Егор выпил много, очень много, был резок, настойчив, удачлив, молод. Он именно так всё это чувствовал в тот момент. Да, наверное, так всё оно и было.
Что он запомнил из этой ночи?
Её умоляющее «полако», блестящие чёрные глаза.
Пустынный рассвет за окнами.
Балканскую осень на всём.
– Только не исчезай! – сказала Милена утром, уходя от него.
…Сейчас, когда ему бинтовали голову в госпитале, а вокруг были ребята с оторванными руками и ногами, простреленными лёгкими – совсем по-другому звучало это «Только не исчезай!».
И почему-то хотелось верить, что она по-прежнему шепчет это через десятки лет и тысячи вёрст.
ДНР, Бахмут, октябрь 2023 г.
Колыбельная тьмаРассказ
Осень была ранняя, по временам ярко-зеленые, все еще густые травы заливных лугов и изгибы вымокшего проселка, петлявшего между ними, уже ощутимо трогало морозцем. И тогда при ходьбе начинало казаться, что трава хрустит под ногами, а мерзлая земля так чутко внимает человечьим шагам, будто вот-вот раздастся топот копыт, и звонкое эхо понесет над притихшей дорогой весть о сказочном всаднике. Мама говорила, что это с копыт его скакуна, играя и искрясь, каждый год осыпается в наш мир студеная белая пыль звездных дорог.
Но в этом году всадник медлил – видно, заплутал где-то в нездешних своих путях и нагонял ускользающее от него время, снова и снова пришпоривая верного своего скакуна.
По ночам, засыпая, Максимка даже слышал иногда, как топот его коня приближается к поселку, нарастая и делаясь все отчетливее. Но потом звук копыт почему-то сливался с шумом проходящего поезда, и тогда Максимка начинал считать перестуки колес, но всегда сбивался и засыпал, так и не сосчитав, сколько же раз они пропоют: тыдык-тыдык.
Он уже привык, что мама ложится много позже, задернув его кроватку в углу цветастым – с синенькими цветочками на розовом фоне – застиранным пологом. Сквозь щели в нем еще долго сочился теплый желтый свет одинокой лампочки без абажура, горевшей под низеньким потолком их комнаты. Максимка не раз уже видел, как мама, стирая или штопая белье, надолго задумывалась. Так и сидела, опустив руки и глядя куда-то вниз, будто бы сквозь пол. О чем она думала?
Поезда теперь шли все реже и реже: «сезон отпусков прошел», – как говорила бабка Марья, заходя к матери повздыхать, а заодно и призанять порошка стирального или еще какой-нибудь хозяйственной мелочи. «А снега, может, и вовсе теперь не будет, – пугала она Максимку, – вон, по телевизору говорят, он теперь в Африке весь выпал. Что деется, что деется! – заканчивала она обычно свои причитания и, обернувшись, уже на пороге спрашивала у матери: – Твой-то не пишет?» Мама всегда как-то терялась, виновато опускала голову и плечи в ответ, и бабка Марья, кряхтя и отдуваясь, протискивалась в дверь, тяжело ступая своими раздувшимися под старость, обутыми в разрезанные валенки ногами. А снега и вправду все не было и не было.
В этот вечер мама как обычно перекрестила Максимку на ночь, поцеловала в ясный, пахнущий молоком и теплом детский лоб и уже хотела задернуть полог, когда в дверь постучали. Стук был какой-то особый, веселый, что ли, и она не пошла, а именно бросилась открывать. На пороге стоял улыбающийся и немного смущенный Никита, огромный, с яркими пакетами в руках.
– Ну, что же ты, сынок? – мать укоризненно посмотрела на Максимку, наконец-то отлипнув от гостя, – что же ты папку непутевого своего не встречаешь?
Никита немного поморщился от её слов, отодвинул мать и, присев на корточки, взлохматил цыплячий пух на голове сына, уже вскочившего с кроватки, но пугливо жавшегося к стене и глядевшего на него черными немигающими глазами.
– Здорово, пацан! – сказал он бодро и дрогнул голосом: – Как ты?
Максимка потупил глаза, он не знал ответа на такие простые и сложные вопросы.
Через полчаса он уже клевал носом, сидя за столом на отцовских коленях и сжимая в руках нарядный, красно-черный джип с антенной и мигалкой, который папа пообещал показать в действии завтра, потому что он был «не простой, а радиоуправляемый». Максимку отнесли на его кроватку, задернули полог, и он, мгновенно засыпая, еще успел услышать их голоса – счастливый матери и смущенный отца.
После того как уложили сына, разговор их мало-помалу погас – Никита уже рассказал про все веселое, что случилось с ним в пути, а Тане и рассказывать было нечего: работа, сын, еще вот электричество стали часто отключать.
Никита подлил себе водки в рюмку, Татьяна вскинулась, бросилась было к плите за горячим, но он быстро выпил и, уже закуривая сигарету, вдруг сказал: «Вот, хочу сына с собой на рыбалку взять – на ту сторону».
Татьяна присела на табуретку и посмотрела ему прямо в глаза.
