ен и только пройдохи-хорьки шныряют меж ними, выискивая добычу, то обратно можно и не вернуться. А коли вернулся да поранился по пути, то домой принесешь подарочек. Рана станет гноиться, кровь потечет мутная, в черноту. Начнется лихорадка, сбегутся из ниоткуда тени, приведут с собой упыря, тот и выпьет всю гниль из раны, а с ней и кровь. А с кровью и жизнь. Так себе сказонька на сладкий сон.
Кто пойдет по следу девки, несущей с собой болотную рану, и думать не хотелось. Твари топи, падальщики чащи. Силы темные, вековые. Кого привлечет запах смерти и слабости?
Если бы Лежка мог, то припал бы к земле всем телом, взмолился бы лесу, призвал бы его в защитники. Даже наговор он бы вспомнил. Да только лес укрывался ночным пологом, равнодушный и темный, полный опасности и тех, кто опасностью этой был. Лежка ускорил шаг.
Он выбрался из зарослей бузины осторожно, чтобы не сорвать неспелой грозди — довольно недобрых знаков — прошел еще немного, обогнул пологий край оврага и выбрался к высокой ольхе, где они оставили Лесю. Но Леси не было. Только примятая трава да скинутая с плеч серая шаль.
Кровь прилила к щекам. Лежка даже глаза потер, вдруг почудилось. Крик вырвался из груди раньше, чем он успел подумать.
— Леся! Ау!
В переплетении бузинных веток испуганно зашевелилось что-то маленькое, поросшее жесткой шерстью, недовольно ухнула сова, взлетела с ольхи и скрылась в чаще, сбивая листья, затрепетала в траве приговоренная ею добыча.
— Леся!
Крик понесся вперед, от лещины к оврагу, скользнул на его дно, увяз среди бурелома, крапивы и сныти.
— Леся!
Затрещали ветки, заходили ходуном. Кто-то пробирался через лещину, кто-то услышал и поспешил на зов. В сгущающихся сумерках было не разглядеть, зверь ли, тварь ли болотная, но Лежка обмер. Глупый пес не станет брехать на краю двора, если за ним волки да лисы. Птица не запоет в ночи, зная, что филин не дремлет. Лес могуч, будь тих в нем, будь незаметен, и выживешь. А станешь кричать у тенистого оврага, где давно уже не спят его обитатели, так приготовься к смерти.
Длинные бледные пальцы отодвинули ветку орешника за миг до того, как Лежка сорвался бы с места и побежал, забыв, что обещался хранить от беды ту, за которой отправился в чащу. Но тонкое запястье болталось в свободном рукаве из небеленого льна — выстиранная ткань, знакомая штопка на шве, — и страх затих. Леся вышла из зарослей, сонная и виноватая.
— Ты где была? — накинулся на нее Лежка. Схватил за край рубахи, притянул к себе. — Зачем ушла?
Она смешалась, дернула плечом, мол, ушла и ушла, что теперь?
— Ты хоть понимаешь, где мы? — Пережитый страх стучал в ушах, не давал успокоиться. — Понимаешь, где?
Леся отвела глаза, потянулась в сторону, все молча, все медленно, будто спала еще. Лежке захотелось тряхнуть ее посильнее, разбудить наконец, чтобы она почуяла всю бескрайность леса, всю опасность его. И запах гнили, что тянется за нею, приглашая болотных тварей отужинать.
— А сам-то понимаешь? — Хриплый голос тетки раздался совсем близко.
Пока Лежка кричал, пока искал беглянку, мертвая успела спрятаться за ольхой, слиться с нею. Не знаешь где — не разглядишь.
— В сонном лесу аукать? На краю оврага кричать? — сплюнула под ноги, зыркнула зло. — Щенок домашней суки. Подыхать будешь, не спасу.
Плевок повис на травинке, сполз по ней к земле.
— Спасешь, — ответила ей Леся, обошла застывшего Лежку, наступила на выпачканную в мертвой слюне траву. — И меня, и его. Уговор был.
— Я тебе клялась, не ему.
— Мне, — вздернула она подбородок, и Лежка увидел, как по обнажившейся шее бегут острые мурашки страха. — А он со мной. Что случится — без него не пойду.
Поляша скрипнула зубами, но сдержалась.
— Вас сожрут, и меня с вами, если будем торчат тут, как волчий хвост в проруби, — бросила и скользнула за ольху, только серенькие сережки на ветках вздрогнули.
Лежка подхватил забытую в траве шаль, осторожно накинул на озябшие Лесины плечи.
— Темно совсем, пойдем… А то поздно будет.
Та послушно кивнула, даже за руку взять позволила. Они пошли мимо сосен, лес засыпал, отдавался на милость ночным своим жителям. Пахло влажным мхом, в просветах между стволами поднимался туман, под ногами хрустели ветки и хвоя, но Лежка ничего не видел, ни о чем не думал. В его ладони лежали чужие пальцы. Невесомые, но живые. В этом легком соприкосновении было столько доверчивой тишины, что перехватывало дух.
— Смотри, рябины! — воскликнула Леся, легко вырвала руку и побежала вперед. — Нежные какие, славные…
Застыла рядом, потянулась к стволам, погладила ласково-ласково, как родных. На мгновение Лежке показалось, что рябинки ответили ей, всколыхнулись резными листьями, затрепетали ветвями. Но сумрак стал плотным, не разглядеть, мало ли что привидится в темноте?
— Пойдем!.. — чуть слышно позвал он.
Леся в последний раз провела рукой по стволам, шаль снова сбилась, оголила плечи, Лежка подошел ближе, поправил — не застудилась бы, холодно в лесу, мокро, а им идти еще, далеко идти. Осторожно потянул Лесю прочь. Уходя, она все оборачивалась, вглядывалась во тьму.
