Вели себя налимы тоже как-то загадочно: не пытались выпрыгнуть из таза, подолгу застывали на месте, едва пошевеливая плавниками и, казалось, мерцали из-под воды своими зеленоватыми, стекленеющими глазами. Это был спокойный и, казалось, всезнающий взгляд – откуда-то оттуда, из далекой колыбели жизни, из такой глубины и мглы, что Никита на мгновение даже забывал об удачливой рыбалке и своем коротком осеннем счастье, и ловил себя на мысли о допотопных рептилиях, морских чудищах и еще бог знает о чем!
Но самое важное было не это – именно разглядывая с сыном пойманных налимов, Никита остро почувствовал, что и зачарованный Максимка переживает что-то похожее, что наконец-то он не один, что вот теперь они с сыном вдвоем в этом холодном предзимнем мире и куда-то в далекое-далекое прошлое отодвигаются его, Никитины, одинокие рыбацкие восторги: ночные река, звезды, костер. И, странное дело, Никита не ощутил привычного сожаления от утраты этих сокровенных своих радостей, он понял – теперь, без Максимки, они будут неполными.
И вдруг пошел снег: Никита не помнил – тогда ли, перед домом или уже когда, упаковавшись и навесив замок не ставшую сразу какой-то грустной избу, они с сыном были далеко в поле. Да это теперь было и не важно, гораздо ярче запомнилось другое: в огромной, бахромистой снежной взвеси, вдруг заполнившей все пространство между небом и землей, сквозь эту взвесь – разрумяненное ходьбой лицо Максимки и его же блестящие черные глаза!
А еще – что-то остро кольнувшее Никиту, когда, возвращаясь от билетной кассы (они завернули на станцию взять Никите билет на вечерний поезд), на станционной скамейке он обнаружил Максимку… спящим. Тот прикорнул мгновенно, видно, только-только положил голову на отцовский рюкзак, да тут же и заснул, разморившись в тепле…
Поезд равномерно отстукивал свои сказочные, темные российские версты – они вспыхивали в ночи и мгновенно сгорали, истаивая в снежной мгле вместе с огоньками редких полустанков и переездов, уносившихся куда-то во тьму. Только в косом свете редких пристанционных фонарей и можно было разглядеть мгновенный лет снежинок. Значит, снег по-прежнему шел.
«За ночь наметет много, – подумал Никита и прислонился к холодному стеклу, – может даже Максимка в школу завтра не пойдет. Хотя куда он денется – мать-то учительница!»
И Никита пожалел, что сыну придется идти в школу, а то бы сидел дома, смотрел, как летят снежинки или пошел катать снежную бабу, – только вот с кем?
И он понял, что вернется к ним, к Тане. В первый раз он это почувствовал вчера, когда, выйдя из подъезда их двухэтажного многоквартирного дома (построенного в поселке еще в советские времена для учителей и служащих станции), оглянулся на прощание и увидел их вместе: Максимку, влезшего на подоконник, и Таню, тихо стоявшую рядом с ним.
Колеса скорого вровень с секундной стрелкой Никитиных командирских (грозненский подарок комбата-десантника) отстукивали первые минуты нового дня. Пора было спать, завтра – суетная, беготливая Москва!
…Никита не вернулся к Татьяне с Максимкой – через несколько недель вертолет, в котором летел он и несколько офицеров Генштаба, был сбит выстрелом из переносного зенитно-ракетного комплекса «Игла», совсем уже недалеко от места недавних боев на участке Итум-Калинского погранотряда, куда его в этот раз направила редакция. Трасса, по которой они летели, почему-то стала известна боевикам – и их уже ждали…
Обломков «мишки» в горах не нашли, но гибель летчиков и пассажиров подтвердилась данными радиоперехватов.
По рассказам горцев, там, куда рухнул объятый пламенем борт, находится древнее, ледниковое озеро. Глубина в нем немеренная, а главное, по преданиям стариков, в его прозрачных водах водятся какие-то огромные, чуть ли не допотопные, обросшие мхом, рыбы. Им старейшины даже когда-то жертвы приносили, но с тех пор как в Чечне снова стало неспокойно, туда уже не наведывается никто…
Максимке о гибели отца не сказали, но в ту ночь, когда он погиб, мальчишке приснился странный и одновременно страшный сон: ему снилось, что он стоит на камне, а вокруг вода, и в ней плавают какие-то чудные рыбины. Они время от времени останавливались напротив него, и начинали долго-долго смотреть на мальчика своими бессмысленными и страшными, стекленеющими глазами. И Максимке делалось так жутко, так жутко, что он начинал кричать во сне и в один из таких моментов проснулся. Но странное дело, вместо привычного для себя – «мама», он впервые наполнил темноту комнаты испуганным и еле слышным: «па-па-а!»
ПетручиоРассказ
На самом деле его звали Петрович. Ротный шутник в минуту каких-то неведомых итальянских воспоминаний, каковых у него не было и быть не могло, обозвал Петровича «Петручио». И всё. Пропал человек. Ну или заново народился.
