Застыла, прижавшись к разлапистому клену, породнилась с ним за мгновение — стоило только услышать, как бьется в нем ток жизни, и понять, что сердце ее молодое трепещет вместе с ним. Лесные создания — братья друг другу, сестры. В детстве Фекла знала это лучше собственного имени, упивалась радостью кровного родства. А после забыла, утомившись однообразием, а вместе со счастьем быть кому-то родной исчезли и силы, дарованные лесом. Но, стоя в ночной тиши, Фекла будто сбросила пустые годы, вернулась к истоку своему и бесстрашию.
Легкой тенью она скользнула следом за Петей, не думая даже, что заметит Батюшка. Он и не заметил — шел себе впереди, безмолвный и грозный, как подобает Хозяину. Фекла скрывалась за стволами, припадала к ним щекой, набираясь древесной силы. Мокрый подол лип к бедрам. Она подхватила его, заткнула за пояс, по обнаженной коже побежали колючие мурашки. Пахло стоячей водой, тиной и камышом. А вот городом не пахло. Спасением не пахло. Не пахло людьми и дорогой к ним. Так почему же Батюшка остановился, обернулся к лесу и поклонился ему размашисто, дотянувшись ладонью до мокрой земли?
А потом схватил застывшего в нерешительности Петю и потащил вниз по склону, туда, где не было больше деревьев, одна лишь тьма — сонная, пахучая, почти уже не лесная. Нужно было спешить за ними. Но Фекла не могла пошевелиться. Она словно увидела себя со стороны — растрепанная, зареванная курица, бегущая без дороги за Батюшкой, не ведая, что сделает, если догонит. Вот нагнала, а дальше что? Как вернуть Петю? Как спасти?
Оробевшая, она стояла, обнимая осинку, а ночь медленно сменялась рассветом. Свет забрезжил между опадающими деревьями, и воздух тут же стал прозрачным, звенящим и студеным. Фекла вытерла набежавшие слезы, вдохнула утро, промерзая до самой сути своей и только потом поняла, что именно видит перед собой.
Лес заканчивался обрывом. С возвышения открывался вид на мирную гладь озера. Столько раз Фекла слышала про него от теток и Демы. Столько жутких сказок было рассказано, столько выдумано небылиц! А теперь оно раскинулось перед глазами, даже не замечая ее, — сонное, ленивое, вечное.
— Здравствуй… — прошептала Фекла.
И тут раздался первый всплеск. А вслед за ним — сдавленный крик. И удар. И снова всплеск. Фекла оттолкнулась от осинки и бросилась к краю оврага.
Батюшка стоял по колено в воде. К груди он прижимал оглушенного, испуганного Петю. Из разбитой брови по бледному лицу чужака, все такому же красивому невыносимой своей чистотой, текли первые алые капли.
— Прими горячую кровь, великое, укройся ею, согрейся ею, и спи, спи, покуда свет стоит.
Фекла не успела разобрать, кому сказал это Хозяин. А через миг, бесконечный и мучительный, это уже не имело никакого значения. Старый кинжал, который Батюшка носил на поясе, чистил за общим столом, обмывал вином, окуривал травами, блеснул в первых лучах солнца и ястребом устремился к длинной Петиной шее.
— Нет! — хотела закричать Фекла, но не издала ни звука.
Петя удивленно обхватил рассеченное горло тонкими пальцами, между ними густо сочилась кровь. Батюшка осторожно, почти ласково оттолкнул его от себя. На мгновение Петя застыл, покачиваясь. Свет обволакивал его, проходил насквозь, захлестывал, будто волной. Чужак еще жил, еще принадлежал этому свету, этому миру, этой жизни и себе самому. Но колени подломились, и Петя ничком повалился в воду. Кровь смешалась с ней, окрашивая ее в цвет ранней зари.
Батюшка неспешно выбрался на берег. Он дождался, пока озеро успокоится, огляделся кругом, то ли ища подтверждение, что спящий на его дне принял дар, то ли любуясь царившим покоем. А когда повернулся к дому, то Феклы уже не было.
Не было ее у оврага, не было на опушке леса, не было в лесу, не было на родовой поляне. Даже в себе Феклы больше не было. Сон настиг ее, когда алые круги на воде скрыли от глаз спутанную макушку Пети. И она уснула, пусть тело ее и шагало, не разбирая дороги. И она спала, когда в чаще ее нашел Демьян, испуганный и виноватый. И она спала, когда Батюшка отправился вымаливать душу ее у озера, но не вымолил. И она спала, долго-долго, глубоко-глубоко, лишь бы не вспоминать алые круги на спящей глади великого озера.
А теперь Фекла открыла глаза и увидела перед собой Матушку. Побледневшая от тревоги, покрывшаяся холодной испариной от бега сквозь чащу, она стояла в тени разлапистой сосенки и держалась за нее костлявой рукой — точь-в-точь сбитая с крыла ворона. Студеные глаза смотрели цепко, но стоило Фекле ответить им пробудившимся взглядом, как ведьма попятилась, на лице, испещренном злобой и временем, промелькнуло что-то, похожее на страх.
Внутри Феклы тихонечко ухнуло, будто сова пролетела, задев крылом. И тут же пришла боль. Бездонный ее колодец пахнул холодом, наполнил серебром лунного сияния. Фекла схватила ртом воздух, почувствовала, какой обжигающий он, ничуть не похожий на сон. Теперь он виделся ей спасительным. Так вот откуда пришел морок, безразличие и скука! Так вот почему так хотелось спать, так не хотелось жить и так издали, так приглушенно томилось сердце!
