инской Олимпиаде 1937 года, которую открывал Гитлер.
Когда гестапо удалось раскрыть подпольную боевую организацию, в рядах которой активно боролся Зееленбиндер, его арестовали и бросили в бранденбургскую каторжную тюрьму. В октябре сорок четвертого бесстрашному коммунисту отрубили голову гильотиной.
Памятник Вернеру Зееленбиндеру у входа в главный корпус завода Бугров увидел сразу. Широкие мускулистые плечи, крепкая шея и улыбчивое простое лицо рабочего парня. На позеленевшем приполке бронзового барельефа — темно-красные розы. Словно крупные капли запекшейся крови…
От цехов и переходов EAW пахнуло на Андрея чем-то родным, схожим с запахом его московского завода. И пожилой партсекретарь цеха напомнил Палверьяныча: вышел к нему навстречу из такого же закутка, отгороженного от машин фанерной стенкой. В нагрудном кармашке спецовки у Ханса Хорна — как у русского мастера штангель — торчала логарифмическая линейка.
Оказалось, что Ханс Хорн тоже был арестован и сидел в тюрьме по «делу Зееленбиндера». Его успели освободить танкисты, ворвавшиеся на боевой машине в Бранденбург.
— Мы взялись за дело, не сменив «гардероба», — рассказывал секретарь. — Очень уж хотелось сокрушить все, что еще оставалось от проклятого рейха. Но самое важное, что осталось, сокрушать было нельзя — люди, их мозги. Тут требовалась не яростная атака, а наоборот, предельное спокойствие, выдержка, осторожность. Работа с людьми — самая кропотливая из всех. За прошедшие годы мы немало сделали, но это еще только начало. Даже иных рабочих не просто перетянуть целиком на нашу сторону.
— Это понятно. Инерция прошлого.
— Есть на заводе «золотой фонд». Эти люди выдержат любые испытания. Особые надежды мы возлагаем на наших «рабфаковцев». Со всеми познакомить тебя не могу, но несколько человек пригласил для беседы. Сейчас они, придут. Можешь говорить с ними на любую тему. Но только, извини, — не больше часа. Дел у нас гора.
В комнату секретаря входили парни и девушки в синих блузах, здоровались, рассаживались по скамейкам, поглядывая на Бугрова с нескрываемым любопытством.
Миловидная девушка с золотистыми, коротко остриженными волосами улыбнулась Андрею как старому знакомому. И он обрадованно узнал ее — это же Линда, дочь Фриды Кампе! Оказывается, среди самых лучших на заводе и внучка Катеринушки!
— Здравствуйте, геноссе Бугров.
— Здравствуйте, Линда. Какая неожиданная встреча! Мы потом поговорим с тобой?
— Охотно!
Началось «коллективное интервью». У синеблузых было что рассказать корреспонденту, они могли бы отвечать на его вопросы целую неделю, но Бугров, помня о регламенте, спрашивал главным образом о том, что касалось духовного мира учащейся заводской молодежи: об их политических взглядах, этических понятиях, о том, как они представляют будущее. Все отвечали откровенно и увлеченно — речь шла о самом заветном. Час пролетел. Расставаться не хотелось ни Бугрову, ни рабфаковцам, но Ханс Хорн уже дважды взглянул на свои часы.
Прощаясь, договорились встретиться в конце недели, после окончания смены. Линда вызвалась проводить гостя до проходной:
— Мне нужно в УНИ на лекции. Я иду до станции S-бана. Тут недалеко.
— Я подвезу вас до центра. А вы, Линда, на каком факультете?
— На физико-математическом, но у нас имеется и более узкая специализация. Я хочу стать инженером по приборам, который выпускает наш завод.
— Разумно.
— Вы были ранены на войне? — неожиданно спросила Линда.
— Был.
— Тяжело?
— Один раз тяжело. Здесь, в Берлине. Около рейхстага…
Они подошли к машине. Андрей открыл дверцу ключом.
— Это и есть знаменитая русская «Победа»? — промолвила Линда, разглядывая темно-серую, не раз побывавшую в ремонте машину.
— Что? Неказиста? — улыбнулся Андрей. — Зато надежна. На плохой дороге не подведет. Прошу!
Он сделал преувеличенно галантный жест.
— Данке! — в тон ему ответила Линда. Грациозно изогнувшись, она проскользнула на сиденье и тут же аккуратнейшим образом расправила черную юбочку на стройных ножках.
— Тот парень, который вас больше всех расспрашивал, Пауль Дозе, называет русские машины Halbpanzer[79].
— Почему? Такие тяжелые?
— Однажды он видел, как на улице столкнулись «Победа» и «опель-капитан», в котором ехал пьяный американский офицер. «Опель» сплющился, словно гармошка, а «Победа» стояла как ни в чем не бывало.
— Вот видите! — Андрей рассмеялся. — Я же говорю: самая надежная конструкция.
Ему было легко и приятно с этой симпатичной девушкой. Она была такая искренняя и душевная, а кроме того — внучка Катеринушки.
Машина переехала по мосту через Шпрее и оказалась возле Восточного вокзала. Андрею вспомнился сорок пятый: как провожал его после госпиталя Вернер Бауэр, как шли они по разбитой Франкфуртераллее, где среди развалин копошились вдовы и сироты погибших солдат вермахта. Линда тогда была еще маленькой девочкой. Невеселое у нее было детство…
Проехали мимо покалеченной Красной ратуши — там шел упорный кровопролитный бой в последние дни войны. Выехали на бывшую Дворцовую площадь с остатками дворца Гогенцоллернов.
