Если бы он мог пожалеть о том, что теперь все это закончилось, он бы, конечно, пожалел и даже подумал бы, что это он во всем виноват, что это он так неудачно тогда толкнулся в маме. Но и этого он сделать не мог, он просто чувствовал, как мягкий и обволакивающий его мир будто бы железным кольцом откуда-то извне сжимает тревога, будто бы даже внутри его покойного мира, бок о бок с ним, как его братик или сестренка, поселилась тревога.
Он был очень напуган мамиными страданиями, и будь его воля, наверное, таился бы как мог и не беспокоил ее. Но его воли на то не было – ручки его и ножки сами пробовали себя, и он все чаще поворачивался и толкался…
Он опять юркнул внутри нее. «Вот ведь юркий какой, прямо-таки юрок какой-то!» – подумала Нинка и сама удивилась: как это хорошо и тепло у нее подумалось. Но такое бывало не часто – в последнее время она много нервничала, боялась, что мать о чем-то догадывается. Вообще, Нинка стала помногу плакать, ей почему-то представлялось, что все ее бросили и забыли. Она даже часто ругала и в чем-то винила само то маленькое, что то сжималось у нее под сердцем твердым комочком, то юркало внутри нее маленькой теплой змейкой.
Хотя Нинка изо всех сил сдерживала себя в еде и одно время даже ходила на шейпинг, но девка она была крупная, и мать в ней по временам чувствовалась, да и косолапила она точно так же, как ее родительница.
В последнее время это сходство усилилось, но внимания на него никто из ее знакомых не обратил. Да и Нинка после нескольких приступов, когда на танцах у нее вдруг начинал сильно болеть низ живота, перестала «колбаситься и тусоваться», отговорившись тем, что прибаливает. Пить и курить тоже как отрезало – ее сразу же начинало тошнить до судорог.
Нинка все больше и больше оставалась одна. Настоящих подруг у нее не было – ей всегда больше нравилось мужское общество, но и там были все какие-то необязательные, хотя с ними и казалось веселее…
По-настоящему-то она ведь еще и не любила. Даже первого своего мужчину вспоминала смутно: красивый парень из одиннадцатого класса, играл за школьную команду, побеждал в каких-то соревнованиях. Вместе с физруком в качестве взрослого пошел в поход с их классом на Десну, пел у костра под гитару и странными глазами посматривал на пятнадцатилетних дурех. После, под утро, на пропахшей костром и лесом болоньевой куртке баскетболист забросил свой мячик в очередное – новое кольцо. У Нинки даже крови не было. А он тем же летом поступил в какой-то московский институт и навсегда исчез из ее жизни…
Но время шло, и нужно было что-то делать. А Нинка все зачем-то тянула. Как-то раз, когда она пришла в женскую консультацию, пожилой врачихи там не оказалось. Вместо нее была молоденькая девочка с удивительными синими глазами и очень чистым лбом. Она читала книжку, и когда в кабинет зашла Нинка, быстро заложила ее календариком с изображением какой-то иконы.
– Так, и когда мы будем рожать? – ласково протянула она, открывая Нинкину «историю болезни» (как с недавних пор в нашей медицине стали обозначать беременность). Молодая врач выжидающе подняла голову, но, споткнувшись об испуганный взгляд посетительницы, сухо добавила: или?..
Нинка, наскоро спросив, когда принимает ее врач, с шумом выскочила из кабинета. После этого она часа полтора ходила по городу, ни о чем не думала и все никак не могла успокоиться. Вечером она решилась.
С отцом они договорились сказать матери, что Нинку на две недели кладут в гинекологическое отделение Боткинской с каким-то несуществующим воспалением. Ничего опасного, но пролечиться надо. Так и сделали.
…Он не знал о том, что его участь уже решена. Наоборот, в последние дни стало как-то спокойнее. Мама помногу лежала, перестала плакать. Правда, он ощутил, что извне интерес к нему возрос. Кроме того, что еще несколько раз чужие пытались заглянуть в его мир и подбирались очень близко к нему, он чувствовал, что и снаружи его ощупывают, как бы пытаясь отыскать – где он. В такие моменты он старался забиться куда-нибудь подальше и затихал, но места в его мире было очень мало, и его опять отыскивали…
В тот день с мамой творилось что-то неладное: с утра все в ней было как-то напряжено и подрагивало, вскоре ее вообще стала бить мелкая дрожь. Ему тоже было очень нехорошо, он слышал над собой разные голоса, но они опять были не добрые и не злые, а какие-то ровные, деловитые.
Вдруг мама обмякла, голоса стали раздаваться реже, но резче. Он почувствовал, что снаружи – его опять как будто ищут. Раздался щелчок, и послышалось ровное и тихое гудение. Он забеспокоился: лучше бы мама волновалась, даже плакала – он уже начал привыкать, что она у него такая, – это было бы лучше, чем затянувшаяся странная тишина и ровное, тихое гудение.
