Шрек, в миру Вадик, верил, что был снайпером от бога. Если так можно сказать. Но тут много вопросов.
Хотя, если честно, это лукавые вопросы.
– В фильме Алексея Балабанова «Война» русский десантник, спасающий из чеченского рабства жену иностранца, по схожему поводу говорит этому самому иностранцу:
«Если ты будешь тут играть в Достоевского, я ухожу…»
Так вот, по поводу лукавства: для Достоевского никогда даже вопроса не вставало – правы или нет русские воины, воевавшие на Кавказе, в Средней Азии или защищавшие своих единоверцев на Балканах.
Достаточно почитать «Дневники писателя»…
Так или почти так говорил Вадику потом Аким в госпитале. Потому что был начитан.
– И убивать врага на фронте, защищая своих товарищей – это от Бога. А вот завалить охраняемую «мишень» в центре Москвы – это от другого.
И все разговоры, что заказанная «мишень» – это бандюган или взяточник из администрации, в общем и целом тварь, которую не жалко, – тоже от другого. Не от бога.
…Справа ухнуло, обдав тёплым, совсем недалеко, метрах в тридцати.
– Шестьдесят миллиметров, – отметил Шрек, – «полька». Выхода, как всегда, не слышно…
Значит, близко подошли, суки! «Полька» далеко не бьёт.
Наверняка, пока арта отрабатывала передок, хохлы с миномётом и подошли…
Впереди был хороший блиндаж, оставшийся от «вагнеров». Сравнительно хороший. В два наката. Лучше здесь и невозможно было сделать. Зелёнка, которая росла в лесополках под Бахмутом, была с руку толщиной. Максимум с полторы.
Нередко бывало, что, заснув в посадке и зарывшись глубоко в землю, бойцы, после налёта вражеской арты, просыпались по утру в чистом поле.
Ну, или если говорить уже совсем точно, среди торчащих к небу коротких изуродованных обрубков бывших осин и орешин. Остальное скосила арта.
Вот в этот, в два наката, блиндаж и успел заскочить Вадик.
Следом зашёл снаряд. Точно не мина.
– Может и танчик отработал, – размышлял впоследствии Шрек. – Потому что выхода я не слышал. Сразу прилёт. А после него уже вообще ничего не слышал.
…У «штурмов» двадцать седьмой бригады был уговор: своих достаём всегда, даже «двухсотых». Врагу не оставляем.
Ночью за Вадиком приползли, то, что он «двести», никто и не сомневался. Снаряд лёг аккурат в блиндаж – ни влево, не вправо.
Спасибо ребятам с черепами и минами на шевронах, сделали укрытие на славу.
Хоть и из худосочных осинок-древесинок, но спас.
Когда в темноте стали откапывать снайпера, Шрек застонал.
К точке эвакуации тащили его уже веселее. Жив, бродяга!
– И как они меня вычислили? – удивлялся потом Шрек.
Действительно, в течение чуть ли не двух недель бил через теплак сапёров хохла, которые по ночам лезли пропалывать наши минные поля.
Потом подстерёг и задвухсотил расчёт сто двадцатого миномёта на джипе, который изводил наших несколько дней подряд.
И на тебе, его «вычислили»! Как раньше с землёй не сровняли – вот вопрос!
– А главное, я же берёгся! – говорил Вадик Акиму. – «Плётку» разбирал, «банку» со штатного «акээма» сворачивал, всё в чехле за спиной носил, налегке… Ну в «эрдешке» ещё магазинов двенадцать, да россыпью сотня-полторы, ну «эргээнки» и «эфки», конечно, да вода во фляге, да галеты с паштетом. Налегке, одним словом…
Хотя ничего удивительного. В июльских боях под Бахмутом хохол совсем края потерял, даже за одиночным бойцом «птички» с вогами гонялись.
И сменяли друг друга в небе, как эстафету передавали.
Даже за одиночным.
А тут целый снайпер!
В общем, отделался Шрек легко. Ну как легко – контузия, осколочное навылет в ногу (кость цела), но самое подлое – разрыв связок в правом колене.
Это надолго. И только через операцию. А потом опять время, чтобы срослось.
В точке эвакуации они и познакомились.
…Для Акима самым важным на тот момент было приглядеть за Максом. У связиста случилась потеря краткосрочной памяти.
То, что он доброволец и недавно приехал на войну – помнил. А как их накрыло и какой сегодня день – нет.
Вот Аким и приглядывал за Максом, чтобы не ушёл, куда глаза глядят.
Бежать не пытался, нет – никакой паники, трусости у братишки не наблюдалось.
Просто не помнил, что было за минуту до того…
На точке эвакуации прилётов пока не было, но совсем недалеко, через два-три двора от них и дальше по улице, громыхало не переставая.
Здесь они и познакомились с Соболем.
Соболь был личность легендарная на фронте.
Ну как легендарная, это они, конечно, потом про него узнали – как тут не узнаешь! – а в тот момент просто потеснился в «таблетке» и протянул руку:
– Соболь, сто тридцать вторая…
Мох, броник, подсумки. Левая рука на косынке, голова забинтована. Как все они, одним словом.
Одно почувствовалось сразу – командир.
Но свой, боевой.
…Соболь мотал уже третью войну. Зацепил конец Афгана, потом две Чечни.
Разведка.
Дослужился до капитана.
Ушёл.
В Грузию не успел, обошлись без него.
«Бежали робкие грузины…»
А вот на родину, на Донбасс, уехал сразу же, в 2014‑м, в июне…
Служил в легендарной «Трёшке», в Третьей Горловской Гвардейской бригаде.
После очередного ранения (по одному на каждую войну) комиссовался, думал дожить свой век с женой и детьми. Младшими. В Подмосковье.
