да Хозяин уже все решил? Костер вспыхнул ярко, зачадил в небо витком дыма, заиграл на ветру, но быстро успокоился. Потянулись к теплу онемевшие руки, заблестели во тьме глаза, замерцало в них живое пламя. Только сова оставалась в стороне, зябко подрагивала перьями, топталась, поглядывала нехотя, с тайной завистью.
— С чужаками огонь делить… — бормотала она. — Со смертниками…
— Коли ты нас не приговорила еще, так разреши в ночи не замерзнуть, — ответила ей Леся, распахнув шаль. В ложбинке между ее ключиц мерцал оберег с медуницей.
— Не мне приговаривать, на рассвете само решится.
— Вот на рассвете и поговорим. — Девка широко улыбнулась, протянула руку. — Подойди ближе, тепло тут, хорошо… Что тебе мерзнуть?
Сова зло насупилась, но шагнула к огню, бочком-бочком и уже оказалась рядом, присела на камень, прищурилась, разомлела. Поляша наблюдала за ними со стороны. От огня по лесному холоду расходилась обжигающая волна. Казалось, достаточно приблизиться хоть на шаг, и плоть, застывшая в миге умирания, вспомнит, сколько времени прошло с той кровавой ночи, и тут же начнет отходить от костей, исходя тошнотворной жижей. Тепло, сонное людское молчание, мигом примирившее их, согретых и живых, больно ударило Поляшу. Она медленно опустилась на мерзлый мох, позволила холоду подняться вверх по спине, перехватить горло. Так можно было поверить, что вода, текущая по щекам, — не слезы, а роса, выпавшая к рассвету.
…У костра молчали, дрема сковала тела. Тяжелые веки опускались сами. Чтобы поднять их, требовалось много сил, столько у Поляши не было. Озябшее без лебяжьего пуха тело, будто чужеродное, никому не принадлежавшее до конца, как временный дом или комнатка снятая впопыхах, отстраненно погружалось в раскисшую грязь.
Щелочкой приоткрытых глаз Поляша увидела, как склоняется к груди голова пришлой девки, как жмется она плечом к плечу лесного сына. Злость разлилась внутри мертвого тела — нежности, трепещущей, как пойманная в силок птичка, не место в засыпающем лесу. Поляша стряхнула с себя сон, оперлась было рукой, чтобы подняться, но ладонь поехала по склизкой грязи. Жадно чавкнуло, опасно пахнуло гнилью.
Болото подобралось с северной стороны, тихо-тихо проползло через устье оврага, растеклось по дну. Там, где при свете дня еще можно было пройти, не промочив ноги, теперь пузырилась густая жижа, дно оврага подернулось болотной дымкой, вот-вот замерцают голодные огоньки — предвестники большой беды.
— Вставайте, — прошипела Поляша, медленно, чтобы не привлечь топь, приблизилась к костру. Тот больше не обжигал. Ослабевший, он начал чадить, низко опустился к земле, готовясь потухнуть в плотном тумане, окутавшем все вокруг.
Первой очнулась пришлая девка. Открыла глаза, взглянула рассеянно, но собралась, пихнула плечом Лежку, тот дернулся, повалился на бок прямо в туман, вынырнул из него, как из полыньи, и тут же вскочил.
— Откуда? — спросил он, голос звучал приглушенно. — Не было же.
— А теперь есть, — оборвал его волк, успевший подняться и затоптать умирающий костер. — Здесь так: задремлешь в лесу — проснешься в болоте. Уходим.
Заспанная сова повела их через туман. Ее упитанное тело с трудом переваливалось с кочки на кочку, ноги в коротких сапожках соскальзывали в мутную жижу. Олениха подхватывала ее за рукав, вытягивала на твердое, все беззвучно, все не глядя почти. Будто всегда они так и жили — шли по болоту, разрежая собой туман, убегая прочь от гнили. Но куда, если она повсюду? Поляша нащупала в тайном карманчике деревянный листок. Неважно это, неважно. Скоро проснется суженый ее. Скоро пробудится. Если безумцы придут к его берегам, если попросят. Он примет их. Будут жить в покое. Два Хозяина да она-берегиня, одному жена, другому мать. А эти… Что с них возьмешь?
Вот идут они, чавкают грязью, вязнут в топи и не знают, что спасение их в детской выдумке, поделке неловкой. В деревянном листочке. Надо же, как смешно все бывает, как глупо, как истинно.
— Нужно бежать. — Громкий шепот Лежки, казалось, разнесся по всему лесу. — Они нас в болото уведут, обратной дороги не сыщем.
Кабан за их спинами только-только сумел выдернуть сапог из трясины и теперь прыгал на одной ноге, вытряхивая из голенища тину.
— Обратной дороги у нас нет, — шикнула Поляша. — Зато у них есть ножи. Мы пока идем куда нам надо. А как свернем, так и посмотрим. Не мельтеши.
Мальчик нехотя кивнул, отстал на полшага, чтобы пришлая девка их догнала.
— Нас не тронут, — с уверенность сказала та, будто детей малых успокоила. — Я точно знаю.
Так и хотелось подскочить к ней, схватить за лохмы, встряхнуть как следует. Ишь, заговорила безумицу в перьях разок, а теперь мнит из себя ведающую да разумную. Давно ли сама по лесу скакала голоногая? Давно ли попалась в лапы к лесному роду, не гостья, а корм болотный?
