Однако беглец покуда молод и здоров. В бумажнике у него завелись «тяжелые марки». Пиво и сосиски в «Дрюбене» качеством получше, барахла навалом, хотя и не такого уж дешевого. Девочки продаются на каждом углу. Так что пока старость и болезни не нагрянули, жить можно: хапай, жируй, кейфуй!
Хозяин его тем более доволен: ему не нужно тратить капитал на обучение работника. Бери готовенького ишачка и сразу его в упряжку: вкалывай, милый, старайся, сам прибежал! Заслужи усердием хозяйское расположение — получишь надбавку! Может быть, он тебя не выгонит, когда появится следующий спад конъюнктуры. А может быть, и сам выбьешься в «люди», если окажешься хитрее и подлее прочих. Такое в «свободном мире» случается. Станешь «работодателем» и «хлебодателем».
Один западногерманский экономист подсчитал недавно, сколько ГДР могла бы построить новых благоустроенных квартир на деньги, которые пошли для обучения всех специалистов, сбежавших на Запад. Целый большой город! А между тем старики, брошенные своими детьми, обитают нередко в жилищах из досок и жести, прозябают в бараках. Они топят железные печурки бурым углем, воду носят ведрами с колонки, надрываются, болеют, умирают.
Теперь моцион перед окнами Бугрова проделывает только один понурый старичок с палочкой. Второй, наверное, заболел. Или помер уже?
В Берлине живут тысячи подобных старичков и старушек, покинутых молодыми, во цвете сил, эгоистами, любителями пожить без обременительных обязанностей. А кроме стариков есть и полусироты — малые дети, которые растут без отцов, сбежавших в «Дрюбен». Есть и «соломенные вдовы» — женщины, брошенные негодяями: в «свободном мире» большой выбор престарелых вдов с магазинчиками, с пивнушкой, с кондитерской, с прибыльным борделем. Можно заново жениться и жить барином, точнее шмаротцером[65].
Западное радио не перестает вещать о «расколе нации», в котором якобы виновны большевики, об угрозе «национальному немецкому единству», о том, что единственное спасение немцев — в аншлюсе Восточной Германии к Западной. Под скипетром «Его Препохабия Капитала», разумеется!
А меж тем возникшая проблема — Бугрову это ясно — вовсе не национальная, а классовая. Линия раскола не географическая, она проходит не по Эльбе, а совсем иначе — через немецкий народ, через семьи, разделяя родных и близких людей.
Минуют годы, послевоенные раны затянутся и заживут — их залечит время. Переведутся брошенные старички, постареют брошенные жены, вырастут покинутые дети. Но останется надолго презрение к подлецам и шмаротцерам — за их жестокость и бесчеловечность. За их низкую постыдную расчетливость. И в жизни, несравненно более красивой, дети «промотавшихся» отцов с полным основанием откажутся от своего биологического родства.
Накопилась уйма фактов и впечатлений. Надо в них разобраться, соорудить концепцию. Так и сказал по телефону Андрей Кондрату Тимофеевичу, когда тот вернулся в Берлин из очередной поездки по «акционерным предприятиям».
В трубке добродушное похохатывание:
— Ну что ж, Влас Дорошевич? Давай! Заходи вечерком. Давненько мы с тобой не брали шашек в руки.
У Кондрата есть потребность подумать вслух, обкатать свои мысли, прежде чем вынести на совещание, где его соображения и предложения «кыртиковцы» обязательно встретят в штыки.
Поужинали, выпили немного. Кондрат, по обыкновению, расхаживает мимо стола с объедками, сует на ходу в «челюсть Гитлера» недокуренные папиросы и выкладывает новые накопившиеся мысли.
Бугров слушает размышления старшего друга, как продолжение лекций, прочитанных академиками Тарле, Ивановым, Крыловым, «папой Юрой» и другими корифеями. Но институтский курс воспринимался Андреем как теоретический, теперь же тезисы и обобщения Паленых он ощущает как сугубо практическую материю. Живая история горячей магмой течет через всю Европу, через Берлин, за окнами их дома в Карлсхорсте…
Роль пробной аудитории Андрея нисколько не обижает. Напротив, он считает, что ему необыкновенно повезло. Общение с Кондратом обогащает его. Настолько обогащает и развивает, что Андрей начинает… возражать своему учителю. Пытается оспаривать отдельные его доводы.
Кондрат не сердится. Он доволен тем, что не ошибся в Бугрове. Парень не поддается инерции чужого мышления, не криводушничает. Рост Бугрова виден и по тому, как он стал писать в своей газете. Появилась глубина, обозначилась своя тема, прорезался свой голос. Выйдет из парня толк.
Постепенно отошли от текущих дел, от политики и социологии, заговорили о делах простых, житейских, а потом подошли к делам интимным, сугубо личным. И тут впервые понял Андрей, что несгибаемый советник носит в душе незаживающую рану.
А Кондрат заложил сильные руки за голову, запрокинул бородатое лицо и зарокотал колокольным басом очередную притчу:
— …На некое Добропорядочное государство напало Бурое Чудище. Почало тое Чудище свирепое хоромы жечь, нивы топтать, пожирать людей многими тыщами. И не было силы, чтобы одолеть огнедышащего гада. Много он зла сотворил.
