— Много здесь таких, как вы? — спросил Андрей. — Побывавших у нас в «гостях»?
— Почти все, — ответил Ханс, разрезая хлебную пайку пополам. — Слепые котята были, а там у вас прозрели: впервые прочитали хорошие немецкие книги, услышали настоящую немецкую музыку, узнали, что жили в Германии великие мыслители Маркс и Энгельс.
Бугров покачал головой.
— Хороший заряд мы получили в России, — продолжал Ханс. — На всю жизнь. Рвались домой, в Германию, но возвращение оказалось не особенно веселым: утрата самых близких людей, развалины вместо отчего дома, голод, неустройство…
— И у нас было то же, когда мы возвращались, — заметил Бугров. — Теперь стало лучше. Вкалывать надо, не покладая рук. Другого выхода нет. С неба ничего не падает.
— Кроме авиабомб, — невесело пошутил бывший летчик. И неожиданно стал рассказывать о довоенном Дрездене.
Дедушка Ханса славился на всю Саксонию. Он считался одной из достопримечательностей Дрездена, поскольку был самым старым вагоновожатым Германии и имел внешность исключительно импозантную: фигурой напоминал легендарного Зигфрида, а бакенбардами мог потягаться с самим Францем-Иосифом. Когда он ехал по дворцовому городу на своей «щучке» — продолговатом зеленом трамвае с вытянутым передком, — то накручивая ручку с медным набалдашником, то давая корректные звонки на поворотах, всякий истинный дрезденец невольно умилялся. А если в ту пору рядом с ним находился гость или родственник из другого города, то дрезденец не упускал случая заметить приезжему:
— Это катит на своей «щучке» наш почтенный Франц Вальде. Такого второго бакенбардиста в Европе нет. И навряд ли будет.
Когда Ханс подрос, знаменитый дед стал катать внука на своем трамвае. Обычно это случалось в середине дня, когда пассажиров было мало и вагоны шли по уютным зеленым улицам полупустыми. По пути дед рассказывал внуку не только о достоинствах трамвая, но и об истории саксонской столицы, о примечательностях Дрездена. И мальчишке постепенно становилось понятно, почему когда немцы произносят: «Город на Эльбе», — то имеют в виду только Дрезден, хотя на Эльбе стоит добрая сотня других городов.
«Щучка» катилась то по одному, то по другому берегу Эльбы, выписывала замысловатые кренделя вокруг памятников на старых площадях, поднималась на холм в районе Вильдермана, а потом вбегала вдруг — словно для того, чтобы освежиться речным ветерком, — на Дворцовый каменный мост. С него открывался прекрасный вид на главный дворцово-музейно-храмовый ансамбль. Тянулся в небо башнями дворец саксонских курфюрстов, мчалась по воздуху золотая колесница Земпер-Опера, зачарованно гляделся в зеркала фонтанов изящный Цвингер. А над всей этой барочной роскошью вздымался, словно половинка гигантского пасхального яйца, лазурный купол Фрауэнкирхе. Мальчишке нетрудно было вообразить, будто он сам, своими руками ведет «щучку» над Эльбой, что весь древний прекрасный город принадлежит только ему.
Пятнадцати лет Ханс пошел учеником в трамвайный парк. Сначала подметал вагоны, мыл оконные стекла, помогал ремонтникам. Но мечтал, конечно, стать настоящим трамвайщиком — крутить черную ручку с медным набалдашником, вести по блестящим рельсам зеленую «щучку». Обучать Ханса взялся сам дед.
Мечтам помешала война: Ханса призвали в армию и направили в летное училище. Правда, вначале он не горевал. Вместе с другими молодыми курсантами браво маршировал по улицам небольшого тюрингского городка. Хорошо подогнанная униформа с нашивками подчеркивала подтянутость фигуры, синяя пилотка великолепно сочеталась с соломенными кудрями. Старички на тротуарах приветственно потрясали тросточками и зонтиками, миловидные девушки бросали цветы будущим героям. А они бодро распевали: «Flieger sind Sieger!»[74].
Предстоящие боевые вылеты Ханса не страшили, напротив, манили неизведанной романтикой. Он был уверен, что в воздушных боях можно отличиться и сделать блистательную карьеру. Наставники в училище внушали, что в европейском небе достойных для немецких асов противников вообще не водится.
Среди русских летчиков встречаются, правда «gefährliche Schweine»[75], но всем известно: самолеты у них допотопные, наполовину из фанеры. Рядом с бронированным «мессером», «фокке» они просто летающие гробы.
Между тем обстановка в небе войны менялась. У русских появились новые и весьма грозные самолеты. «Летающие Иваны» стали сбивать самых опытных немецких асов. Все чаще не возвращались на свои базы «мессеры» и «фокке», все чаще с предсмертным воем вонзались в русскую землю «хейнкели» и «юнкерсы».
Трусом фельдфебель Вальде не был, но его соломенные кудряшки шевелились под шлемом, когда в полете он попадал случайно вариометром на волну советского авиамаяка: какой-то переметнувшийся к Советам «красный немец» заунывным, прямо-таки замогильным голосом тянул через эфир одну-единственную нескончаемую строчку: «Stalingra-a-ad… Dein Liebchen liegt im Massengra-ab»[76].
