Хуго и Мельхиор трудились минут сорок: отпаривали дерево горячими тряпками, расшатывали комелек, подковыривали его стамеской. Особенно усердствовал Хуго. Он сопел, кряхтел и вроде бы даже тихо урчал.
Добившись своего, Хуго тщательно обмыл комелек в тазике с теплой водой и, запеленав его в заготовленную белую тряпочку, спрятал в карман. Было в этой операции что-то неприятное, хотя Бугров никак не мог понять, что именно. Но отказать старым немцам в просьбе он все равно бы не смог. Тот же Мельхиор, который сегодня был так любезен, мог сказать своим соседям: «Чего ж вы хотите от этих русских? Разве они могут понять верующего человека?»
Правда, «благочестивая старушка» была женой полковника СС и матерью двух офицеров вермахта. Они убивали стариков и детей, сожгли десятки русских городов и деревень. Но об этом Мельхиор со своими приятелями, конечно, не вспомнят. Они помнят только свои болячки, подсчитывают только свои убытки.
Андрей рывком приподнялся с постели: сквозь сон ему почудилось, что кто-то жалобно стонет…
Через распахнутое окно в комнату льется ночная прохлада. Высокая разветвленная акация серебрится от лунного света. Горбятся темные черепичные крыши. Внизу, под окном, мирно дремлют во тьме молодые яблоньки. Левее темнеет сад Мельхиора Шульце.
Может, мяукнула кошка?
Опять… Нет! Это не кошка — голос Мельхиора!
Андрей сорвался с кровати и как был — в одних трусах, босой — сбежал вниз по лестнице. На ходу схватил что-то из садового инструмента, стоявшего у входной двери. Это оказался «веркцойг»: короткие вилы с загнутыми зубьями.
Большими скачками, с трезубцем в правой руке — словно индеец с томагавком — подобрался через грядки к заборчику. Замер.
Опять жалобный стон! Из хибары Шульце!
Резким ударом пятки отбил две доски от заборчика — они отлетели с хрустом, резко скрипнув ржавыми гвоздями. Кинулся в пролом, помчался, ломая кусты смородины, не чувствуя царапин, прямо к домику Мельхиора.
От дверей шарахнулась высокая верная фигура, побежала напролом к задней ограде сада.
— Хальт! — крикнул Бугров. — Хальт, сволочь!
Он нагнал бы бежавшего, но из приоткрытой двери снова донесся жалобный стон, и Андрей поспешил на выручку.
Нащупав на стене выключатель, повернул рычажок — зажглась электрическая лампочка под бумажным абажуром. Мельхиор лежал на своей кровати в одном белье, оплетенный толстой веревкой. Во рту у старика торчала скомканная тряпка.
Вырвав кляп, Андрей острым садовым ножом, валявшимся на столе, перерезал веревку на груди, на руках и на ногах.
— Кто это был? Кто связал вас?
Мельхиор смотрел на Андрея испуганными, мокрыми от слез глазами и беспомощно шлепал губами:
— Птя-птя-птя…
Прыгающей рукой начал шарить сзади. На его кальсонах расплывались два красных пятна.
— Вы ранены?
— Он… Он колол меня… шилом!
— Кто?
— Хуго… Он хотел отнять мои деньги!
Бугров бесцеремонно перевернул старика вверх спиной и стянул с него кальсоны.
— Йод есть у вас?
— Есть. Там, в шкапчике… И пластырь есть. Он грозил мне… выколоть глаза!
Бугров намочил вату йодом:
— Потерпите немного — прижигаю.
— Ауа!
— Потерпите еще.
— Ауа!
— Сейчас заклею пластырем и позвоню в полицию.
— Нет! Не надо в полицию! — Мельхиор испуганно вцепился в руки Андрея. — И в больницу не надо!
— Почему?
— Меня увезут, а он вернется! Будет здесь искать!..
— Что искать?
— Мои деньги! Он думает, что у меня их много.
— А у вас их немного?
— Немного…
— Чего ж вы тогда переживаете? Здоровье дороже. Есть у вас свежие кальсоны?
— Кажется, есть… Не уходите от меня! Побудьте здесь до утра!
— Ладно. При одном условии: чтоб никто не знал об этой ночной катавасии.
— Ни одна душа! — обрадованно заверил Мельхиор.
Утром следующего дня, как было намечено, Бугров отправился в округ Галле, на химические заводы возле города Мерзебург.
Название зловещего химического концерна «ИГ Фарбениндустри» он встретил впервые после войны. В газетных репортажах о ходе международного суда в Нюрнберге хозяева «ИГ Фарбен» предстали перед всем миром не только как поставщики оружия для разбойничьего вермахта, но и как подлинные хозяева Германии, которые вместе с другими промышленниками и банкирами привели к власти Гитлера.
«ИГ Фарбен» здорово потрепали в конце войны. Восстановить заводы — дело дорогостоящее, тем более что правительство ГДР решило перестроить цеха для производства мирной продукции. Будущий химический комбинат должен работать не на погибель, а на пользу людям.
Целый день провел корреспондент в беседах с архитекторами, строителями и химиками — сплошь молодыми энтузиастами.
Их планы поражали Бугрова своим размахом и дерзновенностью. Творческая энергия клокотала во вчерашних рабфаковцах, словно магма в кратере вулкана.