В это время мама вздрогнула всем телом, как бы пропуская через себя что-то чуждое и жесткое. Ему стало страшно, он всеми клеточками вдруг ощутил, как к нему – сантиметр за сантиметром, медленно и неумолимо – приближается какая-то страшная опасность. Он почувствовал, как в его мягкий и отовсюду защищенный мир вторглось что-то хищное и жуткое, и теперь ищет его. Он стал сантиметр за сантиметром отодвигаться от этого незваного посетителя, изо всех сил стараясь вжаться в упругую стенку своего тихого и покойного жилища: откуда ему было знать, что прошла уже целая неделя, как по воле других людей его жилище превратилось в камеру смертника!
Вдруг тихое гудение перешло в страшное завывание, что-то длинное и твердое стало засасывать его – вакуумный насос в операционной уже не выл, а надсадно дребезжал и всхлипывал, разрывая и втягивая маленькое тельце.
Перед смертью он успел открыть рот и от боли, страха, ужаса погибели закричал, как мог…
Она проснулась от крика. Десятки, сотни тысяч и миллионов детских голосов кричали ей одно и то же слово, их крик ударял в подножие кургана, устремлялся вверх и отраженный низким и густым, задернутым тучами небом, удесятеренный там, страшными волнами опадал на землю. Она лежала на вершине кургана, зарывшись лицом в траву, заткнув руками уши. Но страшные волны, обрушиваясь сверху, отдирали ее руки, и в ушах стонало, гудело, рвалось пронзительное и прощальное, миллионноустое: «М а м а!!!»
Боль Нинка почувствовала сразу, было такое ощущение будто ее изнутри натерли наждаком, чем-то посыпали и зашили. Но это было ничто по сравнению с тем ужасом, который еще стоял перед ее глазами и отдавался, затихая, в ушах.
Она открыла глаза – в них стояла и не рассеивалась такая чернота и гиблость, за которыми уже ни смерти, ни жизни не могло быть. Нинка встречала в отделении несколько девушек и женщин с такими же пустыми глазами – их сторонились и в столовой пропускали без очереди. Они были похожи на выпотрошенных и просоленных изнутри рыб с зашитыми животами, которых разложили под стеклом витрины, постаравшись придать их позам как можно больше жизни…
Время будто бы остановилось.
На следующее утро пришел отец, он принес ей яблоки и апельсины, положил все это на тумбочку, стал спрашивать – как она себя чувствует, не болит ли. Нинка молчала и глядела куда-то мимо него. Он еще какое-то время посидел, посопел, потом неуклюже чмокнул ее в ухо, встал и вышел.
– Не беспокойтесь, первые несколько дней они все такие, потом отходят, – послышалось из-за двери, и опять стало тихо…
А она лежала и все это время пыталась вспомнить, что же у нее было хорошего в жизни. Перед ней проносились какие-то обрывки прошлого – то залитые солнцем, то, наоборот, тихие и глубокие, как ночная вздрагивающая вода в осенних лужах.
Так ей вспомнился почему-то один серый и дождливый день, у нее болело горло и ее оставили дома. Она просто сидела у окна, просто шел дождь, и ей почему-то было очень хорошо.
Но все, что вспоминалось, было все равно не то – не за что было зацепиться, что-то главное она не могла вспомнить.
И вдруг она вспомнила: глубокие, черные, два года неотступно везде следовавшие за ней глаза мальчишки из параллельного класса. Он не заигрывал с ней, не пытался, как другие, прижать в раздевалке к вешалке с душными шубами и пальто, кажется, он даже и не подходил к ней, но именно воспоминание о нем показалось ей сейчас самым главным. Звали его Валя…
Да-да, он поймет, простит, – будто нащупала душой ответ Нинка, и уже дальше, не задумывалась, только повторяла себе – он же любил… любит…
Она быстро-быстро стала собираться на улицу. Ее, правда, здорово качнуло, когда она вставала с кровати, и ноги поначалу было очень больно переставлять, но все это казалось уже не важным. Выпросив у медсестры свою куртку и туфли и наврав, что посидит-подышит свежим воздухом во дворике больницы, Нинка бросилась к троллейбусной остановке, чтобы ехать домой – Валька жил по соседству с ними.
Валя открыл дверь и вздрогнул, увидев Нинку. Он здорово изменился с тех пор, как они закончили школу – у него пробилась нежная, жиденькая бородка, длинные волосы сзади были черной резинкой стянуты в хвостик, и вообще – он весь стал как будто еще тише и внимательней.
Он все так же молча посторонился и пропустил ее в квартиру.
– Валя, – с ходу выпалила Нинка и запнулась:
– …скажи, ты… ты можешь мне помочь?..
Она подошла к нему вплотную:
– Помнишь, еще в школе… я тогда думала, и мне казалось… – что я тебе нравлюсь… То есть нравилась, – поправилась она. – Ведь, правда?.. Скажи, а ты тогда… – с каждым словом Нинка чувствовала, как что-то рвется внутри, – ты бы мог тогда со мной… то есть на мне… жениться? Если бы и я… тоже…
Она испугалась сказанного и одновременно разозлилась на Вальку, что тот так долго не понимает ее. Замолчала. Они стояли так близко друг к другу, что Нинка боялась поднять глаза, и только тянулась к нему вся, чтобы не пропустить ни звука.
А когда подняла: Валя улыбался – тихо и так, будто уже давно ждал ее слов. И Нинка, испугавшись возникшей близости, отшатнулась и, смущенная, улыбнулась ему в ответ.