– Пора из него мужчину делать, – глухо продолжал Никита, но по тому, как он избегал смотреть на нее, по тому, как нервно сбивал ногтем еще не нагоревший пепел с сигареты, Таня поняла, что он сейчас мучительно боится ее отказа. И ей вдруг стало так жалко его, саму себя и всех их, что она, так и не спросив – надолго ли и для чего вообще он приехал – просто ткнулась лицом в горячие еще от плиты свои руки и заплакала. Но Никита не подошел к ней, не обнял за плечи, как делал раньше в таких случаях, он будто оцепенел и глядел в окно кухни – куда-то поверх стареньких занавесок, где в ночном и жутком далеке неслись поезда, наполняя темноту гулом и грохотом. Спать Никита и Таня легли порознь.
«На ту сторону» означало Никитин родительский пятистенок на противоположном берегу Оки, ставший для него чем-то вроде охотничьего домика после того, как сам он уехал в город, а потом и своих стариков туда перевез. Конечно, раньше, когда отец с матерью еще жили в нем, приезжать туда было тоже радостно, но по-другому. Тогда, пробираясь ночью с вечернего поезда оттепельными полями, то и дело проваливаясь сквозь наст в омутки талой воды, Никита знал, что ждет его натопленная изба, потихоньку отдающая свой утробный жар русская печь, а главное – какая-то всегда удивительная и самому ему щипавшая глаза радость стареньких родителей по случаю его приезда. Что-то великое, необъяснимое было во всем этом: огромные, наполненные звонким южным ветром заснеженные поля, прозрачный и подсветленный ими синий купол ночи и эти, от веку покорные всему, милые огоньки человечьих жилищ, заваленных снегом, казалось, по самые крыши. По мере того как он подходил к реке, взгляд Никиты все чаще и чаще устремлялся на тот берег, пытаясь разглядеть в цепочке огней и свой, родной…
Теперь же деревня все чаще и чаще встречала его молчанием. И темнотой. Постоянно жили в ней только несколько стариков, остальное, «летнее», ее население составляли такие же, как и он, «туристы» или «дачники». Поэтому Никита и не любил там бывать летом. Другое дело осень! Светло и пусто в сжатых полях, паутинки «богородицыной пряжи» переливаются росяным узором на будыльях татарника и меж стволами близкого березняка: солнце!
Или дождь – по небу, как льдины по весне, плывут серые ноздреватые тучи, иногда из них сыплется бесцветная водяная пыль, иногда сеется скучный и беспросветный дождик. Хотя какой он скучный! Только дождь и заоконная неприютность мира снаружи и дают то радостное, ни с чем на свете не сравнимое чувство уюта внутри, чувство обжитого человечьего жилья и какой-то огромной, как бескрайние поля вокруг, такой же тягучей и грустной, вековечной русской думы. В такие дни, даже если ты не один – слова в доме роняются редко-редко, будто бы нехотя. А уж если один…
Татьяна собрала их с Максимкой на удивление скоро, и к обеду, преодолев, где по-взрослому, а где и на отцовских плечах, заветные километры, рыбачки подходили к родовой своей избе. Понятно, что на плечах проехаться довелось только одному из них – Максимке, он же и наиболее бурно изъявлял свою радость от приезда отца, будущей рыбалки и всей той взрослой жизни, что так внезапно обрушилась на него. Восторг этот выражался в неостановимом словоизвержении, забегании вперед и жутком нетерпении как можно быстрее отправиться на рыбалку.
Наконец пришли. И тут для Максимки начались «стра-а-шенные» разочарования: во-первых, ни на какую рыбалку они в тот же миг не отправились… Впрочем, то, чем они занялись, тоже оказалось весьма интересным делом, и уже через полчаса Максимка сидел зачарованный перед открытым устьем печи и глядел на щедрое, иссиня-желтое березовое пламя. По лицу его пробегали неясные отсветы, и по временам оно делалось совсем недетским. В такие моменты Никита, чинивший рядом с сыном рыболовецкие снасти, замирал и подолгу смотрел на него, стараясь не спугнуть этого выражения.
И лишь когда вскипел чайник, рыбачки, попив чайку и наскоро перекусив, направились на реку. Впереди, в огромной не по росту фуфайке, бодро вышагивал Максимка, в руках он нес бидон для живца и свою собственную, подаренную дедом удочку. Никита, кроме удочек, нес еще и сачок, хотя надежд наловить гольцов им практически не питал – стояла осень, и водорослей на перекате скорее всего уже не осталось.
И действительно, спустившись к перекату, они увидели: вода попразрачнела настолько, что стали отчетливо различимы затопленные валуны на середине реки – какая уж тут ловля сачком! Поэтому, поставив сына в прибрежном тростнике на ерша (тоже сгодится!), сам Никита пошел в кусты, где кончалась песчаная, начинавшаяся еще на перекате, отмель – ничего другого ему теперь не оставалось, как выманивать державшихся под кустами пескариков на мотыля, подпуская его в проводку…
Предзимье… Самое заветное Никитино время. Конечно, для настоящего рыбака всякое время хорошо: по весне – голавль, в начале лета – судак, а как попрогреется вода, оживает и сам хозяин омутов и закоряженных ям – похожий одновременно и на поросенка, и на лягушку сом. И это только для таких, как Никита, охочих до хищника рыбаков, а там ведь и язь, и лещ с густерой, и сорока с клинком, да и много какой еще рыбы водилось в верховьях Оки, где стояла их деревня. Но с первыми зазимками, с похолоданием наступала самая долгожданная, самая неудобная, самая сырая, ветренная и самая чудесная для Никиты пора: налимья.