зная еще, что будет делать.
— Послушайте, — пробормотала она, но никто не обернулся. — Эй, вы!
Откуда только взялся голос этот, властный и звучный, если внутри колотился страх, разливался волною слабости? Леся будто увидела себя со стороны — все эти складки старой ткани, висящие на костях, лохмы, полные сухой листвы и грязи, расцарапанные щеки в лиловых разводах синяков, все свои углы и сколы, многоугольники страха и отчаяния. И грязное пятно на штанине, под которой налилась гнилью рана. Не было во всей этой жалобности ни силы, ни звука. Но был голос. И его услышали.
Первым обернулся тот, кто носил на себе рога оленя. Ломкая шея склонилась, голова была слишком тяжелой для нее. Леся поняла, что перед ней девушка — высокая и хрупкая, измученная бесконечной ночью и холодом оврага.
— Мы вам не враги, — выпалила Леся, разглядывая темное пятно перед собой в поисках девичьих глаз. — Мы просто шли мимо. Нам нужно. Пропустите…
Голова покачнулась, во тьме блеснуло влажно, но без сочувствия.
— Наша земля, — ответила олениха. — Ни Хозяина, ни рода. Наша.
— Мы заплатим. — За спиной Леси зашевелилась мертвая, поднялась на ноги медленно и опасливо.
Из пасти волка вырвался скрипучий смешок. Человечий. Нет никаких чудовищ, нет перевертышей. Люди. Сумасшедшие люди. Леся даже плечи расправила. С чужим безумием справиться легче, чем со своим. С ним можно сжиться, если играть по правилам. Нелегко, но возможно. Уж она-то сумеет, неважно помнить, почему, главное верить, что ей это под силу.
— Ничего вашего нам не нужно, — прорычал волк.
Третий всхрапнул и повернулся к ней. Кабанья морда смотрела яростно и тупо, но в глубине пасти мерцали злобные угольки глаз. Человек, скрытый под маской, пылал ненавистью. Леся чуяла его жар, ослеплявший каждого, кто смел приблизиться. Не приказывать ему нужно было, а просить. Но мертвая потеряла нюх от страха.
— А коль не нужно, так дай пройти, зверь!.. — процедила она, оттолкнулась от камня и сделала первый шаг.
На второй времени не хватило. Кабан уже схватил ее за шею, притянул к себе, задышал хрипло, давясь злостью.
— Сдохнешь первой, лесная девка, первой-первой сдохнешь!
— Пусти! — мертвая забилась, как выброшенная на берег рыбина. — Ослеп, что ли? Не чуешь, кто я?
Кабан шумно втянул воздух, но руку разжал. Мертвая повалилась на землю, закашлялась.
— Падаль, — бросил кабан, повернулся к своим, обтер лапищу о холщовую штанину. — Совсем дохлая… Принесло болотом нам в наказание.
И тут же будто уменьшился, сжался в плечах, остыли угольки ярости, припорошило пламя злобы.
— Мы уйдем, прямо сейчас уйдем, — тихо, но уверенно сказала Леся. — Поднимемся с вашей земли, выберемся наверх и никогда больше…
— Никогда, — оборвал ее волк и потянулся к поясу. — Потому что мертвые здесь не ходят. И вы не станете.
В темноте его кинжал вспыхнул ледяным разрядом. Холодная сталь разорвала полотно ночи, и та зашлась в страхе и предвкушении.
— Мы заплатим, заплатим. — Леся заслонилась руками, попятилась. — Не надо, пожалуйста, мы заплатим…
— Что ты можешь дать нам, девочка? — мягко спросила олениха. — Что за ценность несешь ты через нашу землю?
Денег у Леси не было. Да и зачем они тем, кто живет на дне оврага, пряча лица под звериными мордами? Не было ничего. Только рубаха с шароварами, шаль, старые ботинки. Под грубой тканью отчаянно билось сердце, даже тесемка, висевшая на шее, вздрагивала в такт. Леся хлопнула себя по груди, нащупала острый край оберега. Медуница! Сладкая, тягучая, бесстрашная. Медуница. Слава Матушке, собравшей ее, слава глупому мальчику, подарившему ее чужачке.
— Вот! — Леся готова была рассмеяться от облегчения.
Она потянула тесемку и вдруг поняла, что все это время сжимала в кулаке гроздь рябины. Ягоды помялись, окрасили ладонь алым соком, будто кровь застыла в переплетении линий жизни. Леся встряхнула рукой, багряная россыпь упала на землю. И в тот же миг ахнула, отпрянула олениха, опустил кинжал волк, даже кабан закряхтел, завозился, отступая в сторону.
— Зови сову, — бросил волк, не спуская с Леси цепкого взгляда.
Олениха сорвалась с места и скрылась в темноте, будто и не было. Мертвая проводила ее насмешливым фырканьем.
— Что, ягодок испугались, дети леса? Коли ваша земля, чего бояться?
— Откуда?.. — спросил волк.
Мертвая зашлась каркающим смехом.
— С болота, вестимо.
— Не с тобой говорю, — рыкнул на нее волк, шагнул к Лесе, но притронуться не решился. — Где взяла?
— Ягоды?
Она все не могла понять, какое из правил нарушила, чем удивила так, что сделала. Отчего ветер вдруг поменялся, ярость затихла, отступил страх. Даже темнота поредела. Даже туман рассеялся.
— Ягоды.
Из-под волчьей маски на Лесю смотрели голубые глаза в обрамлении пушистых ресниц. Глубокие, водяные, женские. Не волк — волчица осторожно подбиралась к ней, пробуя землю перед собой, будто та могла обернуться топью.
