«Мальчишки!.. — подумал Андрей. — Конечно, жаль их: мало жили и полегли попусту. Но ведь, может быть, комиссар, один из таких мальчишек ударил по твоему танку фаустпатроном?
А тот парнишка-новобранец под Гданьском? Он и пяти минут не провоевал… Облупленный смешной детский носик, белая челочка — пилотку потерял. Удивлялся, что так много крови вытекает из его разорванного живота…
А те семнадцать, что лежат в Тиргартене? Сколько им было, когда они начали воевать?»
Недавно Бугров опять ходил к их мемориалу в Западном Берлине. Попытался найти ту памятную подворотню, где лежали они с Феликсом перед последней атакой. Оказалось, что и самого дома уже не существует. Ничего от целого квартала не осталось, разобрали его развалины до фундаментов.
Словно приснился Бугрову тот последний час войны. Не было Феликса Куприянова. И его самого никогда не было, молодого ротного Андрея Бугрова — с запавшими щеками, в грязной гимнастерке, с привычным автоматом на шее…
Председатель первого в ГДР сельского кооператива Мартин Грюн неказист на вид. Он похож на старого колдуна из немецкой сказки: маленького роста, сгорбленный, с большим крючковатым носом. Но сила духа в этом невзрачном и хилом теле редкостная.
В двадцатых годах молодой батрак Мартин Грюн впервые угодил в тюрьму. Помещик упрятал его за решетку, чтобы не учил он крестьян отстаивать свои права. В тридцатых за Мартина взялись фашисты. Они отправили его в спецконцлагерь, откуда живым не выходил почти никто. Но Мартин выдержал, выжил, дотерпел до прихода Советской Армии, хотя потерял здоровье и постарел. Возвратившись в родные места, он увидел страшные перемены: разоренные деревни, в которых остались только убитые горем вдовы да немощные старухи.
Мартин вернулся тяжелобольным, но былая мечта о лучшей крестьянской доле не угасла. Земля при новой власти стала собственностью земледельцев, и он сумел убедить вдов и стариков вступить в кооператив, пробудил в них заново интерес к привычному труду, к жизни.
Слушая бесхитростный рассказ председателя, Бугров сравнивал его с гетевским доктором Фаустом. Сравнение оказалось не в пользу последнего. Фауст был законченным эгоцентристом. Только в конце жизни, пройдя через испытания, он додумался до верного тезиса: «Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день за них идет на бой».
Малограмотный батрак Мартин Грюн пришел к такому выводу значительно раньше — еще в своей юности. Он жил и боролся за счастье и свободу всю свою долгую жизнь. И главное, он обязательно достигнет цели: сам придет и земляков своих приведет к осмысленной, счастливой и достойной человека жизни. Ведь доктор Фауст, если разобраться, так никуда и не пришел. Чем окончилась его жизнь? Лемуры с хохотом потащили его в ад.
Сутулясь, шаркая согнутыми в коленках ревматическими ногами, председатель СХК вышел в соседнюю комнату, сказал что-то своей помощнице, и она вскоре внесла на овальной, чисто выструганной дощечке три алюминиевых миски с супом.
— Кользуппе, — пояснил Мартин Грюн. — Такой сегодня получили все, кто работал в поле. Мяса пока нет — не взыщите. Но зато хлеба вдоволь. Кушайте сколько хотите — теперь за обедом хлеб у нас «по потребности».
Хлеб и капустный суп — щедрое угощенье деревни, умиравшей недавно от голода и отчаяния. «Кользуппе», который Андрей ел впервые в жизни, показался ему чем-то похожим на русские щи. Правда, недоставало лука, моркови, лаврового листика. Однако Андрей всем своим видом показывал, что вегетарианское варево ему очень по вкусу.
А Кондрат Тимофеевич похвалил выпечку хлеба:
— Люблю, товарищ Грюн, свежий крестьянский хлеб. Городской, фабричный не имеет ни вкуса такого, ни запаха.
Он тут же припомнил подходящую немецкую поговорку:
— Везет дармоеду — всегда приходит к обеду. Объедаем мы ваш кооператив.
— Неверно! — категорически возразил Мартин Грюн. — Вы не дармоеды, а желанные гости. Разве поднять бы нам так скоро свое хозяйство без вас? Без ваших тракторов?
Старик с чувством приложил руку к сердцу:
— Мне бы вам сейчас отбивную котлету подать. Но, уж простите, геноссе, пока не можем. Приезжайте через год — будет. Обязательно угостим!
— Спасибо, приедем, — сказал Кондрат, отставляя алюминиевую миску.
— Официальное приглашение пришлем, когда будем резать первую свинью. На гербовой бумаге напишем.
…Теперь поскорее добраться до своего корпункта. Очерк в голове почти готов. Нужно только перенести его на бумагу. Великолепную концовку подсказывает широкая картина за «дорогой номер один», на которую они опять выезжают. Там, на Зееловских высотах, виден в легкой дымке памятник погибшим танкистам, а за ним, на взгорье, пашут тракторы. Как раз в тех местах, где шли в атаку «тридцатьчетверки» комиссара Паленых.
