– Подорвались на минах… – без сожаления, скорее оценивающе сказал Седой. И добавил:
– Стой, где стоишь! Выходим так же, как заходили.
– Смотри! – Лиля, нетвёрдо опираясь на сосну, показывала почти себе под ноги.
Метрах в семи от неё лежал, практически сливаясь с прошлогодней, порыжевшей хвоей и песчаными прогалинами, – жираф. Большой, нескладный. Вытянув куда-то в сторону моря свою исхудавшую за зиму шею.
Запах, который заставил их остановиться, шёл от него. Сам жираф или не успел ещё раздуться, или был уже предусмотрительно прострелен, чтобы газы от гниения выходили, не скапливаясь.
Люди над ним поработали, это точно. Большая задняя нога с ляжкой была отпилена.
– Кого-то потянуло на экзотику, жирофятинки захотелось отведать, – начал было Седой, но оглянувшись, увидел, что Лилю рвёт.
– Пойдём, пойдём отсюда, девочка – иди, не бойся, – заторопился командир, – он не на минах подорвался, подстрелил его кто-то, мать их! Охотнички! Не наши, конечно, мобики, скорее всего.
Лиля, вытеревшись влажной салфеткой, как-то странно и долго посмотрела на Седого.
– Паша, у меня будет ребёнок…
Возвращались молча.
Уже недалеко от позиций Седой спросил:
– И что?
Его покоробило, как именно она это сказала. «У меня будет ребёнок». Не растерянное «я беременна» или «что делать?», не испуганное «я, кажется, залетела», а твёрдое и выверенное: будет!
Он и шёл всё это время, потихоньку закипая.
Лиля, напротив, до сегодняшнего разговора то не к месту восторженная, чаще просто растерянная – вдруг затвердела. Как будто что-то внутри неё выпрямилось.
– Что «что»? Буду рожать…
– А меня спросить не полагается? – повышая голос, прорычал Седой.
Жираф, в отличие от него, к этому разговору была готова, поэтому ответила не задумываясь:
– Паша, я тебя люблю, а от любви рождаются дети. От всего остального слипаются презервативы, а от любви – дети…
Пятидесятилетний командир не нашёлся, что ответить.
– Пойми, я ни о чём тебя не прошу, я знаю, что у тебя в Крыму жена, дети уже большие, внучка… Просто, я думаю, что это Божья воля… Я такая нескладная, и всё у меня в жизни не складывалось до сих пор, а тут сложилось: и любовь, и ребёнок…
Она шла и смотрела перед собой не видя, будто всматривалась уже не в дорогу и приближающийся лесок, а в глубину себя, во что-то, что прорастало в ней сейчас сквозь миллионы лет и поколений. Она рассматривала это, и даже не шла, плыла.
«И впрямь жираф», – подумал Седой, взглянув на неё. Удивляясь Лиле, которую хорошо, казалось, узнал за эти месяцы. И вдруг: какой-то другой, незнакомой. Любимой.
Она и говорила-то сейчас словно роняла листья по осени. Если б дерево ещё могло провожать их взглядом. Как Лиля провожала взглядом все уроненные ею слова…
Командир уже давно понял, что полюбил её, но гнал от себя мысли «а что дальше»? Жираф не была для него обычная походная жена из санинструкторов.
Может, поначалу и думал, что будет так. Но именно нескладностью своей, угловатостью, беспомощностью зашла она ему в сердце крепко.
Он не сравнивал, но именно этим Лиля отличалась от его жены, у которой всё в руках горело, дела и слова выходили сразу румяными и законченными, как пирожки из духовки. Одно слово – хозяйка. И тыл. Как и должно быть у офицера.
А эта…
Седой понял, что это по-настоящему, только когда заметил за собой, что начал учить её – жизни, войне. Как маленькую…
После этого неожиданно и сказал замполиту: «Ты не думай, у меня с ней всё серьёзно!»
Тот только недоумённо брови вскинул – прошли те времена, когда замполиты следили за нравственностью бойцов и командиров и верностью идеалам. Уже давно не было ни нравственности, ни идеалов.
А люди были, и с людьми нужно было – по-людски.
– Ладно, посмотрим! – сказал Седой, когда они подошли к НП, выдвинутому на опушку леса. – Иди, отдыхай!
Жираф упросила командира оставить её до конца контракта. Она приехала в отряд в феврале, уже совсем невдалеке маячил май. А вместе с ним и конец контракта.
Но увы.
Именно в мае хохол начал трубить на весь мир о своём грандиозном контрнаступе. Враг получил от Запада новую технику, пополнил личный состав старых и сформировал несколько новых корпусов прорыва.
И прощупывал нашу оборону в надежде, что где-нибудь она даст течь. Чтобы потом в эту течь бросить накопленные силы, разрывая передние позиции русской армии, взламывая прикрытые где бетоном, а где одним только мужеством линии наших укреплений.
Всерьёз говорить о десанте на Косу для «великой морськой держави», лишённой флота – было смешно, но на островах в Днепровском лимане зашевелились украинские ДРГ, количество обстрелов возросло, и что хуже – полетели через море новые дроны-камикадзе с увеличенной дальностью.
У добровольцев и у их соседей, морпехов-североморцев, появились двухсотые и трёхсотые.
