После захвата Мариуполя «правосеками» в мае 2014 года и расстрела местного сопротивления, жители города ещё долго ждали наших.
Казалось, вот-вот.
Но когда наступавших осенью 2014 года ополченцев окриком из Москвы остановили на окраинах уже брошенного нацистами Мариуполя и заставили вернуться назад, когда в город сначала со страхом, а потом всё более и более наглея от вседозволенности вернулись вэсэушники и нацики, а следом за ними и СБУ – стало ясно: самый популярный русскоязычный телеканал на юге Донецкой области скоро превратится в самый еле слышный русскоязычный телесвисток на оккупированной Киевом территории.
И всё-таки Даша, – в мае четырнадцатого года уже закончившая второй курс филфака в Мариупольском университете, даже пару раз отнёсшая горячие пирожки защитникам баррикад в центре города, даже что-то снимавшая на телефон, выкладывая это в соцсетях, – всё ещё не очень-то понимая почему, но пошла в журналистику, в русскую журналистику.
А закончив Мариупольский университет, устроилась на ТВ-7, в редакцию литературно-драматических программ, где до этого успела поработать на летней практике.
За это время многое забылось. Забылась кровь на улицах в мае четырнадцатого, забылся непонятный восторг родителей и надежды пожилых соседей по дому, что всё, наконец-то этот бардак с шароварами и вышиванками закончится, как в Крыму, и придут русские!
Но русские не приходили.
А девочка росла. И у неё появлялись мальчики.
Они вместе слушали музыку, сидели в кафе, занимались сексом.
И в общем-то стихийный выбор будущей профессии в мае 2014 года не сильно влиял на её собственную жизнь.
Даша любила литературу, русскую и переводную. Переводную, разумеется, на русский.
Не по каким-то там идеологическим причинам, а просто потому, что это был её язык, простой, удобный и незаметный, как воздух.
Она при случае могла пощебетать на суржике, но никогда не «шокала». Девочка из учительской семьи, она не вынесла оттуда суровых моральных принципов (их не было и у её родителей, ровесников горбачёвской «перестройки»), но раз и на всю жизнь усвоила грамотную русскую речь.
Что было не сложно, потому что папа, уроженец Орловщины, попал в Мариуполь по распределению – из Орловского пединститута.
Он и выучил свою доню языку Тургенева и Бунина.
Это не помешало ей позже влюбиться в Ремарка и Хэмингуэя.
Но читала-то она их всё равно в переводе тех, кто учился у Тургенева и Бунина.
Любовь оглушила их, как малолеток. Они целовались на носу судна, на четвёртой палубе, и спускались на корму, где стояли столики с деревянными креслами, на третью. Ходили, взявшись за руки, вдоль бортов, провожая стремительно бегущую воду, и подолгу зачарованно смотрели на небо, где мигала сквозь миллионы прожитых ими друг без друга лет Большая Медведица.
Они не давали уйти спать зевающим барменам, и Аким заказывал Даше коктейли. Он наконец узнал, что она любит. Ему понравилось.
Джин с горьковатой хиной и льдом. Такого не было в меню бара, которое пестрило всякими вычурными названиями, среди коих «Мастер и Маргарита» и «Примус Бегемота» были самыми милосердными по отношению к посетителям.
Но Даша уже приучила ночную смену: две части джина, три «швепса» с хиной, лимон и три кубика льда.
Под утро Аким сходил на ресепшен за пледом, и в огромный, небывалый, посвящённый самому важному первый их нарождавшийся день они медленно вплывали с горящими губами, бессоными сиющими глазами и лёгким шумом в не совсем послушных головах.
Закутавшись в один плед, они возвышались на носу судна, как живая носовая скульптура корабля, талисман любви и удачи.
«Михаил Булгаков» тихим ходом подходил к Рыбинску.
– Такое ощущение, что Пенсионый фонд устроил благотворительную акцию, – заметил Аким за завтраком.
– Почему? – рассмеялась Даша.
– А ты посмотри – средний возраст пассажиров теплохода в этой поездке шестьдесят плюс. Я бы даже сказал – шестьдесят пять…
– Не-е, – всё ещё улыбаясь, протянула Даша, – удавится Пенсионный фонд, прежде чем старичков на теплоходах бесплатно катать начнёт. Я думаю, это детки, заботливые детки пристроили их сюда.
Она внезапно стала грустной.
Её родители погибли при штурме Мариуполя.
По их дому отработал прямой наводкой танк.
И не важно – наш или укроповский.
Работал до тех пор, пока не сложился пролёт девятиэтажки.
До последнего не уходившие из квартиры родители навсегда остались там.
Танк этот тоже навсегда остался там, прямо на трамвайных путях.
Его заптурили.
Судя по тому, что эту «шестьдесят четвёрку» не убирали чуть ли не год – танк всё же был укроповский.
Но от этого не легче.
Придавленную горем девочку увела с развалин тётка, родная сестра матери, жившая на окраине города…
Иннокентий Михалыч то ли не заметил отсутствия своего соседа, то ли сделал вид, что не заметил.
– На экскурсию собираетесь? – бодро спросил он после завтрака.
– Нет, Иннокентий Михайлович, я уже был в Рыбинске, по второму кругу не интересно. Полежу, почитаю. Станет жарко, схожу в бассейн на пятую палубу…
А Вам удачи! Рыбинск очень, очень красивый город!
