Макс не помнил, что было за минуту до того, но прекрасно понимал, что происходит сейчас. И помнил все молитвы.
В мирной жизни он алтарничал, был чтецом на службах.
– Ребята, есть такой хороший псалом, девяностый! Давайте я его почитаю.
«Живый в помощи Вышняго…» – и все четверо, включая контуженного и посечённого стеклом санитара, который перебрался в салон к раненым, все уверенно повторяли за Максом: «…Паде́т от страны́ твоея́ ты́сяща, и тма́ одесну́ю тебе́, к тебе́ же не прибли́жится…»
Потом было «Богородице, Дево, радуйся!», потом «Да воскреснет Бог!».
То, что ему отшибло краткосрочную память, напомнило о себе опять, когда бывший алтарник в третий раз сказал:
– Ребята, а есть такой замечательный псалом, девяностый…
– Хватит, Макс, – сказали ему, – отдохни.
Санитарка неслась дальше. Всё так же не совсем уверенно, но бодро.
Разрывы стихали, арта сюда уже не добивала, оставалась, правда, ещё опасность дронов-камикадзе, но для них «таблетка» была не самой привлекательной целью.
Другое дело закошмарить С-300. Или «Подсолнух». На худой конец БМ-21, она же «Град».
А «таблетка»…
Как будто понимая это, машина катилась всё тише, тише.
Пока не встала.
…Когда Аким с Максом, выскочив из салона, подбежали к дверце водителя – Соболь уже остывал.
Маленький глупый осколочек от последнего разрыва на повороте прошил дверцу со стороны водителя и, судя по всему, разорвал селезёнку командиру.
Он был без брони. Все раненые были без брони. Кроме санитара.
Кровь, не теми мощными толчками, как из перебитой артерии, но и не останавливаясь, минута за минутой, сочилась из Соболя.
Пока её не вышло столько, что…
Такую рану нельзя было перевязать, сдавить турникетом, тампонировать.
Во всяком случае на ходу.
Скорее всего, опытный разведчик понял это, и спокойно вёз всех. Вывозил. Из-под огня.
Пока мог.
Молился ли он со всеми? Слышал ли голоса Акима, Макса, Шрека сквозь нарастающий шум в ушах?
Или это именно его молитва, вытекавшая из него, проступавшая красными густеющими полосами на камуфляже, и спасла всех этих наспех перебинтованных доходяг в салоне?
Очень, очень не многие могут подняться до такой молитвы.
Соболь поднялся. И застыл на её вершине.
Покойся с миром, брат!
До встречи.
Спасибо тебе!
Светлодарский госпиталь был переполнен.
Бои за Клещеевку, Курдюмовку, Андреевку на южном выступе Бахмутского фронта в июле 2023 года шли жаркие.
И страшные.
Не совсем привычные даже для конца двадцатого – начала двадцать первого века.
Ничего общего с Чечнёй или Грузией.
Не говоря уже про Сирию, Ирак или Афганистан.
Бойцов и технику воюющих сторон выкашивала арта и беспилотники противника.
Гораздо реже – авиация.
И совсем редко дело доходило до стрелкотни.
Девяносто процентов ранений было осколочными.
Пулевые на фронте стали редкостью. А вот осколки выкашивали народ люто.
В июле месяце хохол уже начал применять под Бахмутом запрещённые конвенциями американские кассетные снаряды. Всё того же натовского 155‑мм калибра.
И покалеченных стало больше. Среди военных и среди мирняка.
Акимка видел лежащих вдоль стен, на носилках, бойцов, с начисто отрубленными, наспех перебинтованными руками и ногами. Точнее обрубками.
У кого больше, у кого меньше.
Особенно ноги.
Сначала подумал: противопехотные мины.
Нет, сказали ребята, арта.
Почти везде и всюду – арта.
– Выключаем и сдаём сотовые телефоны в ординаторскую!
– Это с какой ещё стати? – беспамятный Макс недобро посмотрел на молодого ординатора в майке с надписью «Ларису Ивановну хачу!».
– Кто-то там не понимает? – вместо ординатора ответил начальник госпиталя, который умудрялся быть во всех местах сразу: и при погрузке тяжёлых на вертолёты санавиации, и на выдаче носилок для размещения вдоль стен вновь прибывших, и вот здесь вот сейчас – при непонятках с сотовыми.
– Тех, кто не понимает, посылаю в пешую экскурсию.
Но не туда, куда вы подумали. Здесь недалеко, выйдете из центрального корпуса, увидите.
…Макс с Акимом вышли и увидели развалины соседнего корпуса, подкопчённые, с обвалившимися стенами.
Характерные.
– Хаймерс, – без какого-либо раздражения, обыденно произнёс начальник госпиталя из-за их спин. И исчез. Вездесущий и незаменимый.
Больше объяснять не требовалось.
Куча симок, с разной пропиской – Поволжье, Владивосток, Москва – «светилась» в этом корпусе, судя по несмытой дождями копоти, не так давно.
Поэтому куда посылать хаймерс – даже вопроса такого у хохла не возникло.
Задачка для радиоэлектронной разведки на раз-два.
Вот они её и решили…
– Ну, вроде у меня всё прошло. Голова уже не болит. Рассказывай, что с нами было?
