ли? Успеют?
Лежка мучительно застонал в ответ, вялая рука его сползла с плеча Демьяна, отяжелевшая плоть осела на Лесю, ноги подломились, и земля больно ударила по коленям. Леся завалилась в грязь. Оскальзываясь, подползла к Лежке. Тот дышал быстро, ловил беззубым ртом воздух, но грудина не пропускала его внутрь, не давала напиться. Посинели губы, ввалились щеки. И дух, легонький, как первый осенний лист, сорвавшийся с зеленой еще ветки, затрепетал, натянул последние ниточки, держащие его в непригодном теле. Леся застыла, любуясь, как поблескивает на свету пуповина, отделяющая жизнь и смерть. Все оказалось так просто и так понятно. Вот ты живой, и дух твой в тебе. А коль умираешь, то дух твой уходит прочь, разрывая путы, которыми привязан он был к мясу и костям. Отходит плоть, отдает себя гнили, тлену и земле, чтобы новая жизнь бурно вызрела на старом месте. А дух — чистый и вечный — устремляется прочь. И нет причины страдать, нет причины печалиться. Путь не заканчивается на том. Он ничем не заканчивается. Никогда не заканчивается. Он вечен. Лишь бы нить прорвалась, перестала сторожить вечное в кратком миге тела. Лишь бы отпустила. Не заставила гнить в том, что начало умирать в миг своего рождения.
— Отходит, — возвестила Поляша, словно рядом с ней были незрячие.
И слово ее — неподъемное, как серые стены в лохмотьях пыли, — повисло на свободном Лежкином духе, утянуло его назад в тлен и боль. Леся взвыла зло, как рассерженная куница. Рванула к Демьяну, вцепилась в него мертвой хваткой.
— Не стой! Сделай! Сделай что-нибудь!
И упала к его ногам, и вцепилась в сапоги, и прижалась к ним щекой. Никогда еще ей не было так страшно. Ни в лесу этом, ни там, где она и не помнила толком, что за беда с ней творилась. Ничего не сравнится с болью прозрачного духа в умирающем теле. Ничего не сравнится с ужасом.
— Ты же Хозяин, — плакала она. — Он же умрет сейчас.
И не будет вечности. И не будет пути. Если здесь, на глухой тропинке закончится все, ничего уже не будет. В воду его. В спящее озеро нужно. Пожалуйста, Демьян, помоги. Донеси. Не стой столбом. Не гляди испуганно. Ты же здесь всех сильнее стал. Ты же один остался, кто с Глашиным молоком лес узнавал. Помоги брату. Лесу помоги. Донеси его, Демушка. Слезы смывали слова. Не было сил их говорить. Только плакать. Смотреть, как творит ворожбу человек, обернувшийся волком. Больно было смотреть, как сереет лицом Демьян. Страшно было слышать, как хрипит в груди у Лежки. Даже мертвая тетка притихла, застыла в стороне. И только капли, далекие капли, бьющиеся о холодную гальку, нарушали безмолвие. Чем дольше падали они вниз, тем серее становился Демьян. Злая ворожба оплела его, связала с братом. Одна смерть на двоих им выпала.
Леся поднялась на ноги, сердце стучало в ней, заглушая другие звуки, затмевая жалость и боль, сжимаювшие нутро. Нужно было идти. Быстро идти. Не глядеть по сторонам, не видеть, как потемнел лес, знающий, что на смерть идут сыновья его, ведомые мертвой рукой. Некогда сомневаться, не из чего выбирать. Леся вцепилась в окрепшего Лежку и потащила его вперед. Хлюпало под ногами, зудела слетевшаяся на горячую кровь мошкара. Липкий пот мешался с пролитой кровью, кровь засыхала зудящей коркой. Леся упрямо переставляла ноги. Темень сгущалась перед глазами. Из нее выбивался светлый лоскут савана. За ним Леся и тащилась.
— Спаси его, — попросила она Поляшу, не зная, слышит ли та. — Это важно. Спаси.
Спросил бы кто, отчего так важно, не ответила бы. Но знала крепко — важно. Важнее, чем волка живого в лес отпустить. Важнее, чем самой решить, куда ей идти дальше. Важнее, чем мальчик, в болоте застрявший. Чем все, что было и будет. Может, оттого, что влажная и мягкая рука на Лесином плече, как источник колодезный, разгоняла хмарь, и через кисель проступала память. Может, оттого, что в хрипах Лежкиных звучало дыхание большой воды. А может и нет. Может, из жалости. Простой и понятной. Может, из злобы на волка, что брата насмерть бил. Или на себя, что любовалась звериным его оскалом. Но важно.
— Я помогу, — уверенно пообещала Леся. — Чем скажешь. Не спрошу дальше.
И шагнула за мертвой в зыбун. Ноги тут же провалились в мягкое, подсасывающее со дна. Жижа наполнила ботинки, обняла босые ступни стылостью. Чужая это была земля. Уставшая злиться, но без злобы своей жить не могущая. Под толщей грязи барахтались и шептались. Голодные твари скользили в болотине, ждали гостей. Вот гости и пришли.
— Сюда, — позвала их Поляша.
Мертвая сука знала, что будет так. Леся искоса глянула на Демьяна. Тот будто и не видел, куда завела их тетка. Он шатался и загребал сапогами самую гущу. Пот тек по лбу, струйки его терялись в бороде. Побледневшие губы что-то нашептывали. Волк не шел, а волочился, как на привязи. Капли жизни его падали вниз все глуше и реже. Нечего было лесу пить в нем, продлевая чужое время. Не дойдет — поняла Леся. Упадет. И Демьян тут же запнулся о корягу, устоял, но Леся рухнула в грязь, а следом за ней и Лежка. Кровь хлынула из его горла, впиталась в мох, пробуждая болотину. Леся попыталась собрать ее в ладони, удержать на весу. Не вышло. В глубине зыбуна заворочалось, захихикало, заурчало.
