…Я так понимаю, что на первомайские праздники возлюбленная пригласила его на какой-то сабантуй, местный, почти домашний.
Выход в город без оружия был у нас запрещён, поодиночке – тоже. В окрестностях лазили ДРГ[14], время от времени звучали взрывы.
Но он пошёл. С автоматом, но пошёл.
Что творилось у Петручио в голове, в душе – теперь не узнать.
То ли поверил на берегу моря в новую жизнь, то ли от тоски к этой парикмахерше прислонился. Время от времени он потряхивал своей большой лохматой головой, как при лёгкой контузии, ощупывал руками. Будто проверял реальность – всё ли на месте?
И ничего не говорил.
То, что это не пикник, он в конце концов понял. Не сразу, но понял.
Вот только когда? Уже тогда, когда набросились на него, или со временем – по натянутой тишине? По недружелюбным взглядам? Опущенным глазам? По сгустившейся за столом ненависти?
К автомату Петручио, конечно же, не подпустили. Хозяйка всё предусмотрела: оружие надо прислонить у дверей, нехорошо ведь, гости, все свои, пришли повеселиться, а ты, как медведь!
…Петрович и дрался, как медведь. Прикупил он себе накануне «нож Боуи», ну как нож Боуи – реплику, конечно. Но качественную, не китайскую, отечественную.
Вот этим-то ножом он и достал молодых нацистов.
Как сразу не заметил? Татуированы ведь ушлёпки были по самую шею. Наверно, в шарфиках каких типа арафаток[15] сидели. Пёс его знает!
Мы-то их наутро уже холодными видели, во всей красе.
Самое главное, на что рассчитывали они? Автоматом завладеть? Так этого добра в прифронтовой полосе да по схронам – валом!
Петрович им был нужен! Так я думаю. Не потому, что он чего-то там знал, а просто сам в руки плыл. С этой парикмахершей-то!
А так – пропал человек и всё! С оружием ушёл. Спятисотился[16] или в море утонул, кто его знает. Объявят в розыск, конечно…
И где он потом объявится, на каком канале покажут – пёс его знает!
…В общем, двоих он через стол ножом достал. В нём уже сидели две пули 5,45 из его же автомата. Точнее, навылет прошли. Поэтому Петрович их в гневе и не заметил.
Остальные ушли в сторону (автомат повело вверх и вправо), и тот, кто выпустил очередь в Петровича, пока опускал ствол и прицеливал по новой, терял драгоценные секунды.
Они могли бы стать для врага последними. Но Петрович устремился к ней.
Я не знаю, ещё раз говорю – не знаю, что, как промелькнуло в его голове, но, видимо, двойная измена была свыше его сил, его мыслей, его многолетней боевой выучки.
А Петрович воевал с 14‑го года. Его противник, похоже, тоже.
Потому что, почувствовав прогревшийся ствол, овладев автоматом, старший группы уже спокойно и чётко всадил оставшиеся две трети магазина в Петровича и – почему-то – в парикмахершу.
Застрелил и ушёл. Растворился в нашей жизни. Теперь сидит, может быть, напротив, в кафетерии, пьёт кофе.
И сколько у него ещё таких парикмахерш?
Но его найдут, ребята из военной контрразведки, которые приехали на место последнего боя Петровича на тонированных «крузаках», – врага обязательно найдут.
У них, у этих ребят, в семьях всё окей, никакой слабины, всё, как по службе положено.
Другое дело, мы, пехота…
Апрель 2023 года, Херсонская область.
Бранная славаВоенная повесть
Посвящаю моему командиру Белику А.А.
Первое, что он понял – не почувствовал, а понял после взрыва – свет.
Свет пробивался сквозь обломки кирпича, которыми его завалило.
Значит, глаза видели. Оба глаза.
Рядом раздавался глухой и надсадный рёв. Человеческий. Не стон и не крик. Рёв. Негромкий, но не затихающий. На одной ноте.
Того, кто ревел, стали откапывать первым…
Аким со страхом попробовал пошевелить правой рукой, затем левой. Обе руки были придавлены, но какое-то шевеление произвели.
Были ли они на месте или это было «фантомное шевеление» несуществующих конечностей? – Таких вопросов у Акима не возникло.
Первое, что он понял после взрыва и света – верить.
Только верить. Что жив. Что свои придут на помощь. Что вот-вот, ещё чуть-чуть, и всё это для него кончится…
И эта вера проламывала настоящее и будущее, как танк.
Разрывы поблизости не стихали, но это были привычные артиллерийские прилёты. Судя по всему, «натовские» 155 миллиметров. Другие миллиметры до Кодемы в тот день не добивали. Линия боевого столкновения находилась в семи-девяти километрах от посёлка. Это если напрямую.
Советский калибр у хохла на тот момент уже почти иссяк, и то, что летело дальше миномётов, было в основном западного образца.
А вот то, чем накрыло их в доме, было другим. Это не арта. И не «град».
Аким хорошо помнил, как за секунду – сотую, десятую долю секунды? – до взрыва сквозь потолок просочились светящиеся огненные ручейки, разлетевшиеся в разные стороны по комнате.