Но кабан уже натянул сапог на толстую лодыжку, подтянул ремешки, распрямился — глянул недобро через прорези в пасти. Девка взяла протянутую Лежкой руку и покорно зашагала вперед. Смотреть на них было мукой. Разбираться, что за боль такая, что за тоска ворочается внутри, опасно. Поляша подхватила драные полы савана и скользнула с кочки на кочку. Становилось суше. Гниль отступала, туман лениво колыхался позади, плотный, как разбавленное мутной водой молоко. Они выбиралась из болотины, и та провожала их равнодушным взглядом мерцающих огоньков. Бегите, мол, бегите, еще встретимся. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так после. Что мне время? А вам время — все.
Даже Поляшу, вечную, как все мертвое, тянуло обернуться, поглядеть, а не спешит ли за ними чудище, выползающее из трясины всеми своими лапами, когтями, отравленными жалами? Не спешило. Дремало на дне, булькало чуть слышно. Бегите, мол. И они бежали, позорно, как умеет лишь человек.
Когда из-за переплетенных сухих веток выглянул слабый, будто морозный, солнечный луч, сова бросила на землю мешок и сама тяжело на него опустилась.
— Отдохнем.
Дышала она со всхлипом, оттирала раскрасневшееся лицо. Олениха присела рядом, вытащила из кармана лоскуток чего-то серого, когда-то бывшего холстом, отерла товарке влажный лоб под обручем, что весь был обклеен перьями. Осторожная, невесомая в своих движениях. Сложно было поверить, что это она в ночи тащила их по склону оврага, готовая разорвать за непослушание.
— Нам долго еще?.. — спросил Лежка, не решаясь обратиться к кому-то, а потому не встречаясь ни с кем глазами.
— Почти пришли.
В пробивающемся между деревьев свете волк перестал видеться могучим, скорее, ладно сложенным. Накинутая на плечи шкура оказалась линялой, а морда, скрывающая лицо, так и вовсе скукоженной от времени и сырости. Не зверь лесной, а чучело огородное.
— Куда пришли-то? — не успокоился Лежка. — Кругами ходим, как были в овраге, так и остались…
Сова подняла на него блюдца глаз, посмотрела пристально. Ее маленький, плотно сжатый рот и правда походил на клюв.
— Тебя мы и вовсе никуда не вели. За ночь эту, что живым пробыл, девку благодари. — Нашла Лесю тяжелым взглядом. — Дальше со мной пойдешь. Одна. Эти здесь подождут, а мы пойдем знакомиться… — Уперлась ладонями в тугие колени, поднялась. — Коли правда наша рябинка, один разговор будет, коли сорвала где да мне соврала… Другой.
Леся слушала ее, чуть наклонив голову вбок, словно тоже птица. И получилось это у нее куда лучше, чем у ряженой. Тонконогая, в свисающей складками чужой одежде, со сбитыми в колтун волосами она вдруг стала похожа на выбравшуюся из трясины молодую цаплю. Не знай Поля, откуда взялась тут девка эта, решила бы, что наткнулась в чаще на перевертыша. Но морок рассеялся, стоило мальчишке схватить ее за руку, с силой дернуть к себе, заслонить хилым плечом.
— Никуда она без меня не пойдет, — вспыхнул он, жаркие пятна поползли по нежным щекам. — Не пущу…
— А ты ей кто, защитничек? Брат? Сват? Указ? — Сова закинула мешок на спину, всколыхнув перья у ворота. Запахло сырым птичьим духом.
Лежка открыл было рот, но ответить не успел. Девка мягко отстранилась, глянула быстро, улыбнулась краешком губ, даже не сказала ничего, а он уже отступил, привычный к молчаливой ворожбе. Поля и сама обучилась ей, пока жила под крышей лесного дома. Тут улыбнуться, тут промолчать глубоко и весомо, тут пробежать пальцами по окаменевшей щеке — тише, тише, большой мой, могучий человек, все по-твоему будет, только твое — это мое теперь. И исчезали борозды морщин с лица Батюшки, и опускался мех на загривке молодого волка. Но то сила жены, а не безумицы. Интересные дела творятся в засыпающем лесу, хоть бери да записывай, только кто прочтет их? Твари болотные грамоте не обучены.
— Пойдем, — легко согласилась Леся, заворачиваясь в шаль. — Холодно на рассвете стоять, может, в дороге согреемся.
Сова ухмыльнулась, не ответила, развернулась ловко и заковыляла на корявых ножках через бурелом. Поля все ждала, что девка оглянется, нарушит закон пути, начатого в лесу, посмотрит жалобно, взмахнет рукой, прощаясь. Но она шагала вслед за совой, вся — пунктир, безумный, а потому бесстрашный.
Лежка долго еще стоял на краю вытоптанной ими прогалины, ловя между изломанных стволов кокон из драной шали, косточек и спутанных волос. А кабан пока натаскал веток, по-хозяйски залез в чужой мешок, выудил зажигалку, но увидел мешочек с сухарями и тут же бросил возиться с костром, а сел на корягу и принялся развязывать узел.
— Положи чужое.
Олениха возникла за его спиной, будто из ниоткуда. Положила руку на мешок, потянула к себе.
— Мы их нашли. Все, что было с ними, наше теперь, — буркнул кабан, но спорить не стал.
— Забери, нам вашего не нужно, — сказала олениха и бросила мешок Поле.
Он взлетел в воздух и приземлился прямо у ее босых ног. Пришлось отскочить в сторону. Но боль, от которой вышло увернуться, эхом пронеслась по телу, почти вырвалась стоном изо рта, стала костным скрипом острых зубов. Олениха посмотрела с интересом, но не спросила ничего. Была бы здешняя, сама бы поняла, что не Поляшина то вещица — лесная, а лесное для мертвого как огонь для сухостоя.