— Мы сговорились меж собой, связали командира, который был фанатиком, поклонником Геринга, и решили посадить машину — сдаться русским. С воздуха мы увидели деревню и большое ровное поле. Туда мы и сели кое-как, сломав шасси. Но речка, за которой стояла деревня, оказалась глубокой. Нам пришлось снять одежду и плыть, держа ее над головой. Едва мы вышли на другой берег, послышались голоса: «Хенде хох!» И выскочили вдруг из кустов крестьянки с вилами наперевес! Кричат на нас сердито что-то по-русски, угрожают. Согнали в кучу и погнали.
«А ты как думал? — усмехнулся про себя Бугров. — Эти колхозные девчата, видать, правнучки старостихи Василисы!»
— Русские слепни нещадно жалили наше мокрое тело, мы шлепали себя то там, то тут, но разве отобьешься одной рукой? А вторая занята — прикрываем наготу. Ведь ваши крестьянки удивительно целомудренны: чуть ненароком обнажишься — сразу метят вилами в зад. Век не забуду этого почетного эскорта…
— А сколько вылетов сделал экипаж «хейнкеля»?
Ханс Вальде сразу стих, веселья как не бывало:
— Четыре вылета… Но я был стрелок-радист. Сам я бомбы не сбрасывал, хоть в воздушных боях участие принимал и получил «Медаль за храбрость». Мне кажется, я свое отработал в плену…
Они подошли через развороченную Рыночную площадь к подбитой башне старой дрезденской ратуши. Парадная лестница была разрушена, на ее остатки положили временные дощатые мостки с перилами. По ним Ханс и Андрей поднялись в захламленное помещение Торжественного зала и от него стали осторожно пробираться по темным переходам на верхний этаж. Над головами нависали остатки разорванного сферического потолка, закрученные взрывом поржавевшие балки, где-то сбоку вдруг открывался расчищенный желтоватый прямоугольник замечательного паркетного пола с художественной инкрустацией или фрагмент старинной мозаики.
Верхний этаж ратуши остался без потолка. Именно отсюда был сделан фотоснимок, который обошел все журналы мира: скорбный мраморный ангел печально простирает единственную уцелевшую руку над мертвыми руинами Дрездена. Словно призывает грядущее человечество в свидетели и судьи чудовищного злодеяния.
Теперь в позе скорбного ангела стоит бывший летчик Ханс Вальде.
— Видите вдали мост через Эльбу? — спрашивает он.
— Да… Вижу…
— В него попала полутонная бомба, когда там на «щучке» ехал мой дед… Нашли только форменную фуражку…
В длинные коридоры ратуши с выбитыми стеклами влетел ветер с Эльбы. Завыл тоскливо, словно играя на огромной флейте.
— А вон развалины Фрауэнкирхе, — продолжал Ханс. — В катакомбах под храмом Геббельс устроил хранилище для своих пропагандистских фильмов. Во время бомбежки огромный склад с пленками вспыхнул. Пламя вырвалось из-под Фрауэнкирхе — раздался чудовищный взрыв, голубой купол треснул и разлетелся на куски. Каменный храм, где сотни женщин и детей надеялись спастись молитвами, обрушился и завалил их своими тяжелыми камнями. Они так и лежат там все до сих пор. И моя мама тоже…
В Дрездене, который прежде славился гостиницами, переночевать было негде. Сам Ханс Вальде жил в переполненном временном общежитии. Он честно предупредил Бугрова, что даже «минимального комфорта» не обещает.
Без комфорта Андрей обошелся бы: ему приходилось спать и в снегу, и в болоте, но не хотелось ставить в неловкое положение нового приятеля. Найдутся, может быть, такие, кто косо посмотрит на гостеприимство Ханса.
Распрощавшись с Вальде и пригласив его к себе в гости, Бугров отправился обратно в Берлин. Не сразу нашел нужную дорогу, выводившую из лабиринта развалин на автобан, но зато потом ехать стало легче. По прямой он мог даже на своей старенькой «Победе» развивать скорость почти в девяносто километров.
Настроение постепенно поправлялось. Нажимая на железку акселератора, Бугров вспомнил школьное: «И какой же русский не любит быстрой езды!..» Усмехнулся: не раздольная степь расстилалась вокруг, а немецкие клочковатые поля с крохотными перелесками, не вожжи зажаты в руках, а железный вибрирующий руль. Но пьянящая радость от быстрой езды была все та же, что и у тех русских прадедов, которые увековечены в песнях. Та же, что у отца, когда он мчался в атаку впереди своего лихого эскадрона.
«В небе ясном заря догорала…» — пропел с чувством Андрей строчку из любимой отцовской песни. Но продолжать не стал, только вздохнул глубоко.
Вспомнился недавний, похожий на сегодняшний закат в Берлине. Он шел по Унтер-ден-Линден от центра города к зданию представительства. Солнце спускалось точно за Бранденбургскими воротами и подкрашивало дома и деревья в красноватый цвет. Из-за того что последние лучи били прямо в глаза Бугрову, лица встречных людей виделись смутно, и потому он не сразу узнал Анечку. К тому же на ней было незнакомое элегантное пальто с высоким воротником и модная шляпка.
Анечка остановилась от неожиданности, крепко сжала никелированную дужку детской коляски и растерянно смотрела на подходившего Андрея. А он, не замечая ее, быстро приближался, думая о чем-то своем, связанном с газетой. И вдруг тоже остановился, словно налетел на ствол молодой липки.