о позарез нужно в номер.
Из-за ранних передач редко удается сделать настоящую спортивную разминку, но сегодняшний рабочий план не очень плотный, и можно позволить себе небольшую прогулку с пробежкой по лесопарку имени Тельмана. Он неподалеку, надо только выбраться из лабиринта Карлсхорста и пересечь пустырь.
Метров двести вдоль проволочных изгородей «кляйнгертнеров» Бугров проходит бодрым темпом, с приятным ощущением уходящего напряжения: начинается своеобразная перекачка усталости от головы к ногам. Хорошо бежать по узкой, едва заметной тропке, дышать полной грудью и радоваться всему, что видишь вокруг!
Как всегда, Бугров приостанавливается на последнем пригорке перед парком и поворачивается лицом к Берлину. Перед ним холмистый пустырь, серый от засохшей травы и низких кустов. За пустырем громада бесформенного, полуразрушенного города. Берлин…
И какой уже раз тридцатилетний, начинающий седеть человек задает себе вопрос: «Неужели это и вправду Берлин? И как меня опять занесло сюда? Почему именно меня, одного из многих тысяч, штурмовавших город семь лет назад?
Корреспонденту необходимы большие знания, нужен талант политика, способность быстро и глубоко анализировать события, обнаруживать едва возникающие явления.
Есть ли у меня такие знания и способности? Смогу ли я справиться с такой ответственной миссией? И не лучше ли было направить в Берлин молодого журналиста, не отягощенного воспоминаниями о войне? Ему, наверное, было бы легче разобраться в том, что происходит здесь.
А может, судьба именно потому и забросила меня опять в Берлин, что я — рядовой, ничем не выделяющийся представитель своего поколения? Забросило для того, чтобы я мог увидеть, понять, рассмотреть, за что погибли миллионы моих фронтовых братьев?..»
В первый день больше всего хотелось прямо с вокзала проехать по центру города и постоять хотя бы минуту у Бранденбургских ворот. Посмотреть на рейхстаг, на ту вздыбленную площадь, через которую под ураганным огнем бежали они с Феликсом к ступеням рейхстага…
Но было поздно, встречавший Бугрова коллега спешил доставить его на место и устроить на ночлег. Пришлось подчиниться обстоятельствам, да и к памятным местам хотелось прийти одному, не торопясь все вспомнить и поразмыслить.
За ночным ужином на корпункте обсудили только существенные вопросы приемо-сдачи. Коллега повел Бугрова на второй этаж особняка, где была приготовлена постель. Но Андрей ложиться не стал, а подождав, пока хозяин уляжется, спустился вниз, открыл наружную дверь и очутился в ночном Берлине.
В черной от мрака зелени дремали невысокие особнячки и коттеджи с плотно закрытыми ставнями. Когда-то здесь жили берлинцы среднего сословия: чиновники, коммерсанты, офицеры рейха. Теперь многих из них нет — кто погиб на войне, а кто предпочел переместиться в другую половину бывшей Германии.
Андрей остановился и поглядел на свой двухэтажный коттедж под черепицей, где ему предстояло жить и работать, может быть, не один год. Коллега сказал, что раньше им владел эсэсовский полковник. Метаморфоза!
Далеко от корпункта он отойти не решился. Впотьмах можно и заблудиться, а спросить дорогу ночью не у кого. Да и что, собственно, спрашивать: «Не скажете ли, где находится мой дом?»
Прошел немного в другую сторону, где начинался огромный пустырь, частично застроенный бараками и халупами. В них живут берлинцы, оставшиеся без нормального жилья.
Со стороны бараков на тропинке, вилявшей среди кустов сирени, показалась странная человеческая фигура. Кто-то маленький шел, низко опустив голову на грудь, таща за собой тачку-волокушу на одном колесе. В клочьях предутреннего тумана возникла старушка. Казалось, она шла, едва касаясь ногами земли, почти летела навстречу Андрею.
«Мышка-Катеринушка?!»
Она шла прямо на него. Андрей оцепенел, как в страшном детском сне…
— Guten Morgen![35] — картаво промурлыкала старушка.
— …Morgen! — с облегчением промолвил Андрей: не Катеринушка!
Потом он узнал историю этой странной немки с волокушей. Старухой она была только по виду, а не по годам. В Карлсхорсте прозвали ее Кошатницей.
Костлявая, сутулая, с седыми волосами, небрежно подобранными под вязаный колпак, она плетется, повесив голову на грудь, и волочит за собой тачку. С такими тачками-волокушами старые немки ходят за покупками, но Кошатницу с покупками никто не видел. Она возит десятка полтора жестяных консервных банок, увязанных между собой тряпками и тесемками. В них — варево для кошек.
Услышав знакомое побрякивание, все бездомные кошки Карлсхорста сбегаются на край пустыря. Там под зарослями бузины и крапивы белеют остатки разбомбленного дома. Возле этих развалин, вдали от людей, старуха развязывает свои банки, снимает с них картонные крышки, расставляет. Начинается кошачий пир. Урча и мяукая, облезлые, одичавшие зверьки жадно пожирают варево. Старуха молча стоит среди них и безумно улыбается.
