Сам дом высился посередине: в два крепких этажа, с терраской и высокой лестницей — резные ставни, завалинки, покатая крыша — ее Батюшка успел заложить городской черепицей, чтобы не текла в дни октябрьской мороси. Он вообще не гнушался благ цивилизации, это Матушка не признавала их, но разве поспоришь с Хозяином? Кто теперь будет уходить к людям, чтобы принести в дом важные мелочи, которые ничем не заменишь, никак не найдешь в лесу? Олежка не знал ответа. Он просто шагал через родовую поляну, смотрел на очертания дома, с трудом различимые в кромешной темени, и никак не мог понять, что так пугает его в привычной картине.
Только ступив на первую, уютно скрипнувшую ступеньку, Лежка вздрогнул, запрокинул голову, чтобы увериться, и бросился наверх.
На него равнодушно смотрели темные провалы слепых окон. Да только в доме, где ждет новостей, мается, боится, тревожится Стешка, не может быть темно. Там должен гореть огонь печи, на каждой полочке — полыхать свечи, даже старую лампадку зажгла бы дрожащая рука сестры, и никак иначе. Уж Стешку Олег знал, уж ее большое, кроткое сердце успел выучить не хуже родного двора. Сестрица бы не уснула, не ушла бы к себе баюкать Феклу. Она бы застыла в окне — бледная, тоненькая, то ли живая девица, то ли дух лесного рода.
Но из окон лилась одна только тьма.
Лежка распахнул дверь, та скрипнула, отворяясь. Из коридора пахнуло безмолвием. Олег переступил порог, слыша, как бешено колотится в груди сердце. Иных звуков в доме не было.
— Эй… — чуть слышно прошептал Лежка.
Шепот его разнесся по дому, отскочил от стены, уперся в дверь Матушкиной спальни, скользнул в тонкую щель, что вела в комнату общую. Там должна была ждать их возвращения Стешка. Олег постоял, моля лес послать им спасение, но сестра не отозвалась. Только дом легонько скрипел, продолжая вековое свое житье.
— Стешка!.. — уже громче позвал Лежка.
Теперь его голос прорезал тишину, проник в стены, отозвался в них новым скрипом. Но сестра молчала.
«Спит, — мелькнуло в голове. — Спит. Умаялась, прилегла на минутку и уснула».
Кого уговаривает он — себя ли, дом ли, тонущий в тишине, лес ли, равнодушно шумевший вдали, — Олег не знал, но твердил это, пока шел по коридору, с трудом поднимая ноги над полом — тело вмиг стало непослушным. В общей комнате царила все та же тишина. Лежка заглянул в щелочку, но, ослепленный страхом, не смог ничего разглядеть.
— Стеша… — жалобно протянул он, чувствуя, как немеют губы. — Стеша!
Глаза привыкали к темноте не так быстро, как звериные, но мало-помалу Олег начал различать, что тьма комнаты рассеивается, что в ней скрываются линии, грани и силуэты. В центре раскинулся стол — еще недавно на нем бессильно распластанным лежал Дема. Полочки на стенах, склянки, расставленные по ним. Длинная скамья в углу, стеганое покрывало. Края мягко спускались на пол. Лежка скользнул по ним взглядом и лишь потом разглядел, что на полу лежит еще что-то. То ли коврик, принесенный кем-то из спальни и брошенный кулем, то ли куртка, скинутая с усталых плеч. Стешки в комнате не было.
Олег судорожно выдохнул, понял вдруг, что все это время не дышал. Сведенная внезапным страхом грудь не способна была на простое, изученное за годы жизни движение. Теперь же Лежка позволил себе перевести дух. Он легко распахнул дверь, вошел в комнату и зашагал к полкам — на одной из них обязательно найдется свеча. Олег уже представлял, как заиграет веселым огнем фителек, как вместе они войдут в девичью спальню и найдут там сестер.
Видать, Стешка увела Феклу в кровать и сама прилегла, тут сон ее и сморил. Лежат они теперь рядом, сплетясь руками, как ивы — тонкими веточками. И во сне их лица спокойны, ласковы и нежны. Лежка сглотнул, прогоняя внезапные слезы. Он не успел как следует привязаться к старшей сестре — слишком мал был, когда она ушла в лес по зову неразумного сердца, а вернулась пустой. Но Стешку он любил. Ему хотелось поскорее увериться, что все в порядке, что сестрицы спят, а ему остается лишь найти серп и вернуться в лес. Он почти добрался до полки, даже потянулся к ней, когда нога вдруг заскользила на чем-то липком. Олег взмахнул руками, теряя равновесие, и повалился навзничь, не успев даже вскрикнуть.
Это было смешно. Шлепнись он так при Демьяне, брат долго бы потом вспоминал его неуклюжесть. Вот тебе и лесной род, вот тебе и сын своего отца да брат зверя! Лежка попытался встать, оперся ладонью о пол, но рука тут же поехала в сторону. Липкое прикосновение чего-то густого заставило Олега вздрогнуть. Он опустил глаза. По полу расползлось широкое темное пятно. От него резко пахло смертью. Лежка поднес испачканную ладонь к лицу и наконец понял, что та густо вымазана кровью.
Крик застрял в горле. Олег попятился, размазал кровь по половицам. Остановился лишь, когда уперся спиной в стену. За ним тянулся след, будто раненый медведь полз в берлогу. Но Олег не был зверем, иначе не позволил бы себе еще один жалкий, просящий стон.