Ни один живущий не выдержит этой боли. Ни один помнящий, как текла в стоячую воду горячая кровь, не сможет выжить. А она смогла. Назло всем. Себе на беду. Смогла. Слезы закипели, но не пролились. Фекла не чувствовала под собой ног, не видела ни травы, ни сосенок, ни сладкой жимолости, темнеющей на опушке. Только Матушку, застывшую в темноте под защитой хвои. Нужно было что-то сказать, только язык не слушался, нужно было что-то сделать, но тело обмякло. Само собой вышло, что она бросилась через полянку, вцепилась свободной рукой в окаменевшую от страха Матушку и притянула к себе. Чья-то решительная воля управляла Феклой, и та была ей за это благодарна.
— Пробудилась? — Побелевшие губы плохо слушались Аксинью. — Я уж думала, совсем ушла. Спряталась…
Сколько слов хотелось выплюнуть в ее постаревшее лицо, но Фекла онемела. Только и могла, что хрипеть в ответ, тяжело дыша.
— Эка невидаль, мальчонку Батюшка зарезал… Первый, что ли? Последний? — Аксинья смотрела с презрением, страх покидал ее. — Вырастили вас белоручками, вот и разум прочь, как жизнь унюхаете.
Мальчонку. Батюшка. Зарезал. Перед глазами Феклы всколыхнулись и разошлись широкие алые круги. И спутанная мальчишеская макушка, что медленно скрылась в толще сонной воды, вдруг всплыла на поверхность, повернулась к Фекле лицом и сверкнула мертвыми полуденными глазами.
— В дом бы воротиться. — Аксинья глянула через плечо. — Вон куда тебя бесы озерные потащили, а я за тобой по кочкам должна скакать, как лягушка колодезная? — Выдернула руку из ослабших пальцев Феклы и совсем другим, властным голосом приказала: — Серп мне отдай. Слышишь, девка? И домой пойдем.
Отвести взгляд от Пети, снова и снова исчезающего в кровавой глади, было невыносимо тяжело. Фекла всем телом чуяла, что видит его в последний раз, и никак не могла наглядеться. Но руке вдруг стало тяжело, что-то налилось в ней холодной яростью, старинным серебром. Это серп захотел разрезать воздух простым движением, таким привычным ему, таким излюбленным. Это серп легко вошел в плоть, острием впился в мякоть, лезвием прорезал себе путь. Это он глотнул раскаленной крови, узнал в ней матушкину силу, захлебнулся было, но распробовал вкус и захотел еще.
Аксинья не издала ни звука, только скрипнула зубами и отшатнулась, соскальзывая с серпа. Алая капля упала на траву. А за ней вторая. А следом третья. Помнящие еще силу руки обхватили живот, пережали рану, но тут же стали мокрыми от крови. Матушка опустила на них растерянный взгляд, слабо улыбнулась, будто все это было дурацкой шуткой, и подняла глаза на Феклу.
— Ну! — Голос не дрожал, губы слушались Матушку, как и все вокруг. — Серп мой. Отдай.
Тот, кто звал Феклу через лес и родовую поляну, проникая песней своей за створки окон, чуть слышно прошептал: «Не получишь…»
— Не получишь, — повторила Фекла.
Аксинья еще стояла, опершись на сосенку, но тело уже накренилось в сторону, вот-вот упадет. Фекла хотела удержать ее, но не шелохнулась — руки перестали слушаться, пальцы, сжимающие рукоять серпа, оледенели.
— Ты в ворожбе чужой, как я в крови… — прохрипела Матушка, оседая на землю. — Борись, девка… Не меня слушай, себя спасай. Отнеси серп домой. — От краешка губ к подбородку потекла кровь, Аксинья смахнула струйку плечом, но только размазала ее по лицу. — Дема… Дему найди… Он защитит.
«Что ты о любви-то знаешь? Разве она такая? — оскалился брат из чащи памяти. — Сегодня этот, завтра тот. Чего ты привязалась-то? Чего взъелась?»
А Петя уходил на дно, скрывался от Феклы, исчезал, унося за собой звездное небо и запах свежего хлеба. Она попятилась, не сводя загнанного взгляда с Матушки, — та уже не могла говорить, только хрипела что-то, кровь пузырилалась на губах, окрашивала губы в красный, будто брусничный сок.
«Брусника растет там, где проливается кровь невинного», — вспомнилось вдруг Фекле, слезы забурлили в груди, вырвались нервным смехом.
— Домой иди, дура… Домой… — повторяла и повторяла Аксинья.
Слова жалили Феклу, она отмахнулась от них свободной рукой — та, что держала серп, чудилась ей неподъемной, красной от родовой крови. Лезвие сыто блестело серебром. Фекла залюбовалась им и сама не заметила, как медленно отошла от теряющей жизнь Аксиньи. Жимолость скрыла опушку раньше, чем Фекла успела подумать, что видит Матушку в последний раз. А когда подумала, то ничего не почувствовала. Петя ушел под воду, забирая с собой всю боль, весь страх и тоску.
Фекла легко побежала по тропинке, потом свернула с нее, заскользила между переплетений веток и лапищ, запрыгала по кочкам, не замечая холода, когда ноги проваливались в затхлую жижу. Болото началось так же внезапно, как закончился лес.
Чахлые покосившиеся деревца кривились над его бугристым телом, раскинувшимся так далеко, как только можно было разглядеть. Вдали заунывно прокричала выпь, всколыхнулся тяжелый дух увядания, обдал Феклу гнилью, теплом и влагой.