ь было ни единого поэта. И еще он сказал, что об ту пору ученики прилежно посещали его лекции как ознакомительные, так и толковательные, или бурсальные: и считалось великим срамом, ежели какой-нибудь школяр выходил на улицу, не имея под мышкой Петра Испанского или «Малые логикалии». Грамматики же носили при себе все четыре части Александра, либо какое-нибудь краткое руководство, либо «Наставление для мальчиков», либо «Меньшое сочинение», либо же «Изречения» Иоанна Синтена{794}. И в школах учились с великим усердием, и уважали магистров искусств: когда встречали магистра, преисполнялись такового трепета, будто узрели самого диавола. И еще он сказал, что об ту пору четырежды в год производили в бакалавры, да человек по пятьдесят либо по шестьдесят зараз. И университет тогда расцветал. Кто учился полтора года, получал степень бакалавра, а кто три года или же два с половиною, тот получал степень магистра, и родители много бывали довольны и с охотой давали сыновьям деньги, ибо видели, что дети ихние преуспевают. Ныне же ученики желают слушать Вергилия, и Плиния, и прочих новейших сочинителей; и хотя слушают лекции пять лет, не получают степени; когда же таковой школяр возвращается в свое отечество, родители его спрашивают: «Кем ты стал?» Он отвечает, что никем, зато изучал поэзию. Родители же не могут взять в толк, что сие значит. Но когда слышат, что ихний сын не грамматик, то выражают неудовольствие, жалеючи о пропавших деньгах. И всем говорят: «Не пускайте сыновей своих в университет, там ничему не учатся, а только шляются по ночам. И зря тратят деньги, даваемые на ученье». И еще сей магистр сказал, что в его время в Лейпциге было не менее двух тысяч учеников, и столько же в Эрфурте, а в Вене четыре тысячи, и также в Кельне и в других местах. Теперь же во всех университетах не наберется столько учеников, сколько тогда было в одном или двух. И лейпцигские магистры горько пеняют на сию скудость. А виноваты во всем поэты. И ежели родители посылают сыновей в бурсы или коллегии, те не хотят там оставаться, а идут к поэтам и учатся всяким мерзостям. И еще он сказал, что прежде сопребывало при нем в Лейпциге сорок вьюношей, и когда шел в церковь, или на рынок, или гулять в Розовый сад, все они следовали за ним. А обучаться поэзии считалось в те времена великим паскудством. И ежели за исповедью кто каялся, что тайно слушал лекции какого-нибудь бакалавра о Вергилии, священник налагал суровое покаяние, дабы постился всякую пятницу{795} или же читал каждодневно семь покаянных псалмов. И свидетельствовался он своею совестью, что у него на глазах одного человека отказались произвести в магистры, потому что кто-то из экзаменаторов видел, как он однажды в праздничный день читал Теренция. Ах, если б и ныне в университете были такие порядки, не стал бы я обретаться здесь, при курии! Но что ныне делать в университете? Доходов никаких нет. Ученики не хотят более жить в бурсах и учиться у магистров, из двадцати едва один ищет получить степень. Прочие же хочут учиться словесности. И магистрам некому читать лекции, а слушать поэтов сбегается такая толпа, что только диву даешься. И в таковом упадке пребывают университеты по всея Германии. Так что надобно молить бога, дабы прибрал всех поэтов, ибо «лучше нам, чтобы один человек умер…» и т. д.{796}, то есть лучше, чтобы умерли поэты, коих не так уж много в каждом университете, нежели чтоб столь многим университетам пришла погибель. Однако отпишите мне беспременный ответ, а ежели не послушаетесь меня, настрочу на вас предлинную кляузу. Пребывайте во здравии. Писано в Риме.
Брат Бенедикт Шотландец магистру Ортуину Грацию
Шлем заместо приветствия братскую и сердечную любовь и, как вы того просите, сообщаем, что письмо ваше вручено нам на святого Михаила и готовы ответствовать на него по частям и разделам. Первое, спрашиваете вы, по каковой причине мы, братья проповедники, поем голосами грубейшими, нежели прочие ревнители веры. Ответствую, что сие, по разумению моему, проистекает из сказанного у Исаии, IX: «Все мы ревем, как медведи, и стонем, как голуби». Стало быть, полагаю, что святой Доминик восхотел исполнения сего пророчества. Далее спрашиваете вы, кто, по мнению моему, более исполнен святости, святой ли Фома или же святой Доминик. Ответствую, что о сем имеются разномнения: и докторы нашего ордена приводят противуположные доводы. Иные полагают, что святой Доминик святее достоинством своего жития, но не достоинством учения, святой же Фома, напротив, святее достоинством учения, но не достоинством жития. Иные же полагают, что святой Доминик сугубо святее, и доказуют сие двумя способами. Первый довод таков, что святой Доминик — основатель нашего ордена, святой же Фома, принадлежащий к нашему ордену, был его ученик. Но «ученик не выше учителя». Следовательно… Второй же довод таков, что учение не первенствует над житием и деяниями: следовательно, хотя святой Фома был ученее святого Доминика, однако он по этой причине отнюдь не святее. Иные же утверждают, что святой Фома сугубо святее, ибо среди всех святых нет более ни одного доктора, коего именовали бы Доктором Святым, кроме святого Фомы. И, следовательно, как Аристотель именуется просто «Философ», а Павел просто «Апостол», так святой Фома преимущественно перед прочими зовется «Святой». И, следовательно, не только в учении, но и в святости он превыше святого Доминика. Против сего возражают, что святого Фому именуют «Святым» не потому, что он сугубо святее всех прочих