Под каменными развалинами лежат ее погибшие дети…
В тот первый день, едва дождавшись рассвета, Андрей отправился на городской электричке к центру Берлина.
Окраины вблизи карлсхорстской станции S-бана[36] застроены бараками и хижинами, кое-как собранными из фанеры, жести, обломков кирпичей. На крохотных огородиках растет картошка, капуста, зеленеют лук, салат и шпинат. Пожилые немцы прилежно пропалывают и подкармливают растения, поливают их из леек и шлангов. А молодых немцев почти совсем не видать.
В тени разросшихся садов кое-где стоят поблекшие, обшарпанные особняки богачей. Прежние хозяева сгинули, у новых еще нет средств на ремонт. Разбитые окна прикрыты фанерой, стены подперты бревнами, крыши дырявые.
С той и с другой стороны от насыпи — беспорядочное смешение железнодорожных и фабричных строений, складов, мастерских, котельных. Все это так же полуразрушено; а то, что восстановлено и отремонтировано, вопиет о непреодоленной еще бедности города. Мелькнула за окном кирха, похожая на остро заточенный карандаш, потом старая водокачка с полукруглой верхушкой, украшенной острым шишаком — словно шлем немецкого солдата времен первой мировой войны, и опять грузовые платформы, пакгаузы, коптящие трубы котельных, курганы бурого угля, измазанные бочки с каким-то горючим, заготовленные бревна и просто дрова. Грузовая изнанка Берлина, один из его трудовых образов.
С высоких земляных насыпей и кирпичных эстакад, по которым идет электричка, Берлин просматривается по обе стороны довольно далеко. Сразу видно, что он еще инвалид, безжалостно изувеченный войной. В его кварталах больше развалин, чем целых домов. А в центре, там, где шли самые упорные и кровопролитные бои, — ни единой целой улицы, многие километры сплошных руин.
Побитые цепами войны дома, которые набегают с двух сторон насыпи, кажутся Бугрову старыми знакомыми, хотя он в этих местах не воевал. На стенах видны глубокие пунктирные строчки пулеметов, помельче и почаще — автоматов, рябины от осколков, сквозные пробоины от болванок. Семь лет прошло, а еще не успели все заштукатурить. Берлину не до косметики: многие тысячи семей не имеют настоящего жилья с теплой печкой и крепкой крышей над головой.
Чем ближе продвигается поезд к центру Берлина, тем больше ровных площадок, очищенных от обломков. Здесь остатки стен разобраны до основания, а кирпичи и половинки кирпичей аккуратно сложены штабелями — из них будут построены новые дома.
А это, конечно, она — Сталиналлее! Единственный в Берлине прямой и светлый проспект, возникающий на месте бывшей разрушенной Франкфуртераллее. Первая новая улица во всей республике!
Она протянулась уже примерно на километр, а шириной, вероятно, не уступает улице Горького в Москве. И светло-серые высокие дома похожи на те, что стоят сейчас на Можайском шоссе: те же архитектурные проекты домов, тот же облицовочный камень. Строительные машины, работающие на этой улице Берлина, тоже московские. Победившая Москва помогает побежденному Берлину, хотя в самой советской столице жилищное строительство пока не развернулось в полную силу: не хватает людей и средств.
«Да, Москва помогает Берлину, — подумалось Бугрову. — А что ожидало Москву, если бы фашистам удалось ворваться в нее в сорок первом? Гитлер собирался истребить всех жителей, а город уничтожить».
Подготавливаясь к работе в ГДР, Андрей ознакомился с довольно любопытным документом, фигурировавшим на Нюрнбергском процессе: выступлением Гитлера на совещании в штабе группы армий «Центр». Разъясняя генералам суть своей «восточной политики», фюрер сделал такое распоряжение относительно Москвы:
«Город должен быть окружен так, чтобы ни один русский солдат, ни один житель — будь то мужчина, женщина или ребенок — не мог его покинуть. Всякую попытку выхода подавлять силой. Произвести необходимые приготовления, чтобы Москва и ее окрестности с помощью огромных сооружений были затоплены водой. Там, где сейчас Москва, должно возникнуть огромное озеро, которое навсегда скроет от цивилизованного мира столицу русского народа…»[37]
Сталиналлее представляется Андрею позвоночником нового Берлина. Пройдет время, и от позвоночника начнут расти ребра — другие улицы. Зазеленеют опять парки и бульвары. Возникнет большой красивый город, наверняка лучше прежнего. Но сколько понадобится для этого десятилетий?
Военные раны тяжелы, но излечимы, они постепенно затягиваются. Но есть другая рана — послевоенная. «Зональная граница» проходит зигзагом через весь Берлин с севера на юг, раскалывая город надвое.
На Потсдамской конференции бывший рейх разделили на четыре оккупационные зоны и Берлин разделили так же. Разделили временно, только на срок, необходимый для завершения денацификации и демократизации. Но довольно скоро корыстные расчеты западных держав возобладали над понятием долга и чести. Они грубо нарушили важнейшие статьи Потсдамского соглашения — раскололи Германию и расчленили Берлин так, что стало невозможным воссоединение. Во всяком случае, в скором времени.