— Стешка… — Голос его достиг безжизненного тюка, что продолжал валяться на полу, раньше, чем Олег понял.
Он всхлипнул, дернулся, попытался, но не смог встать, и на четвереньках пополз к тому, что не было ни ковром, ни сброшенной курткой. Когда его вымазанная родной кровью рука нащупала ослепительно холодную ладошку сестры, в окно ударил первый луч солнца. Он разлился кругом, освещая и стол, и полки, и скамью, и дрожащие руки Олега, и кровавую лужу в центре комнаты, и Стешку, безжизненно лежащую в этой луже. Ее лицо было спокойно и нежно. Казалось, она просто уснула в странной, изломанной позе. Но широко распахнутые глаза не мигая смотрели в потолок, они не давали Лежке обмануть себя еще раз. Он попытался дотронуться до нежных век, но руки не слушались.
Так Олег и остался сидеть на полу, скорчившись над холодным телом сестры, пока в дом не вернулся род их, потерявший еще одно недолюбленное свое дитя.
Олеся.
— Что ж так долго, за смертью только посылать! — ворчал Дема.
— Я за смертью его и послала, за твоей, сыночек, — злобно отвечала ему Аксинья. — Не будешь ты больше ни Хозяином, ни зверем. Так, шавка безродная.
— Даже представить не можешь, Матушка. — Обросшая темными лохмами голова качнулась в смиренном поклоне. — Как мечтаю я высвободиться от родства с тобой.
Они все препирались и препирались, сидя друг перед другом, и злоба их разливалась кругом, такая же зловонная и затхлая, как болото. Леся давно уже присела с другого края поляны, оперлась спиной о дерево и вытянула ноги. Ей было невыносимо холодно, она с завистью посматривала на плотную куртку Демьяна, но ни о чем не просила, только натягивала на голые колени обрывки грязной тряпки, в которую давно превратилась рубаха, да ежилась в предрассветном холоде.
Когда солнце нехотя начало пробиваться через кроны озябших деревьев, голос подала Глаша. Все это время она продолжала стоять, кренясь в стороны, будто ноги больше не были ей опорой. Тяжелый взгляд блеклых глаз сверлил заросли притихшего боярышника, откуда вот-вот должны были раздаться шаги Олега. Должны были, но не раздавались.
— Надо идти, — наконец выдохнула старуха, когда солнце опустило на землю первые лучи. — Беда там. Чую.
Ее скрипучий голос продирал до костей не хуже любого холода. Леся тут же вскочила на ноги, охнула от колючей боли в них, но сдержалась. Оказаться в теплом доме стало пределом ее желаний. Ради тепла и пусть мнимой, но защищенности, она была готова идти за Глашей хоть на край света.
— Нет, нужно серп дождаться, — раздраженно дернула плечом Аксинья.
Сухая ладонь Глаши опустилась на него и сжала так сильно, что Леся услышала хруст.
— Я сказала, беда. Идем.
И они пошли. Леся уже и не помнила, в который раз она преодолевает этот путь. Теперь они не бежали, просто шагали самой странной процессией, которую видел лес. Костлявая, будто смерть, Глаша, за ней — потирающая плечо Аксинья, следом Дема, мрачный и злой, впрочем, как и всегда, а за ним уже плелась Олеся, то и дело спотыкаясь босыми ногами о камни и кочки.
Поляна тонула в тишине, тишиной был заполнен и дом. Молча они поднялись по ступенькам, только под Лесей скрипнули доски пола. В этом же торжественном, мрачном молчании они и вошли в комнату.
Свет лился из окна, набирал силу. Пустующий без Демьяна стол, лавка, укрытая стеганкой, полки, мерцающие скляночками со снадобьями Аксиньи. И двое, скорчившиеся на полу. Олег беззвучно раскачивался — то склонялся над мертвой сестрой, то откидывался назад, страшно изгибая спину.
Что Стешка мертва, Леся поняла сразу. Еще до того, как разглядела темную лужу крови, растекшуюся кругом. Просто родник силы — молодой, робкой, женской, — перестал наполнять этот дом чуть слышным перезвоном. Теперь в нем осталось лишь рычание зверя, шелест рассохшихся старушечьих душ да плач Лежки, чуть различимый в тишине горя.
Первой опомнилась Аксинья. Она кинулась вперед, обошла кровавую лужу и след, что тянулся от нее к стене и обратно, принялась шарить на полках. Ее неуместная суета оживила Демьяна. Он было шагнул к брату, но дотронуться не решился, только присел на краешек скамьи, погладил рукой стеганку, задумчиво рассматривая ее, будто вспоминал, где видел раньше. Но если и мог Дема в этот миг думать о чем-то, кроме мертвой сестры, распластанной на полу, то дикий, первобытный крик, вырвавшийся из груди Глаши, спугнул все его мысли.
Старуха упала на колени там же, где стояла, ударилась лбом о пол, завыла, застонала и поползла к детям, разевая рот, из которого вырывался один лишь протяжный вой. Мгновение, и Глаша добралась до края кровавой лужи, но даже не заметила того, и прижала к себе Лежку, прерывая его бесконечное движение от сестры к сестре.
Так и застыли они, окаменевшие от горя, пока Аксинья судорожно искала на полках то, чего там не было.
— Сядь! — прикрикнул на нее Демьян, отрывая взгляд от покрывала. — Не мельтеши!
— Серп! — через плечо зашипела на него Аксинья. — Где мой серп?