А Седой так и не решил, что дальше? То, что Лилю нужно – и чем быстрее, тем лучше – отправлять в тыл, это понятно. А дальше-то, дальше что?
Его после того разговора с любимой как нарочно чуть ли не каждый вечер вызывали в штаб группировки – ожидание укроповского контрнаступа придавало лихорадочности штабным директивам и меняющимся установкам. Добровольцев решили снять с насиженных позиций и перебросить на побережье, под Покровское.
На их позиции заводили «Барсов»…
Ночью над позициями добровольцев прошли «искандеры», сначала три – один за одним, с промежутком в пять – десять секунд, спустя ещё секунд пятьдесят – четвёртый, отставший.
Хотя нет, не отставший, скорее контрольный. На случай если по первым трём удачно отработает ПВО.
«Искандеры» шли низко, вдавливая всё, что затаилось внизу, в землю. Спавшие в землянках проснулись, караульные вжались в сосны, под которыми ждали своей пересменки, курившие автоматически гасили сигареты – хотя увидеть огоньки с земли пролетавшее не могло. Тем более как-то отреагировать, сбиться с курса.
Но страх был парализующий. Когда такое идёт у тебя над головой. Шло неумолимо, железно.
Что творилось в Очакове, Николаеве или Одессе, куда ушли ракеты – лучше было даже не думать.
А утром на позиции отряда заходили «Барсы». Заходили красиво. Бессмысленно и беспощадно. На трёх КамАЗах. С людьми и БК. Плюс «патрики», плюс «буханки». Всё это встало на опушке леса.
Кто-то им сказал, что здесь курорт.
«Барсы» были одними из минобороновских отрядов, тоже добровольцы, только с вооружением, снарягой и БК получше – потому что ВС РФ.
Они хорошо дрались под Соледаром, на отдых и переформирование их вывели на Косу.
Но отдохнуть не получилось.
Злые за ночную атаку «искандеров», которые, как выяснилось, разнесли в Очакове центр подготовки спецназа вместе со штабом ССО, где совещались на тот момент не только чины ВСУ, но и несколько заезжих натовских кураторов в генеральских погонах – хохлы с утра гоняли над Косой стаи птичек, пытаясь найти для своей арты цели пожирнее.
А тут непуганые (вернее, расслабленные) «Барсы».
На войне это самое страшное – вторая командировка в зону БД или когда выходишь с боевых.
Ощущение, что всё уже знаешь. Или что всё уже кончилось. И хотя ничего-то, как показывает опыт, ещё не знаешь, и совсем ничего не кончилось, но человека трудно переделать. Он ищет отдых, и уже не психологическую ямку, в которую можно забиться, когда вокруг всё грохочет, и над головой и по тебе летит со всех сторон, а диван, на котором можно разлечься. Желательно с пивом. Или чем покрепче. Потому что человек.
Заходивших «Барсов» срисовали ещё на марше, потом доразведали на опушке.
Грузившиеся в трёхосный «урал» (в народе «крокодил») разведчики «Вихря», крайние из уходивших, увидев скученную на опушке леса технику сменщиков, побросали эрдешки со спальниками, оружие и сухпаи в кузов и на полной скорости ломанулись в Геройское. Крикнув, разумеется, приехавшим, чтоб те не толпились и загоняли технику под деревья.
Но было поздно.
По «Барсам» уже летело. Первые же прилёты 155‑мм «трёх топоров» пришлись по технике, полыхнул огненно-жёлтым и зачадил КамАЗ с личным составом. Следом сдетонировал крайний, стоявший, слава Богу, поодаль – с БК. Перевернулась от близкого разрыва посечённая осколками «буханка». Начался ад.
Разведчики и выезжавшие с ними на «буханке» военмеды успели отъехать не более чем на полкилометра. Сдав задом в ближайший к дороге лесок, «урал» добровольцев остановился под соснами, бойцы высыпали и разбежались, залегли в тридцати – пятидесяти метрах от грузовика и друг от друга.
Ад, воцарившийся на их бывших позициях, царил и в эфире – в радейках звучали мат, стон и непрерывный крик: «Помогите! У нас “триста”! Помогите!»
Жираф переглянулась с водителем сантарной «буханки» Добрым. Не говоря ни слова, они поднялись с земли.
У «Барсов» ещё полыхало, но обстрел закончился, детонация тоже прекратилась – всё, что могло взорваться, взорвалось. Остальное чадило, живое орало, мертвое остывало.
Хохол бил «эскалибурами», нельзя было так – без пристрелки, с первого же выстрела, обыкновенными осоклочно-фугасными накрыть технику с людьми.
Значит, не пожалели дорогих, наводящихся по спутнику снарядов. Значит, очень, очень разозлись.
Да и перед хозяевами нужно было хоть как-то оправдаться. За пластиковые мешки с генеральскими погонами внутри, отправленные военно-транспортными бортами за океан.
На воинский мемориал в Арлингтоне.
Санитарная «буханка» добровольцев с ходу заскочила в чадившее и оравшее марево, как можно ближе: таскать трёхсотых и грузить в машину было некому.
Загрузив двух тяжёлых, с ожогами и осколочными, Жираф с Добрым захлопнули задние дверцы, она нырнула в салон, он за руль, и машина рванула с места.
Времени у них совсем не было, обстрел мог возобновиться в любую минуту.