Старшие-то уже жили своей жизнью.
Самый старший уже совсем своей. Но такой же. Получалось, как у отца: тоже воевал за Донбасс.
Сам решил, сам и поехал.
С 2015‑го…
Виделись редко, то отец в Зайцево, сын на Промке, то наоборот – сын в Пантюхе, отец под Тельманово.
…А в феврале двадцать второго позвонил ему комбриг «Трёшки», Акелла, и без обиняков сказал:
– У нас начинается, разведка…
Прислали мне студентов и парикмахеров из Горловки да Еначки, мобики, в ШС-43 и с «мосинками».
Разведчики и снайпера, мать их…
Техники нагнали, ВС РФ, всё по-взрослому.
А у меня… эти.
…Соболь, в миру Толя Звонарь, всю ночь ворочался. Вставал, курил…
Сам донецкий, родом из Краматорска, оттуда и призывался в восемьдесят шестом.
Но – пятьдесят пять…
А наутро жене ничего и не надо было говорить.
Она тоже не спала всю ночь.
Так бывает. Повезло человеку.
Это был уже второй брак, и дети маленькие.
Но Вера знала, за кого шла.
Потому и шла. Потому и Вера.
– Эх, Соболь, Соболь…
Горловские стояли не слишком близко, под Майорском. Но дорогу на Горловку хохол утюжил вдоль и поперёк, в сторону легендарного города-героя летело всё, что можно: из ствольной, с танчиков и реактивной, в воздухе, как заведённые, ходили «птички», и какая из них наблюдает, а какая будет бросать мины – хоть убей не угадаешь.
Да и некогда было гадать.
Поэтому эвакуационная команда «Трёшки» рванула на Светлодарск, через Кодему.
Здесь они и подобрали Акима, Макса и Шрека.
Удачно получилось.
Хотя…
На пристрелянном хохлами повороте на Светлодарск, где чернел свежеобугленный остов ахматовского «камаза», где ржавел ещё с мартовских боёв развороченный Т-64 с оторванной головой, воткнувшейся пушкой в землю метрах в тридцати от танка; где ещё два дня назад неестественно ярко пылала и одновременно чадила копотью свеженькая «восьмидесятка», и наши военмеды боялись к ней подъехать, потому что вот-вот должен был сдетонировать БК, – на этом грёбанном повороте их и накрыло.
Точнее рядом.
Осколки собрала кабина «таблетки».
Водитель погиб на месте, прошитый насквозь через бронежилет осколком величиной с половину ладони взрослого мужика.
Страшный, с рваными зазубренными краями, следами круговой насечки и латинской маркировкой сколок ста пятидесяти пяти миллиметрового натовского снаряда застрял с бронеплите позади водителя.
Полезной, если в тебя что-то летит сзади.
И абсолютно бессмысленой, когда спереди или сбоку – того или другого. Сопровождавший санитар отделался контузией и вторичными осколками, стеклом посекло лицо.
«Таблетка», летевшая по не очень хорошей, прямо скажем, дороге, но никак не меньше семидесяти – резко клюнула носом.
Водитель последним осмысленным движением или уже на рефлексе от удара осколка – вдавил педаль тормоза. Машина встала.
А хохол только вошёл во вкус.
И следующий прилёт пришёлся метрах в семидесяти от них, за почерневшей «восьмидесяткой».
Она и приняла на себя взрывную волну и осколки, полагавшиеся им.
– Спасибо, братцы, и после смерти выручаете! – с теплотой подумал о танкистах Звонарь, отодвигая боковую дверь санитарки и обегая кабину к двери водителя.
Счёт шёл не на секунды, а ровно на то время, которое нужно обученному расчёту американской гаубицы для перезарядки, доводки и выстрела.
Плюс подлётное время.
Семь километров – это десять, девять, восемь, пять, шесть…
Соболь вдавил газ, и «таблетка», она же «буханка», сначала неуверенно, затем всё быстрее заревела, вписываясь в поворот.
Неуверенно, потому что вёл одной рукой.
Привычно морщась от боли.
Какая по счёту война, и ничего нового!
…Впрочем, новое было.
Над ними висела «птичка», к бабке не ходи. Она и наводила.
Били по раненым, по эвакуационной команде.
(Хотя… сверху красные кресты не видны. А то, что внутри военные – это факт, тут не поспоришь.)
Поэтому следующий прилёт накрыл то место, где они стояли только что.
Эх Соболь, Соболь…
Взрыв пришёлся аккурат в то место. За «восьмидесяткой». Только теперь уже перед ней.
Потому что Соболь вырвал машину с этого проклятого поворота, «таблетка» уже уходила в сторону лесополки.
Только одно «но».
Одно проклятое «но».
В момент взрыва, повторяя изгиб дороги, машина опять вильнула, подставляя кабину как раз стороной водителя.
«Живы́й в по́мощи Вы́шняго, в кро́ве Бо́га небе́снаго водвори́тся, рече́т Го́сподеви: засту́пник мо́й еси́ и прибе́жище мое́, Бо́г мо́й, и упова́ю на Него́. Я́ко То́й изба́вит тя́ от се́ти ло́вчи и от словесе́ мяте́жна: плещма́ Свои́ма осени́т тя́, и под криле́ Его́ наде́ешися: ору́жием обы́дет тя́ и́стина Его́. Не убои́шися от стра́ха нощна́го, от стрелы́ летя́щия во дни́, от ве́щи во тме́ преходя́щия, от сря́ща и бе́са полу́деннаго. Паде́т от страны́ твоея́ ты́сяща, и тма́ одесну́ю тебе́, к тебе́ же не прибли́жится…»