Раздаривая забавные байки и умело уходя от серьезных вопросов, Мирон Львович поглядывает на младших коллег с насмешливым превосходством. Словно бывалый моряк в синих наколках до ушей — на бледнокожих салажат, собравшихся в свое первое плавание. А уж о Бугрове и говорить нечего: он для Кричевского как журналист еще и не начинался.
Петро Малашенко тоже старый газетный конь, но другой породы. Мобилизованный областной газетчик, он стал вскоре одним из фронтовых корреспондентов «Красной звезды». Отступал в сорок первом вместе с пехотой и хлебнул полной мерой солдатского лиха. В сорок втором в обороне жил среди артиллеристов, ходил в разведку. Под Сталинградом был тяжело ранен. В сорок четвертом наступал с танкистами Ротмистрова. А кроме того, плавал на торпедных катерах в северных морях, летал на бомбардировщиках, ходил в глубокий конный рейд с партизанами.
Похоже, что сам Петро не пускал в ход ничего, креме карандаша, но в него садили из всех видов оружия. Малашенко продырявлен пулями и осколками и даже пропорот штыком. Ходит он с палочкой, припадая на правую ногу, а на спине лунка, словно от удара топором.
Есть и другие раны: пока кочевал Петро по фронтам и госпиталям, погибла вся его родня. Жену сожгли живьем, заперев в школе, где она работала учительницей.
Своим путем пришел в журналистику Володя Амочкин. Еще продолжались бои в Берлине, когда молодой комвзвода связи получил неожиданное задание: найти в развалинах города подходящую типографию и немца-наборщика, чтобы напечатать листовки для успокоения немецкого населения. Выбор начальства пал на Амочкина исключительно потому, что однажды, еще когда воевали на Смоленщине, написал он в армейскую газету заметку в десять строчек. С тех пор Володя считался в полку патентованным журналистом.
Типография, которую посчастливилось найти Амочкину, оказалась пригодной не только для того, чтобы набрать листовку, но и выпускать на немецком языке большую ежедневную газету. Ее и стали выпускать вскоре — это была знаменитая «Теглихе рундшау», сыгравшая роль в организации немецкого населения, в мобилизации его на преодоление военной разрухи.
Оставленный при этой газете лейтенант Амочкин, проявив энергию, находчивость и редкую одаренность, быстро превратился в заправского журналиста. Его отправили в Москву доучиваться, и вот год назад Владимир Амочкин вернулся в Берлин полноправным собкором центральной газеты.
Казалось, с ним бы и подружиться Бугрову: много схожего в их судьбе, они одногодки, оба москвичи, но дружба почему-то не задалась. У нее, как у любви, свои законы. Не сцепились некие шестеренки — получилось только приятельство.
Пятый в их карлсхорстской компании — Акимушка Сбитнев. Благодушный толстяк, вульгарный эпикуреец, немного наивный, но всегда искренний и неподкупный. С ним у Бугрова отношения сложились приятные, но поверхностные. Позднее понял Андрей, что благодушие и эпикурейство служили Акимушке чем-то вроде защитного маскхалата. Тогда дружба их стала крепнуть.
«Вотчина» у корреспондентов одна, служебные задачи в принципе те же, но всяк имеет свою тему или «любимого конька», на котором охотнее и чаще выезжает.
Старик Кричевский предпочитает заниматься комментированием главных политических событий. У него давние личные связи с начальством в представительстве и в СКК, он хорошо информирован. Опусы Кричевского суховаты, но «установочны»: ошибок в них не бывает. Поэтому Кричевского любят читать штатные пропагандисты и агитаторы, он надежный лоцман для их регулярных докладов и политбесед.
Петро Малашенко в своей армейской газете чаще других пишет о недавней войне и о военных, находящихся теперь, в мирное время, за рубежом — в бывшем рейхе, а ныне республике немецких рабочих и крестьян. Очерки у Петра Гаврилыча получаются серьезные и добротные, они трогают Бугрова раздумчивой интонацией, порой несколько горьковатой.
Акимушка Сбитнев специализируется на препарации буржуазного строя, используя для этого Западный Берлин. Попутно разоблачает аферистов и спекулянтов, которые подрывают экономические устои ГДР. Перо у толстяка на редкость легкое, глаз острый, читать его интересно.
А Бугрову еще предстоит выбрать свою главную тему. Пока же он присматривается и прислушивается к тому, что пишут и говорят более опытные коллеги, подмечает, что хорошо у этого, а что у того. Усердно изучает «страну пребывания», много читает — не только периодику, но и книги по истории Германии, документальные публикации, относящиеся к недавнему прошлому немцев. Делает выписки, завел небольшое досье. Не разобравшись в том, что происходило в Германии в последние десятилетия, нельзя понять многих явлений в сегодняшней жизни ГДР.
И все-таки у Бугрова есть преимущество перед другими журналистами — дружба с Вернером Бауэром. Она открывает такие возможности, каких нет даже у корифея Кричевского. Вернер знает очень много, с его выдвинутого на линию огня боевого КП просматривается весь напряженный фронт. И притом он ничего не скрывает от своего давнего друга.
— Некоторые ваши товарищи хотели бы, чтобы у нас немедленно все стало по-другому, — заметил он как-то Андрею.