Аким не то, чтобы выпроваживал старичка, но был в крайнем нетерпении. Даже сам боялся, чтобы это как-то не прорвалось и не испортило всё – вдруг пенсионер передумает, заупрямится.
«Но нет, за экскурсии уплачено, – успокаивал себя Аким, – старик врагам ни копейки потраченной не отдаст».
Иннокентий Михалыч, будто подтверждая его мысли, быстро собрался и ушёл на причал, где уже начинали толпиться рассортированные по группам пассажиры.
– Счастливо оставаться!
И практически сразу же в дверь постучали.
– Я не могла дождаться! – Даша ворвалась в каюту такая свежая, такая стремительная, будто у них не было до этого бессонной ночи на корабле.
Она оказалась маленькая везде. От маленькой точёной шеи («древнегреческой», по словам Акима) и груди до маленьких бёдер и крошечных ступней.
– Ты вся помещаешься у меня в одной руке! – восхищённо говорил Аким, не прекращая целовать её.
У него восемь месяцев не было женщины, не считая десятидневного отпуска на Балтике, который он провёл с женой и детьми в Балтийске у своего старого друга, боевого офицера спецназа, ныне военного пенсионера – рядом с легендарной базой гитлеровских кригсмарине Пилау, ныне центральной базой Балтийского флота.
Аким старался сдерживать себя с Дашей, быть нежным.
Но Даша просила его о другом, она хотела, чтобы он был сильным, даже грубым.
– Пойми, Егорушка (Акимова звали Егором), я хочу быть твоей, близко-близко к тебе, ближе не бывает!
Он понимал, что после всех этих мальчиков она хочет, чтобы он был большим и надёжным. Он и был – большим и надёжным.
И обожжённым. Так же, как и она…
Когда Даша откинулась на подушку и закурила, Аким встал, приопустил стекло большого окна (иллюминаторы были на нижней палубе, глухие, потому что до них долетали брызги, а в погоду и волна доставала) и погладил её ласковую голову.
– Девочка моя…
Даша, молча, долго смотрела на него.
– Знаешь, милый – вдруг сказала она, – если бы не горе, не было бы нашей с тобой любви. Ты понимаешь это?
Егор и горе…
Да, он понимал. Он понимал, что война не только ломает и корёжит людей и судьбы, но и выворачивает самое лучшее в них.
Если бы не война, так бы Даша и кувыркалась со своими мальчиками, ездила в Киев и Варшаву, в Европу и была бы наглухо законопачена от жизни новыми платьями, туфлями, айфоном.
Да и он жил бы совсем другой жизнью.
Далёкой от нынешних боли и счастья.
…Когда вечером вернулся Иннокентий Михалыч, Акимов уже выспался.
Старичок, раздеваясь, подозрительно принюхивался в каюте.
– Иннокентий Михайлович, а Вы случайно не болели ковидом?
– Нет, Бог миловал.
– А жаль.
Пенсионер едва не крякнул от неожиданности и подозрительно посмотрел на Акима.
– Тогда бы Вы многое поняли. У человека, как Вы знаете, во время ковида пропадают обоняние и осязание.
И человек понимает главное: не важно, чем пахнет воздух – важно, сколько в нём кислорода. Он осознаёт наконец, что не важно, насколько вкусно то или иное блюдо, важно, сколько в нём калорий, витаминов и полезных микроэлементов.
Бывший культработник всё так же подозрительно посмотрел на разговорившегося соседа и внезапно спросил:
– Ну и как её зовут?
Не прост, очень непрост оказался сосед Акима, и умён, и тактичен. Ведь его ночное отсутствие он наверняка заметил. А может быть и ещё что. Но ни словом не обмолвился.
– Спасибо Вам, Иннокентий Михайлович! – оценил это Егор. – За сдержанность и такт. Однако не пора ли нам на ужин? Чем-то нас порадует сегодня шеф-повар теплохода?
Как выяснилось, Даша в круиз тоже улизнула. И тоже в последний момент.
– Я будто чувствовала, что встречу тебя! – доверительно шептала она, прижимаясь к нему в каюте.
За бортом теплохода шумел Ярославль.
Экскурсии уже давно уехали с причала, опустевший теплоход выдраивали члены экипажа. Даша с Акимом решили просто выйти в город, прогуляться.
Аким ещё и с задней мыслью – купить рому, себе. И вина – Даше.
Ему порядком поднадоели одинокие, мечтающие поскорее закрыть бар бармены на их размеренном пенсионном рейсе, Аким хотел просто сидеть с Дашей на пустынной корме за пустыми столиками, с принесёнными в пакете напитками и стаканами, смотреть со своей любимой в огромную волжскую ночь и говорить, говорить, говорить…
– Ну, а ты от кого сбежала, девочка моя? Если не секрет…
Свою непростую семейную историю Акимов уже рассказызал Даше. Никого не обвиняя. Сказав: «Понимаешь, так бывает. Ничего не поделаешь…»
– Совсем не секрет, – спокойно отозвалась Даша, – был один… После того, как я приехала в Москву, ну походила на биржу, по каким-то волонтёрским центрам, где помогают беженцам – увидела, ты уж прости, что все вы здесь… они, – поправилась Даша, – какие-то расслабленные, что ли… То есть если у тебя есть московская прописка, то на работу не раньше десяти, с кофемашиной и печеньем, кулером и кондиционером, а главное – не