— Про эту площадь и про Люстгартен нам, московским мальчишкам, рассказывала ваша бабушка.
— И мне тоже рассказывала, когда вернулась: здесь красные матросы из Киля подарили ей браунинг.
Андрей невольно сбавил скорость: «Сейчас она заговорит про Карла и Розу! Про то, как Либкнехт с балкона кайзеровского дворца провозгласил Германию советской республикой!..»
— Я слышала, что есть интересный проект, — оживленно продолжала девушка, не замечая его волнения. — На этой площади хотят построить большое красивое здание Государственного совета — высшего органа нашей народной власти. В фасад здания будет вмонтирована позолоченная балконная решетка дворца Гогенцоллернов: ее нашли в развалинах. С того балкона в дни ноябрьской революции Карл Либкнехт произнес пророческие слова. Теперь пророчество сбывается: социалистическую Германию мы построим. Она будет!
По дороге к Ораниенбургу за машиной Бугрова гналась черно-белая туча. Она настигла его, когда он подъехал к воротам бывшего концлагеря.
Остановив машину, Андрей выскочил и под первыми крупными каплями дождя побежал к дому Стани. Сосны за лагерной стеной гнулись и стонали. Оттуда ударил порыв ветра, принеся с собой песок и мелкие камешки. «Эти каменные крупинки пропитаны кровью…» — подумалось Андрею.
Он позвонил и через стеклянное окошечко в двери увидел маленькую Лизе-Лотту, старшую дочку Стани. Девочка испуганно всматривалась в незнакомца, тускло освещенного лампочкой из коридора.
— Мамы и папы нет дома! — прокричала она дрожащим голоском.
— Впусти меня, Лотхен! Видишь, какой сильный дождь? Я русский дядя. Помнишь, был недавно у твоего папы?
— А-а! — девочка узнала Бугрова и торопливо открыла дверь. — Проходите! Проходите скорей, дядя Бургхоф. (Девчурка переделала его фамилию на немецкий лад.)
— Где же папа с мамой? — спросил Бугров, прикрыв за собой дверь и вытирая ноги о ветошку.
— Они уехали в больницу за маленьким братиком. Папа сказал: «Alle gute Sachen sind drei»[80].
— А давно они уехали?
— Утром. Скоро привезут, наверное. Кроватка для братика уже готова. Хотите посмотреть?
— Очень хочу. Только сниму плащ. Он намок от дождя.
— Я вас угощу чаем, дядя Бургхоф. Папа говорил, что русские очень любят пить чай.
— Верно, Лотхен, очень любим!
— А еще он говорит: русские очень смелые люди. Они даже черта не боятся.
— И это верно. Не боимся мы его, хвостатого, нисколько.
Они вошли в детскую комнату. Возле железной кроватки, на которой спала младшая сестричка, стояла маленькая деревянная колыбелька, выструганная, очевидно, самим Стани.
— Хорошенькая, правда?
— Очень хорошенькая! И одеяльце, и подушечка — все замечательное. А почему лежит твоя сестренка? Она не заболела?
— Нет, что вы! Она просто еще маленькая. Ей надо после обеда спать.
— А ты не спишь после обеда?
— Сплю. Но сегодня я хозяйка. А когда через два года в школу пойду, то совсем спать не буду после обеда. Пойдемте, я покажу вам, как я научилась считать.
Лотхен взяла Бугрова за руку и повела в комнату отца. Стол в углу был завален письмами. Некоторые Стани еще не успел вскрыть.
— Вот видите, сколько? Целых сто! Теперь смотрите, как я буду их считать. Раз, два, три, четыре…
Лотхен перебирала тонкими пальчиками конверты с марками и штемпелями разных стран. Бугров взял несколько разрезанных конвертов, начал читать письма и не заметил, как девочка ушла на кухню готовить чай.
Раздался долгий звонок. Обрадованная Лотхен помчалась со всех ног по коридору к дверям:
— Папа! Папочка! А у нас русский дядя Бургхоф!
Стани, мокрый и счастливый, шел по коридору навстречу гостю.
— Андрей! Вот кстати! Поздравь меня: я трижды отец! Еще девочка родилась — на три кило с гаком!
— Поздравляю, Стани. Ты молодчага!
— Ну, а уж сына — в следующий раз.
Повернувшись в сторону бывшего концлагеря, он весело погрозил кому-то крепким мокрым кулаком:
— Я вам, сволочам, еще докажу!
Выпили за мать и за новорожденную, закусили и сразу перешли к делу, ради которого Андрей приехал.
За полтора месяца Стани получил несколько писем, так или иначе касающихся судьбы Бруно Райнера. Писали коммунисты из разных стран, но самыми ценными оказались три письма: от западного немца, француза и чеха.
— Я пронумеровал конверты, — сказал Стани. — Так лучше понять, что к чему. Все письма написаны по-немецки. Читай, а я пойду посмотрю, как там моя младшенькая… Хм! Уже не младшенькая, а средненькая!
Первое письмо — от Густава Мазера, того самого кацетника, показание которого находится в папке у Позднякова. В своем письме старик утверждает, что Бруно Райнер умер от истощения. Он своими глазами видел, как его тело несли в крематорий.