— Ты только не думай, — отвечал Бугров, — что их точка зрения совпадает с нашей государственной политикой. Свои методы мы никому не собираемся навязывать. Ленин учил нас: есть общие закономерности в строительстве социализма, но есть и национальные особенности. В каждой стране могут быть свои формы и методы.
Вчера они опять встретились в райкоме. Чтобы не терять времени, Вернер пригласил Андрея вместе пообедать в их небольшой «кантине»[45].
— С утра выехал на цементный завод — завтракать некогда было.
Они спустились со второго этажа в подвал. Секретарь сел за один столик со своим шофером Хансом и пожилой машинисткой. Ели постный гороховый суп и картофельное пюре, подмазанное маргарином.
— Разносолов не держим, — пошутил Вернер. — Но в общем жить можно. Год назад и этого не было.
— Лиха беда начало, — ответил Андрей. — Знавали мы еще и не такие времена.
— Мы бы получше жили, — заметил шофер, как бы оправдываясь — если бы не дыра в Западный Берлин.
— И «тяжелая» марка, — добавила машинистка. Ее усталое лицо сморщилось в гримасе.
Общую картину Андрей уже представляет себе. В Западный Берлин из ФРГ тянутся транспортные линии: железнодорожная, шоссейная и воздушная. А стокилометровая «демаркационная линия» между гэдээровской столицей и Западным Берлином только номинальная, условная. Через десятки пропускных пунктов ежедневно проходит туда и сюда минимум полмиллиона немцев, в субботу и воскресенье целый миллион. Вместе с этой огромной массой людей текут в обе стороны миллиарды восточных и западных марок, совершается гигантская, неудержимая и нескончаемая товаро-валютная махинация. Она наносит молодой республике колоссальный ущерб.
— Спекулянтов и валютчиков развелось множество, — промолвил Вернер, отодвигая пустую тарелку. — Но профессионалы, те, кто наживает огромные деньги, составляют только часть потока. А большинство — обыкновенные обыватели, «гренцгенгеры»[46].
— И вы не можете воспрепятствовать этому?
— Пока не можем. Мы предельно бедны. Американцы отчисляют Западной Германии миллиарды долларов. Не меньше трети из этой суммы попадает в Западный Берлин. Кроме того, туда завезены горы залежавшихся за войну американских товаров. Купить их можно только на западную марку. А у нас продуктов питания не хватает, с одеждой и обувью дело обстоит еще хуже. Поэтому западная марка имеет большую покупательную силу, ее зовут «тяжелой». Теперь на черном рынке она идет уже за три наших восточных.
— За три с четвертью, — хмуро уточнила машинистка.
— Но это все сделано искусственно. Продукты питания у нас дешевле, чем там, на Западе, — продолжал Вернер. — Этим пользуются спекулянты. Возьмем для примера маргарин, который у нас дешевле вдвое, и нейлоновые кофточки, которых у нас вообще нет. Некий западный спекулянт покупает десять кофточек, садится на S-бан и приезжает в Восточный Берлин. Здесь он продает свой товар на восточные марки втрое дороже, чем покупал. На наши деньги он покупает здесь ящик маргарина. Везет его туда. Там продает вдвое дороже на западные марки. И на вырученные деньги покупает уже не десять, а шестьдесят кофточек.
— Ого! При такой механике можно быстро стать миллионером.
— Можно, только не все становятся. Между крупными «шиберами»[47] идет свирепая грызня. Конкурентов устраняют чикагскими методами. Самым нахальным воротилам и опасным уголовникам мы спуску не даем. Однако справиться со всеми нам не под силу. Не совладать пока и с огромной массой людей, поддерживающих «механизм двух марок» мелкими повседневными махинациями и просто необходимыми покупками. Это стихия. С ней можно совладать только при полной изоляции Западного Берлина.
— У вас в ГДР не хватает рабочих рук, — сказал Бугров, — и в то же время тысячи «гренцгенгеров» ходят в Западный Берлин и там работают на частника. Одна западная газета писала, что таких около ста тысяч. Неужели так много?
— Близко к этому, — неохотно ответил Вернер.
— Шкурники! — прорвало вдруг шофера Ханса. — Они воображают, что умнее нас, а на самом деле просто подонки!
Он начал рассказывать про своего дядюшку Карла Шустера. Чувствовалось, что у молодого парня накипела злость против родственника, которого, впрочем, он таковым уже не считал.
Вот он поднимается утром, «гренцгенгер» Карл Шустер. Натягивает на жирную задницу полосатые брюки, на раздутое брюхо рябой пиджак «сако». На ноги напяливает «дерьмодавы» — американские бутсы на толстой подметке. Все это куплено в Дрюбене. Но кофе пьет гэдээровское, масло, хлеб, сахар тоже здешние.
На работу Шустер едет городской электричкой и, понятно, по сезонному билету, купленному здесь, в ГДР, на восточные марки — это же в пять раз дешевле, чем там. В портфеле припасены сандвичи с колбасой и три бутылки пива, также купленные в ГДР. Когда Шустер в обеденный перерыв выпьет пиво, то пустые бутылки он сдаст там, в Западном Берлине. За три пустые бутылки получит «тяжелые» марки, на которые в ГДР можно купить три бутылки с пивом. Получается, что пустые бутылки наполняются пивом сами собой, только от перемещения «дядюшки» из одной половины Берлина в другую.