Но нашлись все ж удалые молодцы. Опоясались они мечами, сели на коней борзых и поскакали навстречу Чудищу поганому. Бились не на живот, а на смерть сорок дней и сорок ночей. Многие полегли костьми, но все же Чудище одолели. Обрубили ему смрадные головы, перебили хребтину, окаянному.
В тяжком том и долгом бою опалило Бурое Чудище колдовским огнем одного удалого воина — лишило его былой молодецкой пригожести. Так опалило и обезобразило, что не хотелось витязю и домой в родные места возвращаться.
А в местах родных, в резном тереме ждала его Красна-девица. Была она нраву кроткого и сердца верного. Когда узнала от людей, что жених ее лишен пригожести, от слова своего не отступилася. Сказала, что пойдет с Опаленным Воином под венец, как только он домой вернется…
Вернулся он в свой родимый край, потому что продолжал любить Красну-девицу. Понадеялся, горемычный, незадачливый… Только глянула Красна-девица на лицо его опаленное — громко вскрикнула, очи смежила и упала в беспамятстве на землю. Не хватило ей силушки выдержать.
А когда снова очи открыла, Опаленного Воина уже не было: взял он снова котомку солдатскую и ушел в страны дальние за море. Навсегда ушел, проклиная судьбу свою гореванную и любовь свою несказанную…
Забыл, видать, Кондрат, что не один он в своем холостяцком жилище. Поднялся с кресла, пошел, раскачиваясь от боли, и запел в полный голос, словно в сосновом бору:
Не возьму в мужья красивого:
Красота земна кончается.
А пойду я за хороброго…
ГЛАВА IX
Анечку по приезде в Берлин не встречал Андрей долго. От Хворостинкина, который жил в одном доме с Поздняковыми, он узнал, что супруга Георгия Яковлевича родила девочку и, как многие жены советских сотрудников, имеющих детей, живет теперь летом в дачном поселке под Берлином.
— Вы, кажется, учились вместе с Поздняковым? — спросил Касьяныч.
— Да. На разных курсах.
— Я так и думал, что на разных, — усмехнулся дипломат. — Уж очень вы не похожи.
— А что?
— Так. Нехорошо сплетничать. Одно скажу: не люблю людей, которые на работе одни, а дома иные.
— Каков же Поздняков дома?
— Мещанин с барскими замашками.
— А она, его супруга?
— Анна Дмитриевна? Про нее ничего особого сказать не могу. Лицо симпатичное, но счастьем не светится.
Андрей вспомнил упреки однорукого морячка Танцюры. А Хворостинкин продолжал:
— Да и на работе, если приглядеться, не коммунист Поздняков. Скорее прагматист: что мне выгодно, то и хорошо, то и правильно…
Анечку увидел Андрей только осенью, на торжественном приеме в честь 35-й годовщины Октября. Для Бугрова это был первый в жизни официальный прием, куда он был приглашен наряду с людьми известными и занимающими высокое положение.
Кроме немецких государственных деятелей и видных творцов культуры, в гости пожаловали представители нескольких восточноевропейских стран, признавших уже официально Германскую Демократическую Республику. При входе в банкетный зал гостей встречали глава дипломатического представительства СССР, председатель Советской Контрольной Комиссии, а также более десятка главных советников. Среди них находились прославленные советские генералы, известные дипломаты и политработники. Гости поздравляли хозяев с праздником Великой революции и проходили через высокие двери к накрытым длинным столам, густо уставленным разнообразными закусками. Андрей был потрясен этим изобилием и красотой сервировки. Ничего подобного он никогда в жизни не видел.
Согласно этикету, все собравшиеся ждали президента немецкого государства рабочих и крестьян, старого коммуниста Вильгельма Пика. Так продолжалось минут десять. В зале тихо беседовали, обменивались последними новостями, раскланивались.
Но вот зазвучал государственный гимн ГДР — гости разом примолкли, приосанились, замерли. Восьмидесятилетний президент — седой, рабочего сложения человек — шел сквозь толпу величаво и просто. Он здоровался с десятками знакомых людей, крепко пожимал руки близким товарищам, Бугрову тоже улыбнулся, как своему знакомцу, хотя видел его впервые.
Последовали две речи: на русском — председателя ССК и на немецком — президента ГДР. Они вызвали продолжительные, но деликатные аплодисменты. И уже после этого гости стали выпивать и закусывать.
Андрей сразу подойти к столу постеснялся. Закуска хоть и отменная, но это ж не самое главное тут! Он во все глаза смотрел на Вильгельма Пика, Отто Гротеволя, Вальтера Ульбрихта и других государственных деятелей, о которых прежде только читал в газетах. Они беседовали с Чуйковым, Ильичевым, Семеновым, с окружившими их советскими товарищами. С радостью отметил Андрей, как уважительно разговаривал Вильгельм Пик с советником Паленых.
Гордый этим открытием, Бугров стал осторожно протискиваться сквозь толпу закусывающих к дверям на выход: поужинать можно и дома, а заодно послушать по радио праздничный концерт из Москвы. Но выбраться из толпы оказалось непросто, приходилось здороваться со знакомыми, останавливаться хотя бы на полминуты: поговорить, произнести, согласно этикету, подобающие слова про погоду и здоровье.