На деле все оказалось не так. Стоило задремать, спрятав озябшие плечи в шаль, как воздух наполнился жужжанием ночной мошкары, злющей и кусачей, сырой мох промочил одежду, в бока уткнулись ветки. Лесе снился лес, тот самый, из сказок — вешний, подернутый зеленоватой дымкой первой листвы, полный чудес и таинственных радостей, и мамины руки вели сквозь него, нежные-нежные, пахнущие детским кремом. Но из оврага тянуло стылостью, от голода крутило живот, сводило пальцы на правой ноге, и Леся вырвалась из сна, оставив в нем маму и сонную дрему.
Хотелось есть, согреться и выпить горячего, лучше сладкого, совсем хорошо, если хмельного. Хмель вспомнился вяжущей горечью на языке, от которой становилось тепло и спокойно. От которой все становилось проще. Что скрывалось за этим «всем», вспомнить не получилось, да и не хотелось. Зато хотелось писать. И это желание быстро подавило все остальные.
Леся поднялась с земли — влажная шаль соскользнула под ноги и осталась лежать, как сброшенная шкура. Такая же темная, всклокоченная, мокрая шерсть, еще чуть — и заскулит, жалуясь на звериную свою судьбу. Леся наклонилась, погладила колючие складки. Шаль осталась шалью, но на душе полегчало. Под ногами хлюпала раскисшая земля, ботинки скользили, а ступни в них то и дело провалилась вперед, в разношенные пустоты, помнящие чужое тепло и пот. Леся стянула шаровары, присела в орешнике, ухватилась за ветку, чтобы не упасть. Позади шумела на ночном ветру лещина, за ней тонул во тьме покинутый всеми дом, впереди начинался овраг, наполненный ночью до самых краев. И не было вокруг ни единой весточки нормального мира — большого, шумного, того, в котором Леся жила. Да и жила ли? Почему тогда в памяти он остался чередой осколков, рваных образов, маминых рук и бабушкиной встревоженной строгости? И что же тогда происходит сейчас, в этом лесу, через который вести ее вызвалась лихая тварь, то ли мертвая, то ли застывшая в миге умирания?
— Леся!.. — разорвал тишину знакомый голос. — Ау!
Даже ей, чужачке, непомнящий ничего путного, было ясно: кричать в ночи на самом краю оврага — как звать на ужин голодного волка. Собою отужинать звать. Леся подхватила спадающий пояс шаровар, одернула задравшуюся рубаху и поспешила на зов, пока на него не пришли другие.
И пока они пробирались сквозь ночь к убежищу, и пока препирались устало и привычно, Леся не могла перестать думать, почему же мальчик этот, родившийся в лесу, выросший среди теток в самой сердцевине их сумасшествия, не знает, не чует ничего из открывшегося ей. Как может он поддаваться той, что пахнет смертью, если она бессильна перед ним? Как может пройти мимо трех рябинок на краю оврага, если они зовут, тянутся резными веточками, звенят гроздьями?
— Я сейчас… сейчас, — бросила Леся всему лесу, требующему от нее укрыться в земле, а сама поспешила к деревцам, как к сестрам. — Здравствуйте, милые…
Гладкая кора их стволов скользила под пальцами, мерцали во тьме переплетения тонких рук, покачивались напитые силой ягоды. Еще не в полную силу налились они, но багрянец уже тронул бока, затеплился в мякоти. Гроздь сама упала на ладонь, стоило Лесе потянуться к ветке.
— Леся! Леся!.. — звали ее.
А она все не могла надышаться спокойствием, разлившимся вокруг. Нужно было идти, в овраге ворочалась злая воля, готовилась выбраться наверх, поживиться, насытиться. Все это Леся чуяла, всего этого боялась, потому что знали и боялись того рябинки.
— Пойдем, — согласилась она, выпуская тонкие стволы из объятий. — Вот теперь пойдем.
Земля посыпалась на нее крупными комьями, стоило ей только забраться в убежище. Мокрая шаль снова укрывала плечи. Большим зверем, уставшим от дождя и голода, она кололась через рубаху, но грела заботливо и безропотно. Леся натянула края на лицо, сразу запылали щеки, но стало тише и спокойнее.
Снаружи происходило что-то большое и темное. Что-то могучее подбиралось все ближе, все четче слышался рокот, он разносился землей в самые недра. Опасность — скрипели корни, опасность — вторила им сухая сосновая лапа, опасность — шептали хвоинки и опадали.
Леся дышала сквозь влажную шерсть, слушала рокот, зная, что там, за стеной из земли решается судьба. Нужно было выбраться, встать рядом с теми, кто пытался спрятать и спасти непутевую девку, драться, визжать, бежать, наконец. Но Леся не двигалась. Если затихнуть, как мышь в норе, если сжаться в крохотный комочек шерсти и страха, то беда может пройти стороной. Смахнуть, разодрать в клочья тех, кто окажется на ее пути. А Лесю не тронуть. И она осталась на месте — бояться, не дышать, не думать, не существовать, лишь бы остаться невредимой.
Но снаружи зашумело, раздались приглушенные крики, потом звук удара и что-то рухнуло, стена вздрогнула и осыпалась, оголяя убежище, а вместе с ним и Лесю. Шаль окончательно промокла от сырости норы и холодного пота.