Почему, откуда? «Не знаю, – говорил впоследствии шутник, – навеяло…»
Приклеилось, конечно, не сразу. Больше того скажу, он сам и постарался, чтобы приклеилось.
Первым делом Петручио (в первой молодости – Петрович) покрасил автомат. Дело, в общем, несложное. У нас все красили, автомобильной краской из баллончиков. Держалось недолго, но глаз радовало.
В ходу были два цвета: жёлтый «сахара» и зелёный «олива». Ну и разные смешения с коричневым. Ротный шутник по поводу коричневого тоже высказывался. Но людям это не нравилось. Высказывания. Людям нравились сочетания цветов.
Получалось очень тактикульно. Здесь важно тактикульность не путать с тактильностью. Потому что тактильно – это когда щупаешь пальчиками (ротный шутник по этому поводу… ну да неважно).
А вот тактикульно – это когда человека сразу можно отправлять на выставку «Армия-2023». Ну или в крайнем случае – рекламировать склад спецодежды.
Что в общем правильно. Потому что во все времена военный человек должен был выглядеть так, чтобы невоенные люди завидовали. А антивоенные в обморок падали.
То есть красиво.
Но всё это – не про Петровича (то есть того, который ещё не превратился в Петручио). Петрович с высоты своих пятидесяти плюс только посмеивался над молодёжью.
А тут как «сказився»[11]. Лучше и не скажешь. Тем более что обуяло его на территории исторической Новороссии, где малороссийское наречие уже третий век мешалось с российским.
Вернулся он как-то под вечер с баллончиком и покрасил. Все только переглянулись.
– Зелёнка скоро попрёт, – пояснил он. – Камуфлироваться надо…
За недолгую весеннюю ночь свежеокрашенный АК-47 высох, но не он удивил народ поутру.
Выяснилось, что это был только первый шаг к падению Петровича.
Вместе с потёртым, пошкрябанным, когда-то надёжно воронённым автоматом преобразился и его хозяин.
Взамен благородной окопной недельной небритости у Петручио наметились язвительные усики, как у Пуаро.
В темноте располаги накануне мы их не разглядели, а тут нате вам.
Но и это не всё.
Немного помявшись, новообретённый ветреник показал нам серебряный перстень с летучей мышью.
– У морпехов выменял…
Почему у морпехов оказался перстень с эмблемой разведки, никто и не спрашивал, преображение одутловатого, налитого житейским опытом закоренелого отца семейства в легкомысленного мальчишку-первохода было ошеломляющим.
– По ходу, дело за пень задело! – сказал ротный шутник. И оказался прав.
Звали её не по-русски и не по-украински, а как-то удивительно интернационально: то ли Регина, то ли Снежана, то ли Диана. Но была она не армянка и не цыганка, а коренная, херсонская.
Был, наверное, и муж…
– А!.. – махала она рукой, и было непонятно: то ли он с хохлами ушёл, то ли, как у многих русских баб, просто ушёл…
Но вдовой она не была ни с какой стороны. Немного за или только-только сорок. Яркая, губы по моде, брови накрашены. Сзади и спереди всё утянуто, но если вывалится, то вывалится, не обвиснет. Одним словом, хохлушка. Но при этом – современная хохлушка, то есть – сделанная.
Сделавшая себя вопреки молодости и геронтологии.
Как они спелись, Бог ведает. Работала она в салоне (сиречь парикмахерской), который по военному времени большую часть недели стоял закрытым, но иногда подзабытым рекламным заревом заливал центральную площадь городка, и тогда к нему по привычке тянулись женщины, скорее поболтать. Хотя, тоже верно, что и подкраситься, и прихорошиться. У них это как-то нерушимо спаяно.
Вот оттуда и появились усики Пуаро.
Даже боюсь представить, до каких бы ещё усиков дошло дело, но не дошло. Петручио не долго ходил в салон, нашла она ему место и поукромнее, и поуютней. Благо пустых домов в курортном херсонском городке во время войны было предостаточно, потому как совсем не простые трудяги с окрестных полей строили себе здесь прибрежные особнячки и таунхаусы.
Местная влада перед нашим наступлением швидко-швидко тикала с насиженных кущ, опережая незалежнии збройние силы[12], защищавшие её.
В одном из таких покинутых особняков и нашли их на следующее утро после стрельбы.
Говорить о том, что у Петручио очень скоро вслед за тактикульно покрашенным стволом появилась банка[13] и куча других модных приблуд а ля крутой русский спецназ, думаю, не стоит.
Приоделся влюблённый тоже соответственно.
Можно было бы сказать, что вот вместо того, чтобы посылать деньги в семью…
Но, собственно говоря, поэтому мы особо и не смеялись.
Семьи у него не было. То есть что-то было, но это что-то – два выросших сына, живших своей жизнью, и жена.
Перед отъездом в СВО он нашёл у неё в телефоне переписку с её бывшим, до него, любовником. Возможно, кроме переписки ничего и не было. Даже скорее всего…
Но Петрович как-то разом понял, что теперь от семьи у него осталось именно «что-то».