Потом всё. Тишина. Темнота. И глухой рёв рядом. И свет, снова впервые увиденный им спустя пятьдесят лет после появления на свет.
…Это потом Аким поймёт, что сегодня его второй день рождения. А сейчас он слышал, как рядом откапывали Макса. Это он ревел. Живой и невредимый. С парой царапин на голове. Только память отшибло.
Голова Акима появилась из-под завалов.
– Живой, братишка?
Это уже контуженый Макс помогал мобикам откапывать Акима. Не очень понимая, кто он и как здесь оказался, но чётко понимая – вот тут, под завалами – свои. А вот там, за спиной, враг, и он лупит, не останавливаясь.
Акимку по пояс выкопали из-под битого в мелкий щебень или разломившегося на два-три спаянных намертво кирпича.
– Руками шевелить можешь?
Он попробовал руки – работают, только левая немеет. Осторожно потащили дальше, освобождая ноги.
– Стоять можешь?
Мог. И стоять, и шевелить руками.
Рядом лежала огромная, переломленная в середине, бетонная балка. Под ней остались навсегда. Те, кто остались…
Аким не знал, что это был удар американской корректируемой планирующей бомбой. После которой большой кирпичный дом сложился в пыль, в труху. В битый кирпич и сломанные, как спички, бетонные перекрытия.
Он, как и многие, верил официозу, что у хохла уже не осталось авиации.
Аким ни разу не был наивным простачком, который раз и навсегда, наглухо, верит пропаганде, но таково уж её свойство, пропаганды – она вдалбливается, врастает в подкорку.
И эта подкорка, хочешь не хочешь, убеждает тебя, что да, где-то там, наверное, есть у хохла ещё самолёты, они даже порой летают, даже что-то запускают – по Крымскому мосту или по сухопутным переходам на полуостров.
Но чтобы тебя, здесь, на твоём участке фронта?
В это подкорка твоего головного отказывается верить, пока её, подкорку, хорошенько не перетряхнёт.
И в этом очень важная особенность войны: она не сразу, не за один секунд, но обязательно всё расставляет по своим местам.
Наверное, за этим война и приходит в наш мир, отделяя своих от чужих и своё от чужого…
Позже ребята прислали Акиму в госпиталь снятое на телефон видео с украинским штурмовиком Су-25, отработавшим по нему – тем самым. А потом и хохлы выложили видео, снятое с БПЛА.
Объективное подтверждение того, что никто не должен был уцелеть после удара.
Но Бог судил иначе…
И уже месяц спустя, после госпиталя, когда в иллюминаторе будут проплывать поросшие лесом песчаные берега Волги; после колокольни в Калязине, восстающей из воды, как символ его затопленной предательством, но не сдавшейся родины, – Аким сразу вспомнит, что давно, задолго до фронта, ему снилось, будто украинский самолёт преследует его, гоняется за ним.
Наш, привычный военный самолёт, «сушка» – но с чужим, хищным трезубом и ядовитыми жовто-блакитными пятнами.
Уже шла война на Донбассе, но это была ещё не его, не Акима, война.
Сны, если вспоминать, давно готовили Акима к войне. Но снились почему-то фашисты со свастиками, американские ракеты и рейнджеры, и всё это в родных до боли местах, среди русских речушек и полей – всё то, что всерьёз невозможно было представить на нашей земле ещё в двухтысячном году. Даже в две тысячи десятом.
А в две тысячи двадцатом это уже стало реальностью.
Пользы от таких снов ноль, Аким понимал это, они и вспоминались только после того, как всё уже происходило в действительности.
Единственное, что было важно на самом деле, это ниточка, которой эти сны привязывали его жизнь к чему-то большому, к тому, что спасало Акимку в трудные бессонные минуты жизни от бессмыслицы, обступавшей его; к тому, что раньше называли судьбой.
…Сломанное пополам бетонное перекрытие. И оттуда, из-под него – тишина. Которую он запомнит навсегда.
Только после этого Аким почувствовал тёплую кровь, текущую с затылка на ухо и вниз, по шее.
Боли он ещё не ощущал, адреналина внутри было, что называется, по самые брови. Хватит надолго, на эвакуацию в госпиталь и первую перевязку.
И только после рентгена Аким понял, что не может самостоятельно встать со стола…
Шрек очень удачно, как он считал, покинул позицию. Хотя как сказать удачно? Если рядом стали накидывать из ствольной. И совершенно точно – по нему.
А для снайпера это не очень удачно.
Эту вывороченную с корнем сосну, упавшую как раз поперёк воронки от «трёх топоров», Шрек присмотрел уже давно. Она была на краю лесополки, даже точнее – на отшибе. Как раз между нашими позициями и каналом. За каналом был хохол. Время от времени он лез и через канал, но тут его встречали минные заграждения.
А раньше минных заграждений – Шрек.
Снайпер заходил под сосну «по серому», то есть в сумерках – утром или вечером.
И делал это уже вторую неделю, значит, всё-таки удачно.