Леся из последних сил зажмурила глаза. Если у нее и оставалась надежда, так на слепоту, ведь если чего не видишь, то, может, того и нет. Только оно было. Было на самом деле. Что-то заглянуло в убежище, шумно задышало, принюхиваясь. Леся и сама чувствовала, как от нее пахнет гнилью и телом, скованным страхом. Живой запах слабости. Дух жертвы. Нужно было открыть глаза, посмотреть на хищника как на равного, показать, что тоже чего-то стоишь. Но Леся не стоила, ничему не была она в цену — скрюченная в грязи, прячущаяся в растянутой шерсти незнакомого зверя.
Тот, что пролез в убежище, гортанно взвыл, протянул лапу и схватил Лесю за плечо. Ее обожгло раскаленной плотью. Чудище было живым, цепким, когтистым. Его кожа — мозолистая, но без чешуи и шерсти, и ток крови под ней, все это в миг успокоило Лесю. Человек — не зверь, не тварь болотная, не мертвячка, не злой дух. Человек.
Она распахнула глаза, готова встретиться взглядом с тем, кто тащил ее прочь из убежища, волок по грязи, больно сдавливая. Но вместо лица — любого, мужского или женского, юного или старого, бородатого, лысого, изувеченного шрамами, она увидела искаженный злобой оскал волка. Его черные глаза смотрели равнодушно, как две блестящие пуговицы. Так смотрят на лежалую тушку зайца, на поломанное дерево, на врага, испустившего дух в моче и рвоте. На приговоренного к смерти, ведомого к ней на поклон. Так смотрят на добычу, поймать которую вышло слишком просто. Так смотрят на того, кто недостоин злобы или сочувствия. Так смотрят на пустое место.
Так смотрел на Лесю тот, кто вытащил ее из-под корней старой сосны. И никогда еще ей не становилось так страшно под чьим-то взглядом.
…Ее волокли через орешник по земле, дергали, царапали, больно впивались грубыми пальцами. Мир смешался в клубок из темноты, острых веток, скользкой грязи и камней, что норовили выскочить из тьмы и попасть под ноги. Земля пошла под откос, и Леся поняла, что они спускаются по скату оврага. Зябкий воздух загустел, стал молочным и плотным. Туман поднимался от дна наверх, клубился хищными щупальцами, тянулся к Лесе, забивался в нос и рот. Поодаль трещали ветки, кто-то недовольный рычал, послышался удар и придушенный стон. Позади раздалось гневное шипение. Это мертвую тетку рывком повалили в грязь. Вскрикнул Лежка.
Их вели по склону, подгоняли тычками и скалились. Но шеи их оставались не сломаны. Для этого хватило бы одного движения. Раздался бы хруст, кровь бы потянулась струйкой из распахнутого рта. Путь бы закончился на краю оврага, будь на то воля чудища с мордой зверя и натруженными человечьими руками. Но они спускались все ниже, скользили по грязи и мху, обходя поваленные деревья и рыхлые водомоины, пока не достигли дна.
Дно пахло затхлостью и стоячей водой, но Леся, привыкшая в духу болота, что тянулся за ней, почуяла лишь, как холодно стало кругом. Чудище ослабило хватку и толкнуло ее на землю. Леся послушно опустилась в грязь, поджала ноги, обхватила себя за плечи. В темноте было не разглядеть тех, кто гнал в овраг Лежку с мертвой теткой. Но похитители были рядом — дышали тяжело, скользили во тьме лоскутами тьмы еще большей, пахли влажным мехом и злобой, пока усмиренной, но способной вспыхнуть в любой момент.
— Сиди!.. — Рык, глухой и утробный, родился в глубине оскаленной волчьей пасти, но принадлежал он человеку.
Леся замерла. Она и не думала шевелиться, но мрак всколыхнулся там, откуда доносилось сиплое дыхание Лежки.
— Мы лесного рода, — слабо начал он. — Ни с кем здесь не в ссоре, ни с кем не в брани, отпусти.
— Сиди!.. — повторил волк, послышалась возня. — Разорву! — пригрозил он с ледяной яростью.
Лежка затих. Туман оседал мокрой взвесью, серебрился на шерсти сотнями капелек, выдавал прячущихся в ночи. Тот, что скрывался за волчьей мордой, стоял у кряжистой осины, весь укутанный в шкуру, только запястья да ладони голые. Второй — высокий, узкий в плечах, с раскидистыми рогами на маленькой голове, — подошел к нему и положил руку на плечо. Леся поспешила отвести глаза — в их тревожном молчании было скрыто куда больше, чем в самом яростном рыке. Третий же прятался поодаль, среди сухого бурелома. От него шел дух горячего тела, жесткой шерсти и опасности. Он злился, но не смел нарушить тишины. Леся решила, что от него стоит держаться дальше всего.
Но Лежка того не понял, зашевелился в попытках встать.
— Я же свой, я Батюшкиного рода! — просяще бормотал он. — Хозяина вашего…
Третий рванул к нему через ветки и грязь. Миг — и оказался рядом. Леся увидела, как в распахнутой кабаньей пасти вспыхнули два уголька. Чудище схватило Лежку за грудки, потянуло к себе и швырнуло на камни. Тот слабо всхлипнул и затих.
Леся вскрикнула, подскочила на ноги. Разорвали молчание двое у осины, шагнули к бурелому, встали между кабаном и его жертвой, зарычали, предупреждая. И только мертвая осталась застывшей фигурой у большого камня, поросшего мхом.
— Разорву! — лютовал кабан, нависая над Лежкой. — Лесная падаль! Разорву!
Он говорил человечьими словами — яростными и злыми, но человечьими. Леся шагнула ближе, сама не