Магистр Конрад из Цвикау желает здравствовать магистру Ортуину Грацию
В конце-то концов отписали вы мне про свою полюбовницу, и про то, как сильно вы ее любите, и как она ответно вас любит, и присылает вам венки, и утиральники, и гашники, и все прочее, денег же с вас не берет, как заведено у шлюх; когда же муж ее в отлучке, вы бываете к ней, и она вам завсегда рада; а недавно получилось от вас известие, что вы имели ее трижды кряду, и один раз стоя в дверях и пропевши перед оным делом: «Поднимите, врата{630}, верхи ваши». Но в тую пору пришел ее муж, и вы, выскочивши через задний ход, убегли садом. Посему и я решил отписать вам, сколь счастлив я со своей полюбовницей. Она женщина добродетельная и к тому же богатая, и спознался я с нею удивительным образом, ибо сему споспешествовало одно благородие, приближенное ко епископу. Я тотчас же в нее влюбился по уши, и денно ни на какое дело не имел сил, а нощно подолгу не мог отойти ко сну. Во сне же взывал возлежаще на постеле: «Доротея, Доротея, Доротея!» — и школяры, кои жительствуют в бурсе, сбежались и спрашивают: «Почтенный магистр, с чего вы изволите так орать? Ежели вам надобно исповедаться, так мы сей же час приведем священника». Ибо решили, что пришел мой смертный час, и я призываю святую Доротею вкупе со прочими святыми. Я же покраснел до ушей. А пришедши к ней, оробел я столь много, что даже глядеть на нее не имел смелости и опять покраснел. И она сказала: «Ах, господин магистр, с чего это вы такие робкие?» И все выспрашивала об причине, я же отвечал, что не смею сказать; но она беспременно желала доведаться, отступиться же не желала, покуда не узнает; и сказала, что не прогневается, даже ежели я скажу какое ни есть неприличие. И я наконец набрался отважности и открылся ей в своей тайне. Ибо вы однажды сказывали мне, когда читали нам Овидиево «Искусство любви», что любовнику надобно быть отважну, как воителю, а иначе останется ни с чем. И я сказал ей: «Милостивая моя государыня, смилуйтесь надо мною для-ради бога и для чести вашей, только я вас люблю, и отличил вас пред дщерями человеческими{631}, ибо вы прекраснейшая средь жен и пятна нет на вас. И красивей всех на свете». А она засмеялась и говорит: «Видит бог, вот уж никогда бы не поверила, что вы знаете любезное обхождение». И с той поры я многажды бывал у нее на дому, и мы с нею вкушали пития. А в церкви я завсегда вставал так, чтоб можно было мне на нее взирать; и она тоже на меня взирала, будто хотела прозреть насквозь. А недавно стал я ее упрашивать, дабы оказала мне приятственную благосклонность; она же отвечала, что я ее не люблю. Но я поклялся, что люблю ее как родную матерь, и все сделаю, чтоб ей угодить, даже не щадя живота. И сказала тогда моя прекраснейшая из возлюбленных: «А вот поглядим, так ли сие есть», — и нарисовала на доме своем крест, и говорит: «Ежели любите меня, всякий вечер, как смеркнется, должны вы ради меня целовать сей крест». И я делал сие много дней. А однажды пришел кто-то и вымазал крест дерьмом, и я, целуя его, обмарал рот, и зубы, и нос. И зело стал на нее сердит. Но она поклялась всем святым, что не ею было содеяно. И верю ей, ибо, видит бог, она ни в чем ином передо мною не солживила. И я подумал на одного из школяров. Ежели только доведаюсь, что он содеял сие, верьте слову, я ему не спущу. А она с той поры сделалась ко мне благосклоннее противу прежнего. И надеюсь, что вскорости должна мне дать. Недавно кто-то ей сказал, что я поэт, и она говорит: «Слышала я, что вы хороший поэт: а посему должно вам сочинить в мою честь песнь». Я сочинил песнь и пропел у нее под окошком; а засим переложил на немецкий. Вот она:
«О благодатная Венус, и мать, и владычица страсти!
Ах, на какую беду сын твой явил мне вражду?
О Доротея, кого я в возлюбленных числить желаю,
Буди со мной такова, яко же есмь я с тобой!
В нашем ты граде прекрасней, чем прочие отроковицы,
Свет твой — подобие звезд, смех твой — подобие роз».
А она сказала, что будет хранить сию песнь на память обо мне по гроб жизни, Не откажите присоветовать, как быть и что делать, дабы она возлюбила меня. И простите милосердно, что написал вам без стеснения. Таков уж мой обычай обходиться с друзьями попросту. Будьте здоровы во имя благодатного господа. Писано из Лейпцига.
