Тут-то они и поняли, что имени он своего не знает. Постояли еще немножко, потоптались неловко, придумывая, что еще сказать, чем еще заполнить полумрак хлева, кроме смущений и разности странных их судеб.
— Вам принести напиться? — спросила Фекла, отступая к выходу.
— Лучше оставьте вот ее, если можно. — Он повертел в длинных пальцах кривоватую чашку, вылепленную из глины Лежкой. — Сам я могу напиться из бочки, а вот он… — Оба повернулись к тряпичному тюку. — У него жар, его я буду поить…
— А вода? — чуть слышно спросила Фекла, застыла у двери, и без того зная, кто принес беглецам воды.
— Тот… тот, кто привел нас сюда. Он наполнил бочку до краев, да… Но до нее еще нужно дойти.
Фекла кивнула и вышагнула из дверей во двор. Ее пылающие щеки больно стянуло ночным холодом. Она глотнула тьму и обожглась ею, будто хлебнула студеной воды, которой поделился с безумцами Батюшка. В спальню Фекла пришла шатаясь, словно хмельная. И до самого утра ей снились звезды, плавающие в бездонной бочке. И Фекла обмирала от ужаса, понимая, что под толщей черной воды медленно тонет безумец с полуденными глазами.
Они увиделись на третьи сутки безмолвной борьбы страха и желания, мечущихся в ней. Больше ходить к безумцу нельзя. Нельзя говорить с ним, нельзя слушать. Он — один из многих, пришедших из леса. И как все они, он уйдет, уйдет, ведомый Батюшкой туда, куда следует уходить таким, как он. Хозяин знает, как вести их прочь от лесных земель. Ни один еще не вернулся, и этот не вернется. Зачем ходить тогда, зачем смотреть, зачем слушать? Только сердце рвать… А оно и так болит, и так мучается. Просится еще разочек посмотреть, послушать. Оказаться рядом, вдохнуть чужой запах, услышать чужой голос, разглядеть чужие черты. Зачем ходить к безумцу, если скоро он уйдет навсегда? Как не ходить к нему, если скоро он навсегда уйдет?
Все валилось из рук. Тетка Глаша в сердцах стеганула ее по спине мокрой простыней, которую Фекла развешивала во дворе да уронила в самую грязь.
— В голове тина болотная, девка! Тина одна, квакши заливаются! — ворчала старуха до самой ночи, уворачиваясь от объятий. — Чего лезешь теперь? Завтра стирать будешь до кровавых мозолей!
Но к утру злость иссякла, и старая Глаша сама оттерла и простынь, и Батюшкино исподнее, жалея нежные еще девичьи руки. Их Фекла ломала, сидя на низком суку яблоньки, примостившейся на самой границе родовой поляны. Раньше туда они прибегали с Демьяном. Грызли маленькие горькие яблочки, болтали о всяком, мечтали о побеге из дома.
— Прямо в город пойдем! Я дорогу узнаю! — повторял Дема, скалясь неловко, по-щенячьи еще. — Прослежу за Батюшкой — по ней он безумных уводит.
Потом Демьян стал волком и сам привязал себя к лесу стаей и ворожбой. А к дому его привязали совсем другие, не сестрины руки. Так что к яблоньке Фекла теперь убегала одна, забиралась на низкий сук, гладила старое дерево, помнящее еще и тепло их, и дружбу.
— Здравствуй, яблочко мое, здравствуй, — шептала она, прижимаясь щекой. — Одно ты у меня осталось… Только к тебе и тянет меня поплакаться.
Слезы сами текли из глаз, Фекла и не знала почему. Что оплакивает она? О чем страдает? Это потом, в ту страшную ночь, когда она бежала через спящий лес, обмирая от ужаса и горя, от предчувствия конца всему, что дорого ей, слезы вспомнились ей, как первая весточка мерзлых времен. Да не с кем было поделиться. Старая яблонька скрипела ветками далеко позади, исчезая, растворяясь на веки вечные в прошлом, ушедшем слишком быстро.
Во всю свою древесную силу яблонька любила Феклу, скрывала от ветра и чужого глаза листвой, делилась теплом и даже яблоками, которые чудом одним могло еще родить ее измученное временем нутро. Вот и от глаз Батюшки яблонька спрятала Феклу в ночь, когда он повел в лес первого безумца.
Тряпичный тюк с трудом держался на ногах. Он спешил вслед за могучей фигурой Хозяина, спотыкался, размахивал руками, но шел. Шел упорно, шел бездумно, будто на привязи. А может, и на ней.
Фекла забыла, как дышать. И пока они не скрылись в орешнике, просидела не шелохнувшись, слышала только, как бьется испуганное сердце, как пытается оно вырваться из клетки-груди. А когда поляна опустела, Фекла кубарем скатилась с яблоньки и побежала к хлеву, не чувствуя под собой ослабевших ног.
Чужак сидел на земле, прислонившись спиной к тюку соломы. Поникшая голова лежала на груди, волосы упали на лицо, скрыли его от Феклы, но та сразу поняла, что безумец плачет. Миг, когда она бросила на колени перед чужаком, обхватила его голову руками и прижала к себе, растянулся на целую вечность. Фекла запомнила, как дернулся он в первое мгновение, как не увидел — почувствовал ее и обмяк, разрешая обнять себя.
— Тихо-тихо… — зашептала Фекла, покачиваясь вместе с ним. — Не плачь, не плачь, хороший мой. Не страшно, не тебя… Все прошло, теперь отдыхай. Ну-ну… Не плачь.
