Привезли лежачих, их выносили на носилках и укладывали возле самолёта.
Одного, с перебинтованной ниже колена ногой и почему-то босого, положили прямо на траву.
Вечерело, становилось прохладно.
Аким подошёл к санитарам, сказал, что парня надо положить на носилки, тапки ему какие-нибудь дать.
После недолгих согласований босого раненого положили наконец на носилки, и он устало прикрыл глаза. Руки с татуированными пальцами прижал к подбородку, одет он был тоже как-то нелепо: трико, тельняшка.
Это был Волк.
Вскоре стали подъезжать «скорые», из них выносили тяжёлых. Человек шесть несли с включёнными аппаратами искусственного дыхания, их разместили первыми, фиксируя в специальных койко-местах в салоне. Каждого сопровождал медперсонал.
Потом, посередине салона, в несколько этажей разложили лежачих, на носилках. Которые тоже закрепили. После них в салон потянулись ходячие, Аким увидел, куда положили Шрека, и протиснулся к нему.
Макс днём раньше был эвакуирован в Питер. Память к нему вернулась, но голова по-прежнему болела, и глаза были красные. Контузия – вещь подлая, неизвестно, когда и где аукнется.
Вот и отправили его в специализированное отделение. Повезло…
– Привет, братишка! Думал, один полетишь? – Аким подсел к Шреку, тот довольно заулыбался.
– Смотри, тяжелые…
Обвешанные пикающей сложной аппаратурой, ребята с закрытыми глазами лежали тоже по середине салона, в хвосте самолёта. Пикало ровно, значит всё у них было нормально.
– Ничего, два часа – и в Москве, там парней поднимут!
– Дай Бог, дай Бог! – пробормотал Вадик, он усиленно вертел головой, с носилок было неудобно осматривать салон, наверное, Яшу искал…
– Гляди-ка, – чуть не закричал Шрек, – Кэб!
В самом начале салона, по их борту, почти у самой кабины лётчиков сидел майор в новенькой форме, чисто выбритый, скорее всего и надушенный, хотя последнее Аким додумал от себя, – спёртый запах немытых, гниющих тел, спиртовых растворов, бинтов, густой дух санитарного военно-транспортного борта забивал всё.
– Он что же, сука, пятисотится? Он же из нашей бригады, за старшего офицера оставался! Кто же на передке теперь нашими командует? – Шрек, если бы мог, вскочил бы на ноги и пошёл к майору.
Но ходить он не мог.
Ему поставили диагноз растяжение (помимо пробитой навылет осколком ноги). В Москве выяснится – хрен там, накрылось колено, разрыв связок!
С Акимом военмеды тоже недомудрили – помимо осоклочных головы и руки, констатировали ушиб правой стороны груди.
Ушиб так ушиб, огромная гематома уже начинала рассасываться.
Беда в том, что не вдохнуть, не выдохнуть Аким нормально не мог. Чихать или смеяться было вообще мукой. Вставать и поварачиваться – тоже.
Позже уже гражданские медики диагностируют перелом пяти рёбер.
Но это будет потом.
А сейчас их ждала Москва…
В Одинцовский филиал госпиталя имени Вишневского их привезли уже ночью, приехавших сразу прогоняли через КТ и распределяли по отделениям.
Все отделения – от нейрологии до гинекологии – работали на приём раненых. В Вишневского в коридорах раненых уже не было, там на мягких креслах и диванах обосновались срочники и волонтёры, помогавшие медперсоналу.
Шрека с Акимом распределили в гастрологию. Спустя где-то полчаса к ним в палату привезли ещё одного с их «семьдесят шестого», того босого пассажира, с наколками, в трико.
– Волк, – представился он.
Аким про него ничего не знал, спецконтингент привезли в отряд уже после того, как он затрёхсотился. Поэтому спросил:
– Откуда?
– Из-под Курдюмовки.
– Братишка, так и мы со Шреком оттуда…
Но братишка оказался неразговорчивым.
Отвернулся к стене и заснул.
Рана у него оказалась пустяшная, и он, минуя костыли, уже через несколько дней начал ходить с палочкой.
Узнав, что так можно, Волк раскрутил женщин, приходивших волонтёрить в отделение, на телефон с симкой.
И стал пропадать в коридоре, зависая на трубке.
Он (да и все в палате) приоделись, волонтёры приносили всё – начиная с мыльно-рыльных принадлежностей, заканчивая шортами, футболками и толстовками.
Волка наконец обули, принесли и шлёпанцы, и кроссовки.
Раненые, как дети не наигравшиеся в войнушку, разбирали шорты, футболки в цифре и мультикаме, только Волк оделся по гражданке.
Про себя он особо не рассказывал, жетон с литерой «К» не спрячешь, когда в одной палате – то уколы, то капельницы, поэтому честно признался, что «Шторм Z», а больше…
«Ну не хочет говорить человек и не хочет», – решил Аким и не приставал к нему с распросами.
Хотя узнать за Курдюмовку очень хотелось.
Кроме Волка, Акима и Шрека, в палате было ещё несколько эсвэошников и один капитан, связист, небоевой.
С подмосковного узла связи.
Привезли его с подозрением на панкреатит, а дальше и пошло, и поехало. Панкреатит быстро отменили, но зачем-то послали его на генную экспертизу.