Герард Секиплетий магистру Ортуину Грацию желает премного здравствовать во славу господа нашего, из мертвых во гробе воскресшего, на престоле небесном воссевшего
Достохвальный муж, да будет вам ведомо, что пребываю здесь противувольно и горько пеняю на себя, что не остался при вас в Кельне, где пошел бы далеко. Ибо вы могли бы содеять меня искусным логиком и даже в некотором роде поэтом. А опричь того кельнцы благочестивы и готовны ходить в церковь, а по воскресеньям слушать проповеди. И нет там такой гордыни, какая здесь. Ученики наши не имеют почтения к магистрам, магистры же не пекутся об учениках, дали им волю шататься по улицам и сами ходят с непокрытыми головами. А как налижутся, немедля начинают божиться, и богохульствовать, и сеять соблазн. К примеру, недавно один сказал, что Трирский хитон Христов — никакой не Христов и не хитон, а ветхая и вшивая рвань, и он не верит даже, что хоть единый волос пресвятой Девы доныне сохранился на свете. Другой же сказал, что трое волхвов в Кельне{632} — надо полагать, попросту три вестфальских мужика; а меч и щит святого Михаила никогда не имели принадлежности к святому Михаилу. И еще он сказал, что индульгенции братьев проповедников годятся только на подтирку, ибо братья эти — мошенники и обирают женщин и простаков. Тут я возопил: «На костер, на костер еретика!» А он расхохотался мне в лицо. Я же сказал: «Дерзнул бы ты, гнусливец, повторить сие перед магистром нашим Гохштратом в Кельне, который есть инквизитор и искореняет еретические мерзости». А он мне в ответ: «Гохштрат — окаянная и мерзопакостная скотина», и ругательски его изругал, а под конец присовокупил: «Вот Иоанн Рейхлин — достойный человек, а богословы — исчадия адовы и облыжно приговорили к сожжению его книгу «Глазное зеркало». Я на сие ответствовал: «Не говори так, писано бо у Иисуса, сына Сирахова в главе VIII: «Не судись с судьею потому, что его будут судить по его почету». Да будет тебе ведомо, что и в Парижском университете, где богословы преисполнены мудростью, ревностью и непогрешимостью, приговорили одинаково, как и в Кельне; неужели смеешь ты идти супротив всея церкви?» А он сказал, что парижские богословы — судьи неправедные и прияли мзду от братьев проповедников, каковой мзды подношение учинил (вот ведь как заврался нечестивец) ревностный муж и ученейший богослов Теодорих из Ганды, посланец Кельнского университета. И еще он сказал, что сие не церковь божия, а сбылось предреченное Псалмопевцем: «Возненавидел я{633} сборище злонамеренных и с нечестивыми не сяду». И стал он поносить парижских магистров наших за все ихние дела. И сказал, что Парижский университет — матерь всепагубных глупствований, каковые, там порожденные, приумножились в Германии и Италии, и что он рассевает ложную веру и суету, а чуть не все, кто обучался в Париже, — тупицы и яко бы болваны. И еще сказал он, что Талмуд вовсе не осужден церковью. При сем присутствовавший Петр Мейер, священник из Франкфурта, молвил: «А вот я незамедлительно докажу, что сей человек не добрый христианин и идет против учения церкви. Призываю Деву Марию во свидетельницы, что вы, други, покушаетесь рассуждать о богословии, в коем отнюдь не смыслите. Ведь даже Рейхлин не скажет, в коей книге писано, что Талмуд запрещен». Тогда спросил тот хулитель: «А в коей книге сие писано?» И отвечал магистр наш Петр, что писано в «Оплоте веры». А тот нечестивец сказал, что «Оплот веры»{634} — книжонка вонючая, хуже дерьма, и ссылаются на нее только безмозглые глупцы. Тут я вострепетал, ибо магистр наш Петр столь остервенился, что у него воспроизошло содрогание в членах, и я, убоявшись, что сей же час магистр его изувечит, сказал: «Милостивый государь, явите терпение, ибо «у терпеливого много разума», — Притчи Соломоновы, XIII{635}. А сей кромешник да будет «как прах пред лицем ветра». Он хоть и многоречив, однако ничего не смыслит. Ибо писано у Екклесиаста: «Глупый наговорит много»{636}, вот и пусть его говорит». Но тот, как на грех, завел предлинную речь о братьях проповедниках, яко бы сии благочестивые братья сотворили окаянство в Берне{637}, — чему я ни в жизнь не поверю, — и за это их сожгли на костре; и что однажды они подмешали яду во святое причастие и отравили какого-то императора{638}. И он сказал, что орден сей непременно надобно изничтожить, иначе в вере учинятся еще многие шатания, ибо корень зла в ордене сем, и к тому присовокупил еще многое. Через то, доложу я вам, и возжелал я вернуться в Кельн, ибо что могу поделать с этими супостатами? «Да найдет на них смерть{639}, да сойдут они живыми в ад», по слову Псалмопевца, ибо они — дети диавола{640}. И ежели вам будет желательно, я прежде соищу здесь степень; а ежели нет, уеду сей же час. Посему отпишите мне, не замешкав, как об этом полагаете; я же не выйду из вашей воли, а покуда поручаю вас господу. Пребывайте во здравии. Писано из Майнца.