ГЛАВА VII
Как у всякого русского человека, пережившего войну, у Бугрова накопилось немало противоречивых представлений о немцах Надо было теперь разобраться, коль представилась такая возможность, отделить истинное от ложного, значительное от пустякового. А начать целесообразно, пожалуй, с «немецкой внешности». Существует ли такая вообще?
Выяснению этого вопроса Андрей посвятил одну из первых своих прогулок по Берлину. День был солнечный, у берлинцев, которые шли навстречу Бугрову, лица были хорошо освещены — словно на своеобразном вернисаже.
Пройдя около километра, при самом объективном отношении к изучаемому предмету, Бугров не мог обнаружить ничего примечательного. Ни особой конструкции «арийских» носов, ни исключительно волевых «нордических» подбородков, ни «чистопородно вытянутой» формы головы. Лица как лица, вполне человеческие. Чепуху городили гитлеровские «антропологи», тщась утвердить «право» фашистов на истребление «неполноценных народов», дабы захватить их земли.
Рыжих немцев — излюбленного объекта нашей прессы в годы войны — почти не видать. Соломенных блондинов ничуть не больше, чем на Псковщине или Вологодчине. Даже, пожалуй, много меньше. Преобладают же, как и в России, шатены всех оттенков.
Особого какого-то «немецкого телосложения» тоже не заметно. В этом Бугров окончательно убедился, когда купался на озере Кляйн-Мюгельзее. Один немец продолговатее, другой приземистее, тот пожирней, этот потощей — как повсюду на пляже, будь он итальянский или американский или, скажем, на окраине Москвы, под Кунцевом или в Серебряном бору. Нет и никаких отдельных чисто «немецких» деталей тела — все как у всех.
Иное дело «немецкий менталитет». Вот он, безусловно, существует, так же как существуют менталитеты итальянский, мексиканский, голландский, эскимосский, русский… Правда, самое слово «менталитет» не вошло еще в русский язык. Бугров ввернул недавно это новенькое для него слово в свой очередной репортаж, думал по простоте сердечной обогатить своих читателей полезным термином. Куда там! Редактор отдела Балоболичев не только вычеркнул слово «менталитет», но еще и расчихвостил своего корреспондента, чтобы впредь не баловался непонятными и сомнительными терминами.
Андрей и сам не любит засорять иностранщиной русскую речь, но на сей раз выпал тот самый случай, когда он, Бугров, не может, как ни старается, подобрать русское слово, вполне заменяющее слово «Mentalität». Его можно заменить только целым абзацем.
Менталитет — это комплекс понятий, взглядов, вкусов, привычек — одним словом, всего, что связано с повседневным проявлением национального характера. То, что сразу замечает каждый, попадающий впервые в другую страну.
Если иностранец достаточно умен и деликатен, то он, замечая нечто для него необычное в обиходе и поведении людей, не станет заметным образом удивляться, выражать недовольство или, помилуй бог, насмехаться над тем, что выглядит иначе, чем на его родине. Он внимательно приглядится, вникнет в особенности чужой страны, попытается разграничить хорошее, плохое и просто несравнимое, самобытное. И тогда обнаружит, возможно, кое-что «еще более хорошее», чем на его родине. К примеру, он честно отметит про себя, что итальянские спагетти вкуснее русских рожков, а пльзенское пиво лучше жигулевского.
Карл Маркс заметил однажды, что человек, не знающий другого языка, кроме родного, не может судить в полной мере о его достоинствах — потому что не может сделать сравнение. То же самое, наверное, можно сказать о менталитете. Пока человек не посмотрел, как живут другие народы, он не может объективно судить о своем собственном: насколько его народ добрее, храбрее, честнее и общительнее других. Или наоборот — уступает им в чем-то.
Разумеется, при оценке менталитета многое зависит от самого «оценщика». С точки зрения русского человека, того же Андрея Бугрова, немецкие женщины аккуратны и чистоплотны, но с точки зрения какого-нибудь голландца, у которого жена моет мылом полоску мостовой перед домом, возможно, это и не совсем так. Немецкие мужчины, по наблюдению того же Бугрова, довольно экономные и расчетливые люди, но у прижимистого ирландца немец, выпивший после работы кружку пива, — жуткий транжир и кутила.
Короче говоря, менталитет невозможно определить точно и окончательно. Никакой международной единицы измерения на сей счет пока не принято и вряд ли это когда-нибудь произойдет. Однако менталитет, безусловно, существует. Потому он, Бугров, невзирая на компетентное мнение своего прямого начальника Балоболичева, будет принимать немецкий менталитет во внимание.
Однажды во время приятельской беседы Вернер Бауэр пошутил:
— Ладно, Андрей, не будем говорить о вашем пиве и о нашем балете.
Оба посмеялись, а потом Бугрову подумалось:
«А ведь эта шутка когда-нибудь может стать непонятной. В результате экономического и культурного сотрудничества наших стран со временем станут лучше и советское пиво, и немецкий балет. И не только это, разумеется. И не только в этих двух странах. Обязательно и неудержимо будут сближаться менталитеты всех социалистических стран. И когда-нибудь возникнет единый менталитет. Он сложится из самых лучших национальных элементов».