квартира, а чистый музей!
— Музей! — хрипло подхватил Бугров. — Даже паноптикум!
Чудится: стоит он на берегу зимней речки. Черная мертвая вода течет меж ледяных берегов ровно, неудержимо. Что-то надо сделать ему… Забыл… Перейти речку вброд? Потом атаковать немцев, засевших в траншеях на пригорке?..
Выскочил из-под земли синий поезд. Шибанул теплым резиновым ветерком. Женщина в красной фуражке подбежала, закричала сердито. Безликие люди повели Андрея под руки. Потом понесли на носилках. «Видно, опять меня ляпнуло осколком… Ничего, спасут люди… Или на сей раз все?.. Хватит — пожил, устал… Не хочу больше…»
Откуда-то появился морячок Опанас Танцюра. Из-под больничного халата выпирает согнутая в локте железная рука. Похожа на автомат. И сам он в белом больничном халате словно десантник сорок первого. Так приходили к Андрею ребята из Особого комсомольского батальона, когда он был ранен.
Морячок подмигнул бесстрашным глазом и со стуком выложил на тумбочку пяток примороженных яблок.
— На Зацепском рынке купил! Ну, на чем подорвался? — спросил, садясь на стул верхом. — Излагай!
Андрей молчал. Трудно было разомкнуть высохший рот, двигать языком, говорить. Опанас понял, помог ему:
— Сказали: «Переутомление». С таким диагнозом, братишка, весь наш партком можно сюда положить. На-кось яблочко! Погрей маленько. Помнишь, как промерзший хлеб в траншеях отогревали?
Андрей помнит: прокопченная землянка, печурка, сделанная из перевернутого ведра, на жестяном донце отогреваются кусочки ржаного солдатского хлеба. Пахнет вкусно — как в крестьянской избе…
И он заговорил — будто затвор автомата с предохранителя сорвался:
— Выступаем на партсобраниях… Говорим правильные слова… Перед заводскими рабочими выступаем, рассказываем о международном положении. На все вопросы отвечаем. По убеждению своему, открыто, честно…
Он так же внезапно умолк, как начал.
— Ну? — заинтересовался Танцюра. — Давай дальше.
— И они тоже.
— Кто они?
— Они! Не знаю, как их назвать. Которые — не мы. Они тоже говорят правильные слова. Провозглашают те же святые принципы, что и мы с тобой. Вроде бы борются вместе с нами за одно дело.
Он опять умолк.
— Ну, договаривай, раз начал.
— А на самом деле только делают вид, что борются. Святые принципы для них всего лишь маскировочная сетка. Разглагольствуют об одном, а живут совсем по-другому.
— Есть. Водятся, — сказал Танцюра, — отрицать нельзя.
— Почему ж такое возможно, Опанас? Чтоб стяжатель, выжига, кулак — и носил в кармане партбилет?
— Дело временное, Андрюха.
— И почему у них сила? Возможности? Каких нет подчас у честных людей?
— Недолго так будет. Почистимся. Поправим. Отберем у них рычаги и рубильники.
— Ты уверен?
— Как в том, что море — соленое. Историю, брат, на кривой не объедешь. У нее свои законы. Их никто отменить не может. Они самые неукоснительные.
Опанас подошел к окну. Открыл его одной рукой, шумно, но ловко.
— Как другу советую: не делай глубоких обобщений на мелких местах. Некий склизкий тип отбил дешевую бабенку…
— Опанас! Прошу!..
— Спокойно! Дыши глубже. Закаляйся, как сталь.
— Я уж, кажется, того — перекалился…
— Не гнуси. Из тебя еще такого человека можно сделать — сносу не будет. Вкуси яблочка-то.
Опанас сел на кровать, тоже взял упругое холодное яблоко, со скрипом откусил.
— Помнишь, Андрюха, как в конце войны «махались» трофейными часами и зажигалками? Так вот: давай махнемся с тобой?
— Что на что?
— Твою разнесчастную любовь на мою культю.
— Хм!.. Что тебе культя? Ты и с одной рукой удалец.
— Не ври, братишка. Зачем? Не уподобляйся иным писателям, которые изображают нас, военных инвалидов, в опереточном стиле. Горькая это планида, и главное — пожизненная. Сколько раз на день отмечаю: это не для тебя, Опанас. Это тоже не для тебя — для них, для двуруких. Штангу не жиманешь. На гитаре, как бывало, не сыграешь. Девушку любимую и то как надо не обнимешь… Так-то, Бугров. Мне бы твои заботы!
В самом модном ресторане столицы начинался шикарный свадебный банкет, устроенный Яковом Спиридонычем Поздняковым для единственного сына. Ресторан находился в гостинице, построенной на месте бывшего «Яра», где любили некогда кутить московские купцы. И по воле случая — аккурат напротив достопамятного ипподрома, куда в довоенные времена похаживали два приятеля: Яшка Хлопотун и Иван по прозвищу Козак Крючков.
Теперь, лет пятнадцать спустя, восседает Поздняков-старший за роскошным банкетным столом в полной красе — в меру располневший, с легкой проседью в волосах, со значительным выражением лоснящегося лица. Рядом с ним заняли места такие же видные и сановитые сослуживцы.