Возвращаясь на другой день домой под сильным впечатлением от встречи с этими «новыми немцами», Андрей заметил у ограды палисадника фигуру священника в черной поношенной сутане и старомодной велюровой шляпе. Он, видимо, ожидал журналиста и, когда тот вышел из машины, направился к нему со смущенной улыбкой на старом некрасивом лице.
Чуть наклонив голову в знак приветствия, попросил извинения за свою нескромность: шел мимо по улице и невольно залюбовался молодым садом. Юные яблоньки растрогали его чрезвычайно.
— Они ведь так похожи на детей! — пояснил пфарер, как бы оправдываясь, и добавил: — Вы проделали титаническую работу. Эта половина сада долгое время была безнадежно запущена.
— А вы видели сад прежде? В те времена, когда им владел полковник Гайер?
— Видел, видел… — каким-то странным тоном ответил священник. — Жена полковника была моя прихожанка.
Ответ его насторожил Бугрова. Сработало необъяснимое, но редко обманывающее чувство журналиста: здесь, в этом престарелом чудаковатом пфарере, таится любопытный «материал»!
— Не соблаговолите ли зайти ко мне? Выпить чашку русского чая? — предложил Андрей.
— А у вас есть само-вар? — священник смешно выговорил русское слово. — Я никогда не пил чай из русского самовара.
Бугров развел руками:
— Чего нет — того нет. У меня электрочайник, но зато есть отличный грузинский чай и армянская халва.
Кавказская экзотика тоже оказалась привлекательной для общительного пфарера.
Войдя в дом, он снял шляпу, остался в поношенной сутане с очень белым накрахмаленным подворотничком — тщательно побритый, морщинистый, похожий осанкой на морского офицера.
— Здесь все изменилось… Впрочем, это естественно.
— Вы и в доме полковника бывали?
— Бывал… Накоротке…
Отпивая с нескрываемым удовольствием ароматный крепкий чай, пфарер стал рассказывать:
— Теперь у нас в Карлсхорсте много новых людей. Но прежде, до войны, я хорошо знал свой приход. Человек на исповеди рассказывает не только о себе: священник слышит иной раз то, что жена не расскажет своему супругу, а дети — родителям. Все хотят отпущения грехов, все уверены в сохранении тайны исповеди. Потому я довольно хорошо представлял себе жизнь в этом доме, хотя сам полковник Гайер и его сыновья никогда у меня не исповедовались: они были атеистами.
Помолчав немного, он продолжал:
— Я, разумеется, всегда хранил тайну исповеди. Иначе, однако, получилось с «тайной проповеди». Во время одной из моих воскресных служб я имел неосторожность поставить в своей проповеди под сомнение «божественность» миссии Адольфа Гитлера, о которой начали поговаривать. Я намекнул, что уж скорее дьявол мог послать на землю подобную креатуру.
Прихожан в церкви в тот раз было немного. Я не видел никого постороннего. А моих мирян я знал и не опасался их.
На одной из первых скамеек, как обычно, сидела фрау Гайер, жена майора. Он был еще тогда майором. Мне казалось, что она слушает меня сочувственно. Я ошибался. В ночь на понедельник ко мне в дом ворвались униформированные молодчики, схватили, затолкали в машину, увезли…
Надо знать немецкие традиции, чтобы понять, почему я сразу подумал о фрау Гайер. В воскресенье никто у нас не пойдет с доносом — воскресенье не служебный день. Немец сделает это утром в понедельник. Ну, а дома, в семейном кругу, за обеденным столом… пусть не выдать человека, но проболтаться можно. Вот и явились ко мне в тот же день молодчики майора.
— Это было очень неосторожно с вашей стороны, — сказал Андрей, наливая священнику вторую чашку чая. — Говорить о Гитлере в присутствии жены эсэсовца…
— Я был уверен в ее порядочности. И теперь я уверен, что фрау Гайер выдала меня не по злой воле, а… как бы это поделикатней выразиться? Умственные способности полковницы… весьма скромны.
— Понятно: глупа.
Священник развел белыми ладонями:
— Увы!.. Допрашивал меня сам майор Гайер. Он делал тогда быструю карьеру, хотел лично доложить начальству. Я старался держаться достойно, надеялся, что от грубого обращения меня оградит мой сан.
Рука священника задрожала, чашка звякнула о блюдце.
— Успокойтесь, — сказал Андрей сочувственно.
— Палача звали Хуго Шлям. Он знал свое дело… Потом полковник взял его с собой на фронт. Полковника убили, а он уцелел. Это он в сорок пятом помогал фрау Гайер уехать в Баварию, в спешке обломал распятие, и он же… приходил недавно к вам в дом, чтобы извлечь его остатки из кровати.
— Кто?.. Хуго Штамм?
— Нет, Хуго Шлям. Это его настоящее имя.
Теперь Андрей был вынужден поставить свою чашку на стол.
— Мне все рассказал Мельхиор Шульце, — продолжал священник. — Он исповедуется у меня. Поверьте: господин Шульце очень раскаивается, что обманул вас и привел к вам этого монстра. Простите его: он ведь и сам наказан за то, что покривил душой. Если бы не вы, то господин Шульце расстался бы и со своими деньгами, и с жизнью…
— Это он, Мельхиор, просил вас прийти ко мне? Он же обещал молчать!
— Нет. Я сам пришел.
— Позвольте, пфарер. Но что же получается? Вы… нарушили тайну исповеди?