— Так рябинки на краю оврага… — Леся сбилась, прочистила горло. — На краю оврага растут.
— Не растут. — Косматая голова покачнулась. — Как болото пришло, так и не растут…
Сердце пропустило удар и тут же забилось. Все быстрее и быстрее. От внезапного страха перехватило горло. Леся заметалась, до боли всматриваясь в темноту. Края оврага нависали над ними — скользкие, блестящие от мокрой глины, поросшие жесткими ветками волчьего лыка. Лысый обрыв равнялся с ночным небом, далекий и безжизненный. Только верхушка сосны, чьи корни прятали, да не уберегли Лесю, виднелась поверх. И никаких тебе переплетений рук и резных листьев, никаких тебе тонких стволов и гроздей спелых ягод. Но Леся помнила, как скользила молодая кора под ее пальцами, как пахло жизнью, как грело спокойствием.
— Были… Они были… — шептала она.
— Вижу, что были, — ответила ей волчиха, поднимая с земли красную ягоду. — Не верю, но вижу.
…Ждали они в молчании. Только чуть слышно постанывал Лежка, так и не поднявшийся с земли. Под цепким взглядом волчицы Леся присела рядом, устроила его голову на коленях, прикрыла от насмешливых взглядов шалью. В ответ шевельнулись веки, задрожали ресницы, но глаз Лежка не открыл. Его бил крупный озноб. Леся дотронулась до лба — горячий и влажный, от удара ли, от пережитого ужаса или от леса, в который не нужно было уходить ему, Лежка вспыхнул лихорадочным жаром.
— Ничего… — зашептала Леся, перебирая его выпачканные во влажной грязи волосы. — Заживет и это, все заживает, весна наступает, капель сойдет… И все пройдет, слышишь?
Лежка сонно вздохнул и открыл глаза. Шаль надежно спрятала его пробуждение.
— Спи, — попросила Леся одними губами. Лежка опустил веки, замер, покорный настолько, что почти уже мертвый.
Волчица подошла ближе, наклонилась, втянула влажный воздух, распробовала его. Под ее ногами в грубо сшитых кожаных ботинках без твердой подошвы земля почти не приминалась, будто на ней и не стояло чудище в звериной маске.
— Жить будет, — сказала она, обращаясь к Лесе, но взгляд на нее не подняла. — Только хилый он, не лесной. Зачем такой в пути?
У камня насмешливо фыркнула мертвая, но голос подать не решилась. Рядом с ней, пылая раскаленной злобой, топтался кабан, готовый в любой момент броситься, пережать горло, выдавить жизнь по медленной капле.
— А зачем в пути тот, кто хочет тебя спасти? — спросила Леся, плотнее запахиваясь в шаль. От раскисшей земли тянуло могильным холодом.
— Чтобы он погиб за тебя при первом же удобном случае, — откликнулась мертвая.
Кабан хлопнул себя по колену и раскатисто захохотал. Эхо разнесло хохот по всему оврагу, затрещало по бурелому. В ответ коротко ухнуло, и кто-то выбрался к ним — низенький, округлый, весь в растрепанных перьях. В темноте сложно было разглядеть, пришиты ли те к куртке или на самом деле растут на существе, что двинулось к волчихе, гневно размахивая руками-крыльями.
— Сучий потрох!..
— Не кричи. — Волчица подошла ближе, опустила руку на покатое плечо совы. — Ночь не кончена еще, не буди лихо.
— Так у вас еще и лихо припрятано?.. — начала было мертвая, но кабан двинулся к ней, утробно рыча, и та замолчала, слившись с камнем.
Леся осторожно убрала с колен голову Лежки, стянула шаль, устроила его поудобнее и только потом поднялась. Спешить ей было некуда — в плотной ночной хмари, среди сумасшедших, обряженных в дурацкие костюмы, она только и хотела дождаться утра, чтобы наконец увериться, что эти чудища — не чудища вовсе, а несчастные, потерявшие разум в чаще.
— Покажи ей ягоды, — мирно попросила волчица, что больше не скалилась, не грозилась разорвать их на части, и Леся почти успокоилась.
Она протянула раскрытую ладонь. Рябина окончательно сморщилась, но продолжала алеть спелостью и силой. Сова не пошевелилась, только задрожали кончики перьев, все-таки пришитых к тканой куртке, застегнутой на кожаные петельки.
— Видишь? Она принесла нам весточку… — Голос волчихи стал шепотом, робким, даже просящим. — Это рябинки, наши рябинки… Сестры наши по крови его.
— Молчи, — перебила ее сова. — Девка могла сорвать их где угодно.
— Да как же? Ты посмотри, свежие они, холодные с ночи, помялись только, пока тащили девку-то…
Сова покачала головой. От нее разносился прелый запах влажного пера и чего-то острого, опасного, дымного, как пепелище, оставленное огнем, что напился крови.
— Зря отвлекла только. — Посмотрела зло, сверкнула желтыми глазами, по лицу расходились волны то ли краски, то ли золы. — Принеси мне крови их, как положено, так и принеси. Нечего тут гадать, нечего надеяться. Сами мы как-нибудь, без чужаков.
Нить ускользала. Что-то важное, почти случившееся, способное вывести Лесю прочь из чащи в мир, которому она принадлежит, пусть и не помнит его, вдруг задрожало и обернулось мороком. Сова уходила. Та, что была обряжена в дурацкие перья, приняла решение, и оно вдруг изменило все. Волчица зарычала, двинулся к мертвой кабан, даже олениха, спрятанная ветками бурелома, опасно наклонила голову, увенчанную рогами. Еще чуть, и они бросятся, истерзают, замучают, изорвут…