Рассказывали, что Кондрат Тимофеевич Паленых в самом конце войны получил осколочное ранение в лицо, но Андрей вначале не обратил на эти слова внимания: мало ли среди уцелевших фронтовиков так или иначе «меченных»?
Увидев, однако, советника, Бугров невольно поморщился. Это уже не метина, а страшная пожизненная маска. Целая горсть мелких осколков угодила человеку в лицо, изуродовала нос и губы, рассекла пополам левую бровь. Чудом каким-то уцелели глаза.
Хирурги сделали все, что могли: подкрепили нос танкисту кусочками его же ребра, поправили губы, зашили рубцы. Потрудилась и природа: подштопала за несколько лет дырки на лбу и на щеках, зарастила бородой подбородок и шею. Но все равно то, что получилось, похоже на маску.
А фигура у советника Паленых атлетическая, держится он молодцом, голос басистый — благородного колокольного звучания. Взошел на трибуну, заговорил, и сразу стало тихо в зале.
Обсуждался вопрос о неблагополучном положении в некоторых так называемых «акционерных предприятиях». Бугров знал уже, что это полуразрушенные и нередко полудемонтированные сбежавшими хозяевами заводы, которые достались Советскому Союзу в счет репарации по экономическим статьям Потсдамского договора. Они восстановлены и реконструированы на средства СССР с привлечением немецких рабочих. Управление предприятиями совместное: СССР и ГДР считаются равными «акционерами». На заводах трудятся немецкие рабочие, техники, инженеры, но есть и советские специалисты.
«Акционерными предприятиями» занимается теперь Кондрат Тимофеевич Паленых. В последние недели советник много ездил по стране, изучал положение на местах, беседовал с немецкими товарищами и сейчас, опираясь на факты, предлагал довольно радикальное решение: отказаться от мелких нерентабельных заводов и фабрик, сконцентрировав основные средства и технику на предприятиях крупных, ключевых, важных для нарождающейся экономики ГДР.
По тому, как страстно говорил советник, чувствовалось, что он горячо верит в жизненную силу молодой республики, в то, что ей удастся преодолеть все трудности и сложности, выйти со временем с помощью Советского Союза на прямую дорогу строительства социализма.
ГЛАВА IV
Вернер пригласил Андрея на воскресный обед, хотел познакомить с женой и сынишкой. Но накануне, в субботу, супруги поссорились, Эва взяла маленького Хейко и уехала к отцу в Западный Берлин.
— Взбрыкнула, — пояснил Вернер. — Это у нее бывает. Я тут кое-что накулинарничал сам. Надеюсь, ты не слишком большой гурман?
— Средней руки. А почему поссорились?
— Ты всмотрись в квартиру — тогда меньше придется объяснять.
— Квартира хорошая.
— Слишком хорошая. Эва дочь богача. У ее отца еще одна квартира в Западном Берлине и две виллы: одна в приморском курортном городке, другая в Баварских Альпах.
— И все это он добыл скальпелем?
— Как бы не так! Врач он неплохой, но его талант целителя куда скромней, чем талант деляги. Методы выкачивания денег из клиентов общеизвестны. Ты слышал уже анекдот про наших врачей?
— Нет еще.
— Сын одного преуспевающего врача окончил университет, стал врачом, начал помогать отцу. В первый же день он убедился, что половина постоянных пациентов отца практически здорова. Сын возмутился: «Зачем же ты, отец, морочишь им голову?» Тогда и папаша возмутился: «Молокосос! А на какие ж деньги я кормил и учил тебя?»
Андрей засмеялся:
— В Москве такого анекдота не сочинят. Образование я лечение у нас бесплатное.
— Теперь и у нас бесплатное. Но слишком мало государственных клиник и больниц. А опытные врачи бегут на Запад.
— Чтобы грабить пациентов?
— Разумеется. У нас нельзя: у нас за больных вступилось государство.
— А твоя благоверная? Она что, унаследовала от своего папаши все буржуазные понятия?
— Половину. Я с ними воюю по мере сил, но еще хватает. Потому и ссоримся с Эвой.
— Жалеешь, что женился на ней?
— Нет. У Эвы много хорошего, мы вместе боролись в подполье. Но теперь настала пора новых принципиальных размежеваний, в частности, по вопросам культуры. Мы с Эвой расходимся во взглядах на роль интеллигенции в государстве.
— В чем же суть расхождений?
— Я считаю, что интеллигенция должна служить народу. А Эва полагает, что интеллигенция не имеет перед народом и государством никаких обязанностей. Она должна быть «абсолютно свободна».
— И у нас такое было в свое время.
— На Эву плохо влияют приятели из берлинской «богемы». Она ведь у меня художница, вращается в этих сферах. А там сейчас жуткая говорильня. Среди «богемщиков» есть и враждебные нам элементы. Им наше государство очень не нравится.
— Чем?
— Прежде всего тем, что мы не выплачиваем им гонораров за вредную для нас «продукцию».
— Этого еще не хватало!
— Наша задача побить их идейно. Но когда они наглеют и выходят за рамки своего «чистого искусства», мы тоже выходим за рамки «чистой демократии»… Пиво будешь пить? Только прошу заранее прощенья: оно у нас дрянное еще, слабое.
— Ничего, мы люди не избалованные. У нас пиво не лучше.