— Отпусти его, — пробормотал Демьян. — Он умрет сейчас…
«Мы все умрем! — хотела крикнуть Леся. — Тетка твоя проклятая привела нас на закланье!»
Но перехватила Поляшин взгляд и подавилась криком. Спаси его — просила Леся. Чем скажешь, тем и помогу. Зыбун кончался. Только обойти проеденные болотом язвы, обогнуть содеянное человечьими руками, поднырнуть, перепрыгнуть, не прикоснувшись к тлену и гнили. А там озеро. Спит себе. Плещется сонно. Привела, как сговорились. Обещала вывести из леса — вывела. Обещала Лежку к озеру проводить — вот вам озеро. А про волка сговору не было. Волк — не твоя беда. Иди себе, тащи истерзанного сына леса, топи в спокойной воде, коли сердце твое так хочет, коли видишь в том духа его свободу. А чужие дела не тронь.
Леся схватила Лежку поперек изломанной груди, рывком взвалила на себя и потащила прочь от голодного зыбуна. Чувствовала, как смотрит ей во след волк. Хотела обернуться, но не стала. За всех она просила у леса. А за волка попросить забыла. Жарко ей было с ним, страшно, но сладко. А теперь гнить ему в болотине. Тварей мертвых кормить кровью своей горячей.
— Ты уж его отпусти, — попросила Леся далекую рощицу, всю прозрачную от березового цвета. — Настрадался он. Хватит.
И больше о волке не вспоминала.
Зыбун становился все мягче, мох редел, уступая место воде, расползался проплешинами. Леся останавливалась после каждого шага, переводила дыхание, подтягивала к себе Лежку и снова шагала. Впереди была вода. И ничего больше. Равнодушная гладь. Серое поле, ветерок лениво гнал по нему стайки пенных гребней. Ноги проваливались все глубже. Под чужим весом гнулась спина, ломило плечи. Холод стоячей воды поднимался вверх по щиколоткам, щекотал под коленями. Когда последний заболоченный островок остался позади, Леся остановилась. Идти было некуда. До берега, темневшего по другую сторону озера, не протоптано было брода. Лежка уже не хрипел, в нем еще булькало, но тихо и отстраненно, словно издалека. С другой стороны озера. Оттуда, куда уходят, чтобы не вернуться.
— Постой, постой, дружочек, — попросила его Леся, усаживая у коряги, торчавшей на краю зыбуна.
Лежка так и норовил соскользнуть в воду, тяжелая голова не держалась на шее, падала на грудь, изо рта подтекало алое.
— Помоги мне, — позвала Леся лес, но тот был слишком далеко и не слышал. — Помоги! — крикнула она в озерную гладь. — Помоги! — Вода отразила ее голос, разнесла по округе. — Помоги мне!
Тишина. Только плеск воды. Только Лежкины всхлипы. Только заглушенный озером писк и вой, оставшийся позади. Только далекий шелест крыльев — больших и сильных. Ослепительно белых крыльев. Шесть белых лебедиц летели к озеру, рассекая высокое небо. Леся прикрыла ладонью глаза, сощурилась, чтобы разглядеть. Белоснежный клин, подкрашенный в нежное золото закатным солнцем, уходил острием в черное. Седьмая из лебедиц была черная, как смоль. Черная, как прогнившая плоть, оставленная в земле. Черная, как кромешная полночь. Леся вцепилась в нее взглядом. Сердце рвануло в груди, зашлось восторженно. Чем ближе были лебедицы, тем отчаянней торопила их Леся.
Она позабыла про Лежку, давящегося воздухом, будто тот — густая смола. Забыла про волка, жалобно скулящего в зыбуне. И про себя Леся забыла. Все разошлось в стороны, уступая место лебединому клину. Когда птицы вильнули дугой, склоняясь на левые крылья, а перья на их грудках можно было уже разглядеть — каждое как драгоценная чешуйка, как литая кольчуга, как диковинная чешуя, — Леся перестала видеть в них озерных птиц. И первая — та, что была черной и главной среди других, опустилась на воду девичьими ногами, будто соглашаясь с Лесей. Коли пришлая девка узнала ряженых птиц, то и рядиться им больше не для чего.
Белые товарки еще кружили в небе, когда черная лебедица тряхнула огненной гривой, глянула на Лесю, закусила губу.
— Ну, здравствуй, — сказала она, протягивая руку.
Тонкие пальцы ее были влажные и холодные. Леся послушно сжала их. Неживые. Да что есть жизнь там, где смерть — не конец всему, а начало нового?
— Вот ты какая, значит, — проговорила девка, разглядывая Лесю без стеснения. — Ничего. Хорошая. Тощая только, ну да… Откормит.
Сверкнула зубами. Темные веснушки разбегались по щекам ее, отнимая прожитые годы, пряча их за детской смешливостью. Но прозрачные глаза блестели холодно.
— Чего смотришь? — спросила она. Подобрала длинный подол, шагнула ближе, расплескивая воду. — Фекла я. Берегиня озерная.
Леся дернулась, рассеянно складывая в памяти все, что слышала она про имя это, и про ту, что носила его, да потеряла. А вместе с именем разум, а вместе с разумом жизнь.
— Ты!.. — выдохнула она.
— Признала, что ли? — Фекла оскалилась. — Небось, нашептали тебе родственнички, как безумная Фекла слюни пускала? А как деру дала?