— Где вы там? — прошипела тетка, успевшая свернуться у кряжистых корней сосны, даже ветками себя прикрыла, хвоей замела след.
Лежка наклонился, проверил, не осыпалось ли ночное убежище, — то стояло прочно, только влага успела вымочить дно. К утру яма станет стылой, почти морозной. Лежка нашарил в мешке теплую накидку, бросил вниз: если девка хорошенько укутается, может, и не простынет.
— Огня бы зажечь, — не надеясь на разрешение, предложил он.
Мертвая даже не ответила — зыркнула раздраженно, оскалилась.
— Закапывай ее скорее, скоро луна выйдет.
Тьма и правда перестала быть кромешной, засеребрилось между кронами. Вот-вот засияет ночное лицо — покровитель мертвого да гнилого. Если луна увидит добычу, то никакое укрытие под корнями сосны не спасет. Только вот Леся не спешила. Она продолжала смотреть на рябины и шажочек за шажочком возвращалась к ним.
— Я сейчас, — не глядя бросила она и побежала к оврагу.
«Стой!..» — хотел крикнуть Лежка, но мертвые глаза яростно вспыхнули.
Девку он догнал у самых рябин. Она прижалась к стволам, обвила их руками, дышала глубоко и размерено, будто уснула. Стоя посреди ночного леса, раненая и бегущая прочь от раны своей.
— Леся… Леся… — Имя беззвучно вторилось, но никто не откликался. — Леся…
Она вдохнула еще раз, медленно выдохнула и обернулась. Ее глаза блестели, в полумраке казалось, будто они сияют.
— Вот теперь пойдем, — легко согласилась она. Улыбка блуждала по ее губам, щеки раскраснелись. — Пойдем скорее.
Помогая забраться в укрытие, Лежка протянул ей руку, чтобы она не скатилась вниз кубарем, но Леся только головой покачала, спрыгнула сама. В кулаке она сжимала гроздь рябины. Спелые ягоды темнели на бледной коже кровавым багрянцем.
Но думать об этом было некогда. Лежка обошел сосну, подлез под корень и принялся засыпать убежище. Комья покатились в углубление прямо на скорчившуюся Лесю. Еще румяная, теплая от ходьбы и колючей шали, она натянула вязаную шерсть до самых глаз, а после и вовсе свернулась, спрятав лицо в коленях. Шаровары задрались, обнажая край раны, перетянутой грязной тканью, и сразу пахнуло гнилью.
— Поспеши! — зашипела на него мертвая. — Что стоишь?
Лежка загребал землю обеими руками, проталкивал ее под корень, утрамбовывал, толкал еще, ссыпая все новые пригоршни, а тетка кружила у сосны, всматривалась во тьму и шептала-шептала что-то беззвучно. Лесю было не разглядеть: стена рыхлой земли вперемешку с хвоей и потревоженным мхом отделила ее от мира, укрыла собой от чужих взглядов. Но Лежка чувствовал — она там. По теплу, расходящемуся от земли к его ладоням, по тревоге, доносящейся из-под корней, будто тихий плач.
— Палкой пошеруди, чтобы не задохнулась, — подсказала тетка.
Лежка подхватил ветку, воткнул ее в свежую стену, раз-другой-третий, пробил слой земли, дал ход воздуху — его должно было хватить. Оставалось прикрыть корни лишайником, припорошить землей в тонкий слой, а сверху бросить рябину, зеленую, но сильную, могущую сохранить.
— Готово, — шепнул он, поворачиваясь к тетке, но та не ответила.
Ломаной тенью она застыла на краю оврага. Лежка разглядел, как лениво шевелит край ее савана ветер, и тот белеет сквозь лесную хмарь, будто сам он неуспокоенный дух, а не ткань, духу принадлежащая. Одно рукой тетка держалась за гибкий ствол рябинки, второй отводила в сторону переплетенье веток. В неверном свете Лежке показалось, что рябина дрожит. Всем своим юным телом, всей своей извечной силой. Дрожит, предвещая беду.
— Идут!.. — понял он до того, как тетка рванула прочь от пологого края оврага.
Плотная темень, наполнившая его до краев, пошла рябью, будто не ночь была в нем, а тяжелая вода, черная, как беззвездное небо поздней осенью. И когда из густой тьмы выросла фигура — слишком высокая для человеческой, венчавшаяся парой ветвистых рогов, а за ней вторая, и третья, и еще, и еще, Лежка медленно осел на рыхлую землю под корнями сосны.
Мертвая стояла, как хилый побег на пути великой бури, вытянув руки. Лежка слышал, как тихо и утробно рычит она, знал, как скалит зубы, бесстрашная в вере, что дважды умереть не умрешь. Но саван, укрывавший ее холодное тело, дрожал в такт ознобу, сотрясавшему мертвую. И был этот саван белым, как знамя всех ее поражений.
Лежка прижался к шершавому стволу сосны и закрыл глаза. Под толщей рыхлой земли за его спиной тихонько дышала укрытая от смерти Леся. Укрытая, да не спасенная.
Олеся.
Только в детских сказках лес спокоен, а идущий по нему бесстрашно шагает сквозь чащу, не печалясь ни о чем, кроме главной своей цели. Кажется, такие сказки шептала Лесе мама, покачивая ее на коленях мерно и размашисто, в такт сонной дреме. И отважные мальчики отправлялись в лес, гонимые удалью. И бесстрашные девочки спешили по тропкам, чтобы принести лесорубам пирогов и повстречать на опушке свою судьбу. И деревья шумели над ними, и звери склоняли мохнатые головы, и под каждым деревом можно было спрятаться от непогоды.