Зло сплюнула под ноги. Окликнула застывшую у края зыбуна Оленьку.
— Чего уставилась?
Девочка вздрогнула, но не повернулась.
— Плохо там, — сказала она. — Твари болотные подрали кого-то… Большого. Лесного кого-то подрали. Умер он.
Леся зажмурилась. Что-то дернулось в ней, сжалось больно и оглушительно. Она закусила губу, чтобы не дать услышанному расплескать в ней непролитое, посмотрела на Феклу. Та кривила губы, но стояла не шелохнувшись, только пальцы судорожно сжали кожаную рукоять. Леся шагнула ближе, дернула за край рубахи. Блеснуло серебро.
— Ты чего? — Фекла оттолкнула ее. — Лезешь-то чего, девка? Совсем безумная?
Но Леся ее не слушала. Мир сузился до слабого блеска на старом лезвии. Серп. Тяжелый серп, виданный в доме. Серп, что лежал во властной руке Аксиньи. Родовой серп.
— Откуда у тебя он? — не спросила, а выдохнула, не разбирая собственных слов.
Фекла оскалила зубы, глянула зло.
— Откуда надо, тебе до него дела нет.
— Родовой он. Лесной. А ты в воду унесла? — Гнев рокотал в Лесе подобно буре.
— Мой он. — Фекла выпрямила спину. — По бабьей линии нет никого меня старше. Мой он по праву. Вот и забрала его. А куда унесла, не твоя забота. И руки убери, а то выломаю.
Леся подалась к ней, не раздумывая, и вцепилась бы в рыжие космы, да Оленька, про которую они успели забыть, вскрикнула вдруг тоненько и побежала по зыбуну.
— Куда?.. — ахнула Фекла. — Болотники там!.. Болотники! Вернись!
Они бросились вслед за Оленькой, тут же позабыв про вспыхнувшую ярость. Страх за девочку, и без того уже мертвую, оттеснил все иное, будто оно — пустая шелуха. Леся бежала, оскальзываясь на рыхлом дне, увязая в жиже и мягкой топи. Зыбун пружинил под ногами промокшим мхом. В нос била болотная гниль. Перехватывало дыхание, кололо в боку. Но ничего из этого не было важным. Только русая косичка, что хлестала по тонкой спине Оленьки.
— Да стой ты, чумная! — кричала ей Фекла, загребая ногами жижу.
Зыбун уже притих. У поваленной сосны, корявой и подтопленной, еще топтался кто-то, но болотные твари уже не сновали с визгом и сопением, не хихикали, утирая выпачканные рыльца. Страх отступал. Не схватит проклятая мавка Оленьку. Не утащит в топь. Не будет этого. Догоним. И пусть улетают прочь. Обе. И серп свой уносят. Ничего. Не нужен он. Пусть уходят. Леся ловила ртом воздух, глотала его и думала только о том, как бы не рухнуть в грязь. Подняться сил бы уже не нашлось.
Она первой добежала до сосны. А когда отерла лицо от жгучего пота, то и не удивилась почти. Оленька обнимала окаменевшую Поляшу. Прижималась личиком к грязному ее савану, гладила спину, целовала черные от грязи и засохшей крови руки.
— Полечка моя, — приговаривала Оленька. — Поляша… Воротилась. Я уж думала, нет тебя. Сгинула.
Поляша рассеянно гладила девочку по голове. А сама смотрела на Феклу, застывшую в двух шагах от сосны.
— Ты, значит, берегиня теперь… — зло проговорила она. — На место мое пришла… На лебединое.
— Не сама выбирала, — вспыхнула Леся. — Озеро за меня решило.
— Жениха моего забрать удумала! — не слушая ее, шипела Поляша. — Коли я в лесу сыночка из болота выручаю… Так можно лебедицею стать? Невестой любимой?