святых, но среди докторов святых он наисвятейший. Стало быть, он не святее святого Доминика. А еще один старец из нашего ордена обещался показать мне весьма древнюю книгу, в коей писано, что запрещается диспутировать о первенстве какого-либо из оных двух святых. А посему оставляю вопрос этот и разбирать более не стану. Далее спрашиваете, как я полагаю, сохранит ли Иоанн Пфефферкорн приверженность ко християнской вере? Ответствую, что видит бог, не знаю, как и сказать, ибо дело сие весьма шаткое. Сами ведаете, что сделалось однажды в Кельнском Святом Андрее. Был в храме сем один настоятель, окрещенный жидовин, каковой долговременно оставался в лоне християнства и вел жизнь самую праведную. Однако, уже будучи на смертном одре, велел принести зайца и собаку и пустить их бежать: собака тотчас схватила зайца. Засим велел он пустить кошку и мышь: и кошка схватила мышь. И тогда сказал он всем, бывшим вокруг: «Видите, как привержены сии твари ко своему естеству? Подобно же и иудей всегда останется привержен ко своей вере, а посему ныне желаю умереть, как подобает доброму иудею», — и с тем умер. А жители Кельна для памяти о сем случае отлили из меди сих тварей, коих и доныне можно видеть на стене против кладбища. И подобное же слышал я о другом человеке, каковой, тоже будучи на смертном одре, велел принести большой камень, положить в горшок с водой, поставить на огонь и варить; и стоял тот горшок на огне целых три дня; а засим спросил он, сварился ли камень, и ему ответили, что нет, ибо камень никак не может свариться. Он же сказал: «Как не может никогда камень свариться на огне, так не может иудей стать добрым християнином. Делают же сие ради выгоды, или же страха, или дабы кого-нибудь предать. А посему желаю ныне умереть в лоне веры иудейской». И видит бог, магистр Ортуин, надо иметь большую опаску насчет Иоанна Пфефферкорна, хотя уповаю, что господь бог ниспошлет ему особливую благодать и укрепит его в вере; и само собой, должно нам всегда говорить, что безотменно пребудет во християнстве, памятуя об Иоанне Рейхлине и его сторонниках. Далее спрашиваете вы, как я полагаю в рассуждении имен собственных: употребляются ли они во множественном числе, как утверждают древние грамматики{797}, Александр и прочие, или же не употребляются, как считают нынешние и новые, вроде Диомеда и Присциана. Отвечаю подтвердительно, что имена собственные не имеют множественного числа, поелику суть собственные. Однако иногда они все же склоняются во множественном числе, и тогда их надлежит считать за нарицательные, как примерно два Иакова, то есть два апостола, коих нарекли Иаковами, два Катона, то есть два царя или премудрых римских сенатора, так именовавшихся, три Марии, то есть три женщины, носящие сие имя. Итак, ответствовал вам по своей силе-возможности. И ежели б знал лучше, то лучше бы и ответствовал. А посему не взыщите. И кланяйтесь от меня магистру нашему Арнольду Тонгрскому, несравненному моему наставнику. И пребывайте во здравии. Писано в Зволле.
Иоанн Телятий магистру Ортуину Грацию дружелюбно желает здравствовать
Доброчестный господин, достопочтенный магистр, да будет вам ведомо, сколь много дивлюсь, что допекаете меня, пишущи всякий раз: «Отпишите мне какую ни на есть новую новость». И всякий раз желаете слышать новости, у меня же и других делов без числа. А через то мне не до новостей, я бегаю как оглашенный и хлопочу преусердно, дабы был даден мне бенефиций. Однако готов сделать вам удовольствие и единожды отписать, только засим оставили бы меня в покое и не требовали новостей. Да будет вам ведомо, что у папы имелась преогромная зверь по имени Слоний, и содержалась она в великой чести, и была папе зело любезна. А ныне, да будет вам ведомо, сей Слоний издох. Когда же занемог, папа весьма сокрушался, и созвал многих лекарей, и говорил им так: «Если можно, исцелите моего Слония». И они усердно старались, и нюхали его мочу, и давали ему опорожняющее, каковое обошлось в пятьсот золотых, но никак не могли очистить Слонию кишки; и он издох. Папа очень печаловался о Слонии. Говорят, за сего Слония была плочена тысяча дукатов. Ибо то была зверь диковинная, с превеликой и претолстой кишкой заместо носа. И когда видела папу, становилась на колена и вострубляла устрашающим гласом: «Гу, гу, гу!» И мню, что другой такой звери нет в целом свете. А еще говорят, что король французский и император Карл заключили мир на долгие годы и скрепили сей договор клятвой. Но многие полагают, что договор сей есть лукавство, и мир не пребудет долговременно. Не знаю, правда ли. Да и не больно желаю знать. Ибо как возвернусь в Германию, направлю стопы в свой приход, где стану жительствовать тихо и мирно. Там разведу гусей, и курей, и утятей, и на дворе смогу держать пять или даже шесть коров, и из ихнего молока делать сыр и масло. Того ради найму стряпуху. И беспременно чтоб была старушка. Ибо молодуха будет вводить во искушение мою плоть, и могу согрешить. А еще станет она мне прясть, для чего куплю льна. Опричь того заведу двух либо же трех свиней и, откормивши оных, стану делать отменную ветчину. Ибо главным делом желаю иметь у себя в доме довольно харчей. А когда заколю бычка, половину продам крестьянам, другую же половину можно закоптить впрок. За домом будет у меня огородик, стану там сажать чеснок, лук и петрушку да взращивать репу, и всякую зелень, и прочее. Зимой буду сидеть дома и подготовляться, дабы проповедовать пред мужиками, по «Имеющему вскоре», или по «Ученику»