Так успокаивала их, ободранных, потерявшихся в лесу, тетка Глаша. Это потом она ругалась, потом стегала прутом, но сначала всегда жалела. И жалость ее исцеляла страх перед скорым наказанием.
— Он увел его… Человек, который нас здесь запер. Увел. — Голос его стал хриплым от слез.
— Я знаю, знаю…
— Куда?
— Я не знаю, не знаю…
Он всхлипнул, задрожал еще сильнее.
— Ему же нельзя в лес, у него жар!.. Я пытался сказать, но тот… Не послушал. — Он все бормотал и бормотал, захлебываясь в страхе, как волчонок, попавший в полынью, еще чуть, и последний рассудок покинул бы его, но этого Фекла допустить не могла.
Она оторвала тяжелую голову от себя, поймала мечущийся, безумный взгляд и медленно проговорила:
— Мой Батюшка знает, как ему помочь. Он выведет твоего друга из леса, слышишь? Он всегда уводит тех, кто потерялся… — Сбилась, подбирая слова. — К людям. Он уводит их в город!
— Да? — Опухшие красные глаза смотрели с недоверием. — Вы не врете мне?
— Не вру! Лес мне господин, не вру! — поклялась Фекла и сама в тот миг поверила, что это правда.
— Хорошо, вам я верю, — пробормотал безумец, успокаиваясь. — Отчего-то именно вам я верю.
Он расслабленно прикрыл глаза и тут же уснул. Нужно было уходить, только Фекла не могла отвести глаз от его заплаканного лица. Никогда еще она не видела ничего прекраснее. Из оцепенения ее вывел надсадный крик петуха. Петя всегда просыпался самым первым, но следом за ним во двор выходила тетка Глаша — времени любоваться спящим не оставалось. Фекла укрыла безумца куском мешковины, убрала с его лица тонкие прядки волос. Он пошевелился, но не проснулся. В первых лучах солнца, что пробивались через щели в стенах хлева, чужак будто светился изнутри — тусклым, но истинным светом.
Фекла поднялась на ноги и тихонечко вышла во двор. Петух прохаживался по своим владениям и недовольно заворчал, увидев незваную гостью, нахохлился, готовый закричать еще раз. Фекла прижала к губам палец:
— Тихо-тихо, Петя… Тихо.
— Какое имя знакомое. Петя… — Безумец стоял у приоткрытых дверей хлева, которые Фекла должна была, да забыла припереть. — Вы заприте меня, а то заметят. И запретят ко мне ходить. — Он слабо улыбнулся. — А я хочу, чтобы вы приходили. — И отступил в темноту.
Руки дрожали, пока Фекла подкладывала в углубление под дверью выточенное бревнышко. Петух следил за ней, не отрывая черных бусинок-глаз, но молчал. Лес защищал дочь свою от зла и чужого гнева. Пока еще защищал.
…Они виделись каждую ночь. Словно тень, Фекла слонялась по дому до заката, зевала, терла кулаками глаза, отвечала невпопад, кивала поспешно, мол, да-да, все слышу, все сделаю, но ничего не слышала, ничего не делала. Фекла ждала вечера, Фекла предвкушала ночь. Как только дом заполняла тьма, тетки стихали в спальнях, забывалась сном Стешка, а братья, намаявшись за день, дрыхли без задних ног, Фекла выбиралась из-под покрывала, босиком кралась к двери и бежала в хлев.
Ночь скрывала лихорадочный блеск глаз и пересохшие губы. А Петя — имя легко слетело с губ той ночью и осталось, и прижилось, — ждал ее по другую сторону припертой бревнышком двери. Он широко улыбался, распахивал руки, будто собирался обнять плечи гостьи, а вместе с ними и весь ее странный мир, но не обнимал, а продолжал стоять так — нелепый, худой, безумный, — а Фекла каждый раз замирала, в ожидании его объятий и каждый раз думала: ничего, в следующий раз.
Они садились на ворох соломы и молчали. Иногда Петя брал ее кисть, подносил к лицу и рассматривал. В темноте рука белела расплывчатым пятном, а он все смотрел и смотрел, радостно щурясь.
— Такая вы тоненькая, такая хрупенькая…
Фекла молчала, стараясь не выдать себя сбитым дыханием, и молила только, чтобы лес даровал ей умение навсегда запомнить этот момент. Пыльную тьму, тепло чужого тела, прикосновения худых пальцев к ее руке и шепот:
— Такая вы тоненькая. — Пауза, вдох и удивленных выдох. — Такая хрупенькая.
Лес слышит своих детей, да только желания их понимает по-своему, и ночи, проведенные в хлеву, запомнились Фекле странной мозаикой, кусочками целого, которое уже не собрать.
— Я люблю смотреть на звезды, — говорил Петя, растягиваясь на посыпанной соломой земле. — Они делятся вечностью даже с тем, кто на пороге смерти.
А еще:
— Когда-то я писал… Что вы смеетесь? Я писал книги! Не верите? Но я не лгу! Настоящие книги!
— А почему же бросили?
— Они оказались никому не нужны.
— И что было дальше?
— А дальше я потерял рассудок от горя. Так бывает, когда большие надежды оборачиваются маленькой пошлостью.
Но лучше всего Фекла запомнила, как блестели его глаза, когда он улыбался. Как нервно ломал он пальцы, вспоминая о прошлом. И как закусывал губу, когда вскользь размышлял о будущем.
— Я бы хотел вернуться назад. Не туда, откуда пришел, а в жизнь, понимаете? Заниматься простыми делами, не страдать об упущенных возможностях. Я мечтаю сходить за хлебом. Выйти из дома, найти лавку, выбрать свежий батон и расплатиться мелочью. И ничего лишнего, и ничего большего.