Капитан нервничал больше, чем Серёга со своей культёй.
– Я своё уже отпереживал под Клещеевкой, – говорил Серёга, когда руку осколком отхватило. А вот Капитана жаль…
Связист держался, всё-таки кадровый офицер, вокруг хоть и боевые парни, фронтовики, а всё ж рядовые да сержанты.
Да, держаться-то он держался, но когда диагноз уточнили, стал задумываться. И начал на службы ходить в маленький храм при госпитале.
Аким не пытался что-то сказать или спросить у него, просто, когда встречались в церкви – улыбались друг другу, и всё становилось ясно.
А диагноз Капитану поставили такой: тромбоз.
Не смертельно, не онкология и не ВИЧ, но теперь всю жизнь с таблетками и под наблюдением.
Короче, стали Капитана готовить на группу, то есть на инвалидность, армейка для него закончилась. А ведь ему не было ещё и сорока.
Вот так, и на войне не был, а зацепило.
– От судьбы не уйдёшь, – резюмировал Серёга, что-то подобное и имея в виду.
Шестое место в палате было «пересадочное», аэродром подскока – так называли его раненые.
Почему-то все, кто попадал на шестую койку, в госпитале не задерживались и через пару дней отправлялись дальше.
Самую долгоиграющую интригу с этой койкой раскрутил сам заведующий отделением, там как раз лежал Пенсионер.
Тоже Серёга, добровол и круглый отличник. В том смысле, что на войну отправился в 55.
И почти сразу был списан с боевых с острым приступом язвы желудка, с прободением и кровотечением.
Не зашла ему полевая кухня и сухпаи среди разрывов и трупов.
Да и правильно говорят: язва – это не то, что грызёшь ты, а то, что грызёт тебя.
Желания ехать на войну у Пенсионера хватило, а вот нервов – нет.
Оперировали в полевом госпитале, грубо, но надёжно.
Это было видно по шву, который ничем не отличался от глубоких осколочных.
Так вот, Михалыч, завотделением, во время очередного обхода как-то долго посмотрел на Пенсионера и спросил:
– Сергей, ты же уральский?
– Так точно, – отрапортовал Пенсионер.
– Ну что ж, готовься, завтра собираем борт на Камчатку, над родными местами полетишь. Госпиталь там хороший, быстро восстановишься, на красной икре…
И ушёл.
И забыл.
Потому что завтра прошло.
А Пенсионер остался.
Но зато его окончательной прописки теперь только ленивый не касался.
– Братцы, что там сегодня на обед дают? – спрашивал, лениво повернувшись, Серёга.
– Крабов нема, – отвечали Аким или Капитан.
И если в духе – продолжали:
– Да, Серёга, а на Камчатке сейчас… Ты, кстати, лососятину любишь?
– Ну, лососятина – её там даже мишки на нересте не едят, – веско встревал Шрек, – голову откусывают, брюхо когтем вскрывают, икру в пасть выдавливают и выкидывают.
– Брешешь!
– Верно говорю, – я туда как-то на зароботки летал, – так вот, идёшь во время нереста, а весь берег потрошённым лососём усеян, ну там, где мишки порыбалили. Да-а, а людям ни-ни! Хотя добывают, конечно, все.
Пенсионер довольно жмурился, но на Камчатку не спешил.
Мужчины жили дружно, общий стол с чаем, растворимым кофе и сладостями в палате, общий пакет с более серьёзной едой в холодильнике.
Кому что несли друзья или родные, а кто покупал в местном чипке или заказывал по интернету.
Всё как на фронте, своего только мыльно-рыльное и одежда. Да диагноз.
Остальное общее.
Волк в завсегдашнем трёпе не участвовал, да и в палате, как только начал ходить с палочкой, почти не бывал.
Всё на телефоне да на телефоне.
Только на поесть да на поспать и появлялся.
А война в госпитале не заканчивалась. Пока были все вместе, она возвращалась и возвращалась.
Идёшь по коридору, и то из одной, то из другой палаты доносится:
– И вот, слышишь браток, как прилёты закончились, подымаю я голову…
…Однажды ночью Акима как-будто дёрнуло что-то, он проснулся и услышал сначала гудение, потом взрыв.
Из сна он не выдирался ни секунды: сразу гудение и разрыв.
Так ему показалось.
Или сначала – взрыв, а гудение тащило его сквозь сон, потому что твёрдо запомнил: грохот он уже слышал с открытыми глазами.
Проснулись все, кроме связиста.
– ПВО?
– Оно…
– Что же это, братцы, мы от войны, а она за нами? – горестно развёл своей единственной рукой Серёга.
Утром прочитали в новостях: действительно, хохол атаковал Москву, пытался зайти с Одинцовского направления, БПЛА самолётного типа, зенитчики сбили его.
А второй прорвался, ударил по Москва-Сити с киевского направления, ничего страшного, офисное здание, ночью никого не было. Ну окна на этаже повыбивало.
Как сказали в новостях: «Был подавлен РЭБ…»
Но – Москва-Сити…
От таких новостей плеваться хотелось.
Каждый сразу же вспоминал какую-нибудь свою собственную фронтовую жесть с армейским маразмом, а то и с предательством.
У тех, кто уцелел в июльских боях, такого было много.