— Зато водка у вас первоклассная.
— Сейчас установим.
Андрей пошел в коридор и извлек из плаща бутылку:
— При больных почках она полезней, чем ваше пиво.
— Уговорил. Немного выпью. Ради нашей встречи.
Вернер достал из буфета два стаканчика тонкого стекла. Чокнулись, выпили, стали закусывать.
— Как ты устроился? — спросил Вернер. — Где живешь?
— В доме бывшего полковника эсэс. Приезжай ко мне в следующее воскресенье на ответный холостяцкий ужин — увидишь. Угощу тебя русским супом из сушеных грибов.
— Приеду обязательно: никогда не ел такого супа.
Заговорили о серьезном, перескакивая с одной темы на другую. У Андрея за несколько дней, проведенных в Берлине, накопилось множество разных вопросов. Отвечая на один из них, Вернер встал, прошел в другую комнату и принес толстый лист бумаги, сложенный вчетверо.
— Помнишь, в сорок пятом, в госпитале, ты спросил меня: где была в годы войны «Германия Тельмана»? Сейчас я тебе отвечу. Это карта старой Германии в границах 1937 года. Я обозначил на ней треугольничками политические тюрьмы, а квадратиками — концлагеря. Видишь: самая густая черная сыпь вокруг больших рабочих городов — Берлина, Гамбурга, Лейпцига, Галле, вокруг промышленных городов Рура. Не десятки, а сотни политических и каторжных тюрем, концлагерей, всевозможных застенков.
— Густо…
— Прежде чем бросить свои дивизии на вас, Гитлер бросил свои бурые и черные фаланги на нас. Эсэсовцам и штурмовикам помогали полиция, суд, армия, церковь, школа. Мы упорно сражались, но силы были неравные.
— Понимаю.
— Вот где была «Германия Тельмана»! А еще в безвестных могилах. Только после этого посмел Гитлер повести немцев на Страну Советов.
— В начале борьбы у вас была немалая сила, но почему-то все-таки победили они, фашисты?
— Опыта было маловато у нас. Никто не знал еще, что такое «национал-социализм», на что он способен, какие у него приемы борьбы. Он оказался опасен не столько своим чудовищным террором, сколько социальной демагогией. Фашисты выдавали себя за друзей трудового народа.
— Кое-что можно было наблюдать уже в Италии. Там фашизм появился раньше немецкого национал-социализма.
— И все-таки свою законченную, «классическую» форму он принял в Германии. Тут оказалась для него особенно благополучная почва: махровый национализм, бесподобное немецкое филистерство, самая блудливая социал-демократия.
— Ты не все перечислил, Вернер.
— Не все. Начать надо было с ненасытных немецких концернов, которым всегда было тесно в Германии. Они тянулись к чужим землям, к дешевым рабам, к широким рынкам сбыта. Они и привели Гитлера к власти. Сам по себе он был ничтожен — крикливый демагог, уголовник в политике.
Помолчав немного, Вернер задумчиво поднял свой стаканчик:
— Я слышал, Андрей, что у вас в России не чокаются, когда пьют за погибших?
Сердце кольнула догадка:
— Я знал… Чувствовал… Ей было много лет.
— Нет, не то: Катрин Райнер убили. В сорок шестом.
— В сорок шестом?!
— Да. В школе.
— В школе?! — ошеломленно переспросил Бугров. — Ученики?
— Нет. Ученики ее очень любили.
— Кто же тогда? Кто на нее поднял руку?
— Неизвестно. Это было политическое убийство.
Андрей горестно молчал. Потом сказал:
— Я виноват! Недослал кому-то одну пулю…
Услышав, что по телефону говорит советский корреспондент, Роберт Зиверт спросил:
— Где вы живете?
— В Карлсхорсте, — ответил Бугров.
— Рядом, мы соседи. Я живу на Григоровусгассе, двенадцать. Сегодня вечером, часов в восемь, можете прийти ко мне? Вас это время устраивает?
— Конечно, устраивает!
— Ну, тогда приходите. Вместе поужинаем.
«Вот это да! — восхищенно подумал Андрей. — Соратник Тельмана! Человек, о котором при жизни рассказывают легенды!»
Он еще больше поразился, когда статс-секретарь вышел ему навстречу, чтобы открыть калитку палисадника, Бугров увидел перед собой того самого седого кряжистого старика, которого встречал уже в Карлсхорсте, удивляясь всегда его сходству с Иваном Поддубным в преклонном возрасте: круто развернутые плечи, мощная шея, седоватые волосы «ежиком». Один раз старик нес на широком плече тяжелое сырое бревно. Другой раз тащил в сумке около пуда картошки. Одет всегда был очень просто — в ковбойку с открытым воротом и вельветовые брюки. И это он — легендарный Зиверт! Человек из песни!
— Добрый вечер, геноссе! — приветливо произнес Зиверт и крепко пожал Андрею руку. Давно знакомое слово прозвучало как волнующий пароль: ведь так же Зиверт обращался к своему другу Тельману.
Старик повел его в сад, где Андрей увидел стол и скамейку, вкопанные под дощатым навесом. Все было построено недавно. Видно, сюда и пошли те бревна и доски, что носил статс-секретарь на своих широких плечах. В глиняном блюде лежали отборные спелые яблоки.