Аким долго и серьёзно посмотрел на Макса, потом, не торопясь, ответил:
– После того, как ты сжёг первый «Леопард»…
Беспамятный Макс недоверчиво поднял контуженную голову:
– Я? «Леопард»?
– Ну да, он выкатился как раз из-за той «Брэдли», что мы подбили сначала…
Макс недоверчиво посмотрел и широко, по-доброму улыбнулся:
– Гонишь!
– Конечно, гоню, братишка. Но я уже двадцать раз тебе рассказывал, как нас накрыло бомбой.
Макс снова недоверчиво посмотрел. Но уже серьёзней:
– Бомбой?
– Да, бомбой. Хохол отработал американской планирующей бомбой, ребята говорят, прямо в дверь вошла…
Ростовский госпиталь, который, как и луганский, сейчас выполнял роль пересылочного, тоже был переполнен.
Раненые, которым не нашлось места в палатах, лежали прямо в коридоре, правда, уже не на носилках, как в Светлодарске, а на кроватях.
Здесь им кололи антибиотики, обезбол, делали капельницы и перевязки, после чего отправляли вглубь страны.
Аким с Максом спустились в церковь, которая находилась в самом госпитале – на первом этаже.
Как раз заканчивалась вечерняя служба.
Оказывается, была суббота.
Время после ранения совсем потерялось для них, все эти ночные переезды санитарными автобусами, ожидание дальнейшей эвакуации, уколы, капельницы и перевязки, а главное, сон – после многонедельного недосыпа на позициях, потом на узле связи, – теперь удалось наконец отоспаться. Но время между всего этого потерялось.
И вот оно выросло перед ними. Суббота. Навечерие праздника.
После службы раненые, нерешительно переглядываясь, подошли к батюшке:
– Отче, чудом выжили. Можно нам завтра причаститься?
– Конечно, воины, приходите! К восьми часам.
– Но ведь мы не говели, да и молитвы ко причастию трудно будет вычитать…
Священник, не старый, но уже седой, сухой, с сохранившейся военной выправкой (Аким ещё подумал: точно из бывших, из офицеров, наш брат, военный) пристально взглянул сначала на Макса, потом на Акима.
– Представьте, что одну руку жгут паяльником, а другую слегка покалывают иголкой.
Так вот, говение и молитвы нужны тем, кого слегка покалывают иголкой. А вы такое страдание приняли!
Поэтому приходите так, натощак, почитайте сами молитвы, которые знаете, от души.
Поисповедуетесь и – с Богом!
…Наутро, в переполненном до предела госпитале, в маленьком храме было практически пусто. Пять-шесть сестёр милосердия из сестринства в честь великой княгини Елизаветы Фёдоровны да трое-четверо раненых, не считая Макса и Акима.
Один был на коляске.
Рядом со здоровой левой ногой торчал обрубок правой, ампутированной ниже колена.
Парень был молодой, лет тридцать, не больше. Глаза настороженно рассматривали надвратные иконы алтаря.
И сам он – как-то тревожно вслушивался.
Несмотря на нестарый возраст, уже большой седой клок волос спускался от темени к покатому лбу безногого.
Было видно, что он человек не церковный и как-то внутренне напряжён. Взгляд его, не останавливаясь, переходил с алтарной росписи на священника, потом на икону праздника на аналое и опять в алтарь.
– Блаженны милостивые, – читал из алтаря священник, – ибо они помилованы будут! Блаженны ищущие и жаждущие правды, ибо они насытятся…
– Неправда всё это! Ложь! – Аким вздрогнул и поднял глаза. В храме повисла тишина.
Священник повернулся к прихожанам и сразу взглядом отыскал сказавшего.
Тот уже резко развернулся на коляске и катился к стеклянной двери, отделявшей пространство храма от госпитального коридора.
Акимка бросился открыть перед ним дверь, помог выехать, хотел ещё что-то сказать, но инвалид – уже за дверью – громко и зло выпалил:
– Видел я этих милостивых и жаждущих правды! Насмотрелся! Досыта…
Вышедшая следом сестра милосердия сказала Акиму:
– Идите, я сама.
Аким вернулся в храм, но через стеклянную дверь ещё долго видел, как парень на коляске что-то раздражённо и горячо бросал сестре, а та молча гладила его по плечу и почему-то плакала.
…Это был Яша.
Яшу мобилизовали в конце осени двадцать второго. По военной специальности он был стрелком БМП, поэтому пошёл в первую очередь.
На полигоне под Ростовом ему особенно ничего и вспоминать не пришлось – дали ему ту же бэху, что на срочной, вторую, с тридцатимиллиметровой пушкой.
Правда, машины были из капремонта. Обвешанные экранами, с учётом идущей уже войны.
Три месяца, которые их гоняли – не прошли даром. Из них сформировали условный батальон «Шторм», условный, потому что он не дотягивал до батальона, тем более по штату военного времени.
Но три роты – тоже неплохо.
В батальоне оказалось много контрактников, воевавших с самого начала СВО. Да и командиры в основном попались кадровые.
Хотя и мобиков хватало. Точно больше половины.
Когда в апреле наступившего двадцать третьего года они сели на броню, с провизией и БК, на «Уралах», тащивших арту, со штабными машинами и кунгами связи, и построились в колонну – ниточка вытянулась внушительная.