— Совсем ты безумная, Пелагея, — оскалилась Фекла, отбросила с лица волосы. — Нет там никого, на дне этом проклятом. Никого в лесу нет. Обеднел он на женихов…
— Вот оно что. — Поляша оттолкнула от себя Оленьку. — Женихов тебе мало? Мстишь мне, паршивка? Гнилая ты сука! Думала волка себе прибрать, а он по мне скулил?
Фекла отшатнулась.
— Он же брат мой…
— Брат! Лесу не важно, что брат, что сват… И тебе не важно было, думаешь, не видела я, как ты на меня скалишься, как по нему на яблоньке плачешь?..
— Сука… — выдохнула Фекла. — Вот же сука ты, Поля… Вот же гнилая твоя порода… Шла бы ты в лес, коли он тебе так мил.
— И пойду! — Поляша вскинула подбородок. — Только серп мне отдай, слышишь? Серп отдай!
Фекла ахнула, прижала к себе рукоять, выскользнувшую было из-под пояса. Попятилась, а Поляша уже рванула к ней, раскидывая по сторонам мшистые лоскуты. Фекла вскрикнула пронзительно и высоко. Крик ее не успел затихнуть, как над зыбуном уже зашуршали перья, захлопали крылья — одни белоснежные, другие как смоль, и в небо поднялись две лебедицы. Раз! И взмыли они легко и плавно. Два! И уже не разглядеть их в темнеющей небесной сини.
Остались только спящее озеро да топкий зыбун. И Поляша, упавшая на него, будто подрубленная березка. Спина ее дрожала от судорожных всхлипов. Мертвая тетка рыдала, подвывая, как потерявшая кутят волчиха. Рычала, царапала мох, рвала его, терзала, не ведая, как еще выплеснуть всю ярость свою и боль.
— Не помогла… — хрипела Поляша. — Зазовка проклятааааяя… Я ей кинжал родовой. Я ей волчонка… Листочек Степушкин… А она… В болото… Не помоглааа… Сука! Сука!
Нужно было подойти к ней, нужно было сказать что-нибудь. Взять за плечо, перевернуть на спину, чтобы грязная вода не заливалась в скованный рыданиями рот. Но под сосновой корягой кто-то возился. Тяжело и мучительно. Леся перегнулась через поваленный ствол. Она ожидала увидеть волка. Истерзанного зверя. Демьяна, истекшего и затихшего. Но вместо него под корягой ползал голый мальчик.
На круглой его спине не сосчитать было прогнивших язв. Влажные пузыри дыбили размоченную кожу. Через редкие волосенки проглядывала одутловатая макушка. Мальчика словно замочил кто-то большой и забывчивый. Оставил в тазу на неделю. А когда вспомнил, мальчишка совсем протух, не выполоскать, выкинуть только. Вот и выкинули к зыбуну, где такому отродью и место.
Только веснушки, раскиданные по плечам, еще можно было узнать.
— Степушка, — тихонько позвала Леся, холодея от ужаса.
Мальчик слепо ткнулся лбом о корягу, завозился в грязи, но сумел поднять тяжелую голову. Слепые глаза его заволокло молоком. Губы растрескались. Нос почернел. Волдыри пучились на обвисших щеках. Один лопнул, стоило посмотреть на него внимательно, и тут же запенился черным гноем.
Леся отшатнулась. Позади билась о землю, рыдала безутешная мать. Больше всего Лесе захотелось лечь рядом с ней и завыть тонко и протяжно, пока весь воздух не покинет грудь. И никогда больше не вдыхать. Только ноги не слушались. Леся вцепилась в корягу, чтобы не упасть. А Степушка потянулся к ней, замычал что-то жалобно. У босых ног его, покрытых черными гнилыми пятнами, валялся деревянный листочек. Не сдюжил он. Не заворожил. Не выгнал из мальчика болотную гниль. А Степушка все тянулся ладошкой, изъетой язвами, все просил чего-то.
Камешек, который Леся все еще катала в сжатом кулаке, налился тяжестью и теплом. Запульсировал даже. Задышал. Леся поднесла его к лицу, втянула медовый дух. Степушка замычал громче, задергался, еще чуть — и повалится в грязь, зайдется в черной пене. Леся вложила камешек в протянутую ладошку.
— Медуница медовая согревает, — шепнула она, силясь улыбнуться. — Где сор и гниль, там трава и цвет. Где ночь, там утро. Где печаль, там радость. Медуница медовая, согрей сына лесного. Умой чисто, напои студено. И спать уложи мягко. И беде его не отдай.
Степушка сжал в непослушных пальцах камень. Слепые глаза изумленно оглядели все вокруг, прозревая. Леся застыла, боясь вздохнуть, не веря еще, что ворожба ее удалась. Но мальчик глядел на нее. Всего один миг, бесконечно долгий, он узнавал ее, боясь обрадоваться, но радуясь, по-детски радуясь свершившемуся чуду. Пелена спадала. Усыхали волдыри. Затягивались язвы. Степушка вдохнул глубоко, распахнул рот и громогласно заревел, как умеют плакать лишь дети, когда беда обошла их стороной, а страх нахлынул следом.
Поляша услышала его рёв еще до того, как тот прозвучал. Она оттолкнула Лесю, неловко перевалилась через корягу и сгребла сына, подхватила на руки, не почувствовав тяжести его подросшего тела. По опухшему, выпачканному в грязи лицу не было видно, верит ли она в чудо, выпавшее ей. Понимает ли, кто сотворил его.
— Уходи, — сказала ей Леся. — Назад не гляди. Сына на землю не ставь. И беги. Как можешь, так и беги. Быстро беги, Пелагея. Нет лесу больше над тобой власти. Лихо тебя ищет, зазовка зубы точит. Не уйдешь сейчас — навсегда в лесу останешься.
Поляша закивала. Озноб колотил ее, тряс до зубного скрежета.
— Я же мертвая, — просипела она. — Как он там… Один.
— Сына неси. — Леся махнула рукой. — Сына спасай. Поздно о себе думать. К дому его вынеси, там помогут.
Поляша прижала к себе слабо стонущего Степушку, замотала головой.
— Неси, говорю! Или я сама…
Не пришлось. Поляша попятилась, сглотнула тяжело и, словно пробудившись, рванула прочь по зыбуну в сторону бора. И Леся осталась одна.
Напившийся волчьей крови зыбун сонно похлюпывал, шел ленивыми волнами, но все движение в нем утихло. Скрылось с глаз грязное полотнище савана. Сосновые спины заслонили его. Легко затеряться в дремучем бору. Иди себе, не оглядываясь, и уйдешь так далеко, что не отыскать тебя будет. Все укроют старые сосны. Ничем их не удивить. Все они видели. И мать мертвую, что сына своего ожившего тащит к людям из последних сил. Может, дотащит. Сбросит вниз с пригорка, авось докатится сам. И упадет, мертвая, как должна была давно еще. Семь раз облетели листья, а она все бродит по тропинкам, топчет их память. Только что сосновому бору те листья? Хвоя крепкая. Хвое не страшен ход времени.
Леся отерла лицо, липкое от пота и слез. Не помогло. На влажную кожу налип сор, хотелось умыться. Опустить лицо в стылую воду. Открыть в ней глаза, увидеть, как исчезает в мутной пелене привычный мир и открывается иной — зыбкий, нездешний. Леся подхватила шаль, чудом оставшуюся на плечах, пока бежала она и тащила на себе неподъемное Лежкино тело. Где оно теперь? Опустилось на рыхлое дно? Увязло в иле? Запорошилось озерным песком? Закрыл ли Лежка глаза перед тем, как навеки вечные упокоиться? Или холодные рыбы выедят их равнодушными своими губами? Леся представила, как Лежка смотрит через толщу воды на слабый кругляшок солнца. Где оно там? Высоко? Пора кур кормить? Тесто ставить? И не видит. И не спрашивает. Все теперь ему сонная вода.