А вот мать у тебя одна, всю зиму болела, собралась поехать отдохнуть – и вот на тебе, такая неприятность.
Ты о детях подумай? Не повезёшь же ты их с собой! Да и напугает их раненый и перебинтованный папа, пусть его пока в Москву переведут, подлечится, тогда и навестите…
А мы пока за него молиться будем, молебен заздравный закажем. В Петербурге.
…Поэтому всё то время, пока Аким мотался по госпиталям, в эту сторону, в сторону своей семьи, он старался не думать.
Просто запретил себе.
Правда, сталкиваясь на скамейках у госпиталя с девушками, что плакали на груди своих любимых, с детками, обнимавшими колени выживших пап, – Аким вздрагивал.
Но – нельзя.
К моменту выписки его были ещё в отъезде.
Приехав в пустую квартиру на Рязанском проспекте, Аким побродил по ней, заглянул в холодильник и пошёл в винный магазин. Там он взял проверенного барбадосского рому; в маленьком островном государстве ещё не научились бодяжить крашенный спирт с ароматизаторами, как оно теперь стало повсеместным у раскрученных брендов.
Поэтому это был действительно ром.
Аким вспомнил слова старика-негра из последнего, тоже «островного» романа Хемингуэя:
«Ром это не напиток, ром это лекарство».
– Ну что ж, полечимся, – сказал сам себе Акимка, усаживаясь перед телевизионной панелью. – Чтобы сегодня такого посмотреть?
Ром благородно темнел в широком стакане на сервировочном столике, горький шоколад и ломтики лимона были на расстоянии вытянутой руки.
Фильм «Мастер и Маргарита» в экранизации Бортко с великим Лавровым в роли Понтия Пилата рассказывал самую важную историю в жизни человечества: историю любви.
Неуклюжей любви мужчины и женщины и великой любви Сына Человеческого, а также исковерканной любви того, кто отдал Его на казнь, тайного Его ученика…
– Кстати, – подумал Аким, отпивая рому, – это не такая уж и ересь со стороны Михаила Афанасьевича, ведь, если я не ошибаюсь, жена Понтия Пилата точно канонизирована в нескольких поместных церквах, да и сам Понтий Пилат канонизирован где-то в Африке.
«Поэтому сын профессора богословия товарищ Булгаков очень по существу ставит вопрос, очень по существу…»
Коричневые и золотистые искорки от зажжёного ночника вспыхивали в ребристом стакане с ромом, великие актёры произносили великие слова, трагическая музыка дарила дополнительную глубину происходящему.
Было красиво и комфортно.
О том, что именно сейчас где-то в темноте летел, разрывая воздух, 155‑мм натовский снаряд и вынюхивал своим туповатым носом блиндаж с его однополчанами – об этом думать не хотелось.
– Стал совсем, как Яша, – ещё промелькнуло в сознании Акима, и он уснул.
Утром Аким проснулся с созревшим решением.
Он уже давно хотел сплавиться вниз по Волге, но не байдарке, а с комфортом, с заходом в древние города, манившие своими названиями, эти сгустки великой русской истории: Калязин, Ярославль, Рыбинск, Романов-Борисоглебск, Кострома, Плёс…
С утра засев за интернет, Аким быстро нашёл то, что ему нужно – горящую путёвку на круиз по Волге, вторым классом.
Спасибо начштабу, боевые на карточку перевёл ровно по графику.
Маршрут был тот самый, давно облюбованный. Только к великим Ярославлю и Костроме добавился смешной Мышкин. Ну что ж, с Мышкиным получалось даже трогательнее.
Пятипалубный речной лайнер «Михаил Булгаков» отходил на следующий день.
– И здесь «Михаил Булгаков», – подумал Аким, вспоминая вчерашний вечер, – что же, пазл сложился.
Круизный теплоход Мостурфлота не раздражал беспощадной эксплуатацией великого имени.
Пассажиров на причале в Северном Речном порту встречал большой и жирный чёрный кот, сделанный из плюша и человечка внутри.
Почему-то хотелось, чтобы там была хорошенькая девушка, но узнать это могли только маленькие дети, которые без зазрения обнимались с котом и тискали его.
Взрослые, смущённо улыбаясь, проходили мимо.
Аким тоже прошёл.
Ещё из «булгаковского» было несколько стелажей вдоль внутренних лестниц на третьей и четвёртой палубах с фотографиями писателя, редкими изданиями «Мастера и Маргариты» и «Белой гвардии». И всё.
В остальном корабль был достаточно новый, спокойный, с хорошо вымуштрованной командой и стюартами.
– То, что заказывали, – одобрил Аким, располагаясь в небольшой двухместной каюте.
Его соседом оказался недавно овдовевший пенсионер, Иннокентий Михалыч, из госслужащих низового звена, кажется, из управления культуры одного из муниципалитетов Москвы.
По природе общительный и энергичный, он попробовал сдружиться с Акимом, но безрезультатно.
Аким ещё в госпитале почувствовал, как прошедшие восемь месяцев войны резко отделили его от друзей и родных.
Когда навещали в госпитале и приходилось о чём-то говорить, он чувствовал, что уже в самом начале обыденных, волнующих всех разговоров ему становилось неинтересно.
Особенно, когда его распрашивали про войну.
Здесь вообще ничего сказать было нельзя.
Не потому что военная тайна, а потому что не поймут.
Параллельный мир.
Они жили телевизором и телеграммом. Между победных реляций своей пропаганды и злорадных видео и фейков пропаганды вражеской.
Правды не там, не там не было.
Не было её и посередине, как гласит трусливая обывательская мудрость.
Правда о войне была только на войне, поэтому люди, опалённые ею, сразу безошибочно находили друг друга в толпе.
Потом, когда он вернулся на фронт, многие ребята говорили ему о том же самом: дома всё совсем, совсем другое.
Некоторые даже сбегали раньше положеного из отпусков назад.
И ничего с этим поделать было уже нельзя.
…Поэтому Иннокентий Михалыч так и не стал для Акима просто Михалычем, как это произошло бы само собой через пять минут где-нибудь под Бахмутом или Херсоном – до конца поездки они были на «Вы» и только по необходимости.
Ключей им выдали двое.
Мобильный интернет работал хорошо, поэтому новости с фронта, с проверенных телеграмм-каналов, Аким получал в режиме нон-стоп.
И новости были не ахти.
Он списался со своими парнями, и они подтвердили: те позиции, на которых погибли Скиф и Добрый, где затрёхсотили ещё не меньше десятка человек – сдали врагу, откатились за железку. А это поболее километра в глубину, почти два…
Враг давил по линии Курдюмовка – Андреевка – Клещеевка, подтягивая туда всё новые и новые резервы.
По позициям «Вихря» и на всём южном участке Бахмутского фронта хохол щедро насыпал запрещёнными кассетными снарядами, наши, как всегда, отвечали «штатно».
…Теплоход ровно и спокойно шёл от шлюза к шлюзу, удаляясь от Первопрестольной.
Темнело.
Как только показалось, что вырвались из тесноты каналов на волжский простор, из воды выросла знаменитая затопленная колокольня в Калязине.
– Вот она, моя Родина… – подумал Аким.
Он засиделся в баре ресторана «Старая Москва», что находился на четвёртой палубе теплохода, до ночи.
– Два километра! Два километра земли с дымящейся, свежей ещё кровью его товарищей отдали врагу!
Из работающего в баре телевизора доносилось одно и то же: «по всей линии боевого соприкосновения успешно отражают натиск неприятеля», «нанесли огневое поражение противнику»…
Аким думал, что уже так больше не будет, что не будет его так выворачивать от скверных вестей, как в те незабываемые первые дни в госпитале, когда раненые со всех направлений наперебой рассказывали друг другу: «И ты представляешь, хоть бы ответили, суки!.. где авиация, где контрбатарейка?!»
Думал, что отпустило, прошло, улеглось. Ан нет, и на палубу, подышать, он выбрался из бара ресторана уже тяжёлый и нехороший.
Больше двадцати лет Аким не курил, а сейчас бы не отказался.
Как нарочно, слева потянуло сладковатым сигаретным дымком. У борта стояла невысокая молодая женщина лет двадцати семи – двадцати восьми, с короткой мальчишеской стрижкой, и довольно озорно смотрела на него.
Аким вспомнил, что видел её в баре, она несколько раз заказывала себе какие-то коктейли, но была одна.
В маленьких до смешного её пальчиках подрагивала, вспыхивая на ветру, тонкая дамская сигаретка.
На берегу возникали и исчезали огоньки деревень, автоматические бакены подсвечивали водную рябь вокруг себя, подступали к берегу и снова уходили в неразличимую тьму леса, а он будто зацепился взглядом за алевший неподалёку огонёк её сигареты, расцветавший и погасавший в темноте вместе с её лицом.
Похоже, взгляд Акима был совсем не любезным. Ему-то казалось, что даже горестным. А вот она истолковала его совсем по-другому. И правильно.
– Ого-го! – как-то необидно, даже слегка наигранно протянула женщина, подходя к нему, – нехорошо?
И тут же, без перехода:
– Давно оттуда?
…«Как ты меня тогда прочитала? – спрашивал её потом Аким, – как узнала, что я оттуда?»
«Тоже мне, бином Ньютона, – насмешливо отвечала она, – такие убитые “ловы”, в которых ты отправился в круиз, могли быть только оттуда.
Столичные любители “милитари” щеголяют в новеньких!»
Действительно, его тактические ботинки пережили много чего, в том числе бомбоштурмовой удар, но вылезать из них Аким не торопился – шнуроваться, нагибаться было по-прежнему для него неудобно, если не сказать – больно. А в «ловы» он и нырял и выныривал из них, как дома в тапочки.
«И глаза, конечно…» – добавила Даша…
Звали её именно так: Даша, и была она из Мариуполя. Больше года как. Уже оттаявшая, уже не та запуганная чудовищным штурмом города беженка, что чудом добралась до Москвы; снова – молодая и талантливая женщина. Красивая.
Но – хорошо помнившая, что значит оттуда.
Даша была журналисткой, телевизионщицей. Не говорящей мордашкой с ногами и бюстом, а редактором программ. Красота её была умной.
История их русскоязычного канала ТВ-7 мало чем отличалась от историй всех русскоязычных телеканалов на бывшей Украине.