ься, повышаем нормы выработки. Как будто бы существуют другие способы для роста производства! Для того чтобы стало больше товаров и продовольствия!
— Да, товары с неба не свалятся, — согласился Бугров.
— Нам сейчас тяжело: нет финансовых средств, достаточных природных ресурсов, запасов — ничего нет! А он, филистер, об этих объективных трудностях знать не желает. Ему подавай сразу все и без промедления. Если недостает чего-нибудь — он негодует, он даже бастовать готов, сукин сын! Против Круппа, Флика и Стинеса не бастовал — боялся, снимал перед хозяином шляпу за версту. А против нас хамит и бунтует! Знает, подлец, что мы не станем выпускать на него карателей, как это принято в буржуазных «демократиях».
Он подошел к окну, устало оперся руками на мраморный подоконник и приложил пылающий лоб к холодному стеклу.
На другой стороне улицы, наискосок от райкома, виден заколоченный досками вестибюль некогда модного ресторана «Парадиз»[67]. Хозяин его удрал на Запад. До войны в этом «раю» любили развлекаться коммерсанты и чиновники средней руки: пили вино, пиво, жрали шницели и жареных цыплят, а завершали кутеж в соседнем «ein Stundenhotel»[68]. Типичный мещанский «рай»!
А Эва — артистическая натура, художница. Разве она похожа на них, зажравшихся до отупения филистеров? Она антипод им во всем! И своим обликом, и помыслами, и устремлениями. И все же… Как иначе, если не мещанством, назвать ее неуемную страсть к нарядам? Постоянное желание пустить пыль в глаза своим приятельницам и знакомым? Конечно, мещанство!
Было время, когда Вернер относился к этому терпимо. Тогда склонность Эвы к пижонству помогала большому делу. Фарсом и выкаблучиванием она могла морочить голову гестаповским ищейкам. Они пялились на красивую, кокетливую девицу, распустив слюни до полу, и не могли вообразить, что эта разряженная куколка связана с антифашистским подпольем!
Но теперь нет никакой нужды в буффонаде с переодеванием. Даже напротив, нельзя ни в коем случае этого делать. Напяливать на себя дорогие тряпки, когда весь Берлин живет в непролазной нужде, — стыдно и глупо. Даже молодые женщины ходят в довоенных обносках и перешитых платьях. Как же можно форсить и пижонить перед ними — перед усталыми и озабоченными «кламоттенфрау»!
К тому же Эва не сама по себе — она жена секретаря райкома. По ней судят о всех женах партийных работников. И нельзя допустить, чтобы она, словно цирковая лошадка, выбрыкивала кунштюки на пашне. Сейчас надо всем пахать и возить, всем надо жевать общее сено, если в государственных яслях нет для всех доброго овса!
Месяц назад Эва возвратилась от своего заграничного папаши с тремя чемоданами, набитыми платьями, кофтами, юбками и модельными туфлями. Зная характер Вернера, она долго не решалась извлечь все это на свет божий, но потом отважилась и в отсутствие мужа напялила на себя обновы.
Вернер заметил разряженную Эву на Унтер-ден-Линден, когда возвращался в райком из Дома министров. Секретарь едва не вскрикнул: идиотская шляпка Эвы затмила весь парадный проспект! Какая-то марципановая плюшка с длинным павлиньим пером…
Вернер выскочил из машины, схватил Эву под руку и почти потащил за собой. Подтолкнув жену в кабину, плюхнулся с нею рядом и велел шоферу гнать к их квартире.
Дорогой Эва крепилась, но едва перешагнула порог, взорвалась, словно рождественская петарда. Ревела дурным голосом, называла мужа «угнетателем», «инквизитором» и даже «Гиммлером».
Вернер молча переждал первый, самый бурный штурм и натиск. Затем сам пошел в наступление:
— Выпендривайся дома, перед зеркалом! Можешь хоть абажур на голову надеть! Но ни шагу за дверь, не позорь меня и мою партию!
Перепалка продолжалась минут двадцать, а когда Вернер уехал, Эва мигом собрала вещи и опять помчалась к отцу в Западный Берлин. И опять взяла с собой кудрявого Хейко. Знала, как отыграться!
Бедный Хейко! Что с ним станет при таких родителях? Конечно, сам Вернер уделяет сынишке очень мало времени — в день считанные минуты. Но разве это вина, а не беда? Что ж он может поделать? Даже по воскресеньям занят с утра до ночи.
Зато богатый заграничный дедушка занимается с Хейко охотно и подолгу. У дедушки времени предостаточно: самому хозяину находиться в клинике не обязательно, есть управляющий. Представительный дедушка сажает счастливого внука в свою шикарную машину, везет его к морю, в Баварские Альпы, на Рейн, показывает ему романтические замки и древние соборы, музейные городки и живописные селения. А по вечерам в дорогом отеле, в уютном номере с камином, милый дедушка рассказывает внуку чудесные сказки про злых великанов и добрых гномов, про грубых простолюдинов и благородных баронов. Может быть, он уже поведал Хейко о «хороших немцах», которые храбро сражались за свой любимый фатерланд, и о «плохих немцах», которые бунтовали против законной власти?
В дом отца Хейко возвращается неохотно. Здесь нет дорогих игрушек и лакомств, книжек с дивными картинками и альбомов с коллекциями редких марок. Он так однажды и заявил отцу с независимостью шестилетнего человека: «У дедушки лучше. Там есть все».
А почему так — кудрявому маленькому Хейко еще не понять. Про хитроумный «план Маршалла» ему не расскажешь. Не разъяснишь, почему одни дедушки в Западной Германии имеют клиники, виллы и машины, а другие живут в лачугах и не знают, как добыть денег, чтобы купить внучатам пальтишко и ботинки. Рано еще читать Хейко курс лекций о первоначальном накоплении и вскрывать государственный механизм страны, где под видом «законности» и «демократии» возрождается преступное прошлое Германии.
«Хейко еще мал и наивен, — с горечью думает Вернер, стоя у холодного окна. — Но ты-то, Эва! Ты же взрослый, умный человек, ты должна все понять и признать нашу правду. Другой правды на свете нет. А еще потому… что ты любишь меня. Я ведь знаю, хоть ты и назвала меня «инквизитором». Вспомни, как хорошо все у нас начиналось. В ту пору не важно было, что ты дочь богатого профессора, а я — сын рабочего. Когда меня арестовали, ты передала с воли записку: «Держись, любимый! Буду ждать! Мы обязательно доживем до свободы и счастья!»
И мы дожили. Вспомни, как мы были счастливы, Эва!»
Он много раз пытался вразумить Эву, объяснял, что Германия раскололась надвое, что этот раскол болезненный, но закономерный. И прежде существовали две Германии, но они помещались в рамках одной страны. Теперь возникли два антиподных государства. Они не сформировались еще окончательно, гражданская война — в особой форме — продолжается. И надо занять свое место в этой борьбе — понять, за что ты, за кого ты, кто ты?..
А Эва упрямо твердила:
— Нельзя раскалывать немецкий народ! Нельзя немцам жить в двух государствах. Это противоестественно. Надо слиться в единое государство. Это же так просто! Пусть наша, меньшая по площади и населению часть Германии примкнет к большей, западной части. Немецкий народ получил горький урок. Он никогда не повторит своей ужасной ошибки: не выберет в парламент прохвостов и авантюристов. Германия — вся, большая, целая — будет с самого начала мирной и демократической!
— Не будет! Ничего не выйдет! Не тот путь! — горячо возражал Вернер. — В Западной Германии либералы, вроде тебя, тоже хотели учредить демократическое мирное государство. А что получилось? Разве там не идет полным ходом реставрация прежних порядков? Разве там не разгуливают свободно военные преступники?
Эва молчала. Все, что сказал Вернер, правда: многие из тех, кто помогал Гитлеру захватить власть или занимал в рейхе видное положение, благоденствуют в ФРГ. Население Западной Германии слишком легко поддается реакционным политикам, которые пользуются поддержкой американских оккупантов. Но у Эвы остался еще один аргумент для спора с мужем:
— Вот ты сотрудничаешь с русскими… Разве интересы русских и немцев совпадают?
— Каких немцев? И каких русских? Если таких, как я и Андрей Бугров, то совпадают. Целиком совпадают!
— Вот как! А твои и мои?
— Как ни парадоксально — не целиком, не всегда.
— И ты считаешь это естественным?
— Да.
— Вот как! О чем же нам тогда говорить с тобой? Зачем я тебе? Отправляйся к своему Бугрову.
— Постой! Что за ерунду ты несешь?
— А еще лучше, если твои русские уйдут к себе в Московию. И возьмут с собой таких, как ты. Мы обойдемся без вас. И очень скоро приведем свои дела в порядок!
— Кто это «мы»?
— Мы — настоящие немцы.
— Не вы, а мы настоящие немцы, — убежденно и страстно возразил Вернер. — Потому что мы знаем верную дорогу в будущее и отдаем этому будущему все наши силы. А русские помогают нам, поддерживают нас в самую тяжелую пору. Мы сами просим их об этом, как своих товарищей.
— Просите?
— Да. Иначе нам не удержаться. Не устоять.
— А может быть… так будет лучше для немецкого народа? Чтобы вы не устояли?..
Минуту в комнате было тихо. Потом прозвучал голос Вернера:
— Уходи. Больше ты мне не жена.
Письма из-за границы на имя этого человека поступают почти каждую неделю. На многих конвертах всего два слова: «Ораниенбург. Стани». И этого достаточно: почтальоны несут письма Владиславу Мерчински. Все знают, что борющийся Заксенхаузен звал его так — Стани.
— Дом Стани построен около первых ворот бывшего концлагеря, — сказал Вернер в конце беседы в райкоме.
— Как же он может жить там? — удивился Андрей. — После всего, что пережил в лагере?
— Это человек долга. Настоящий коммунист. Он будет жить возле лагеря до последнего своего дня и каждый день будет рассказывать молодым немцам, что такое фашизм.
…В крохотном домике у первых ворот Стани не оказалось. Он сопровождал очередную группу экскурсантов, приехавшую из Берлина. Андрей вошел в глубь бывшего концлагеря.
За первыми воротами — сосновый парк. Чистые каменные дорожки, тишина, беззаботный